Текст книги "Леонид Утёсов"

Но не только Вильям Шекспир был «любимцем кременчугской публики». Большой популярностью пользовались миниатюры, потому что всем хотелось за два часа в театре посмотреть и оперетту, и водевиль, и эстрадные номера. Зрители желали разнообразия, развлечений, юмора и смеха.

Утесова привлекла возможность сыграть множество ролей за один вечер. Первым спектаклем, который готовились поставить гастролеры из Одессы, была одноактная оперетта «Игрушечка». В ней Утесову предложили сыграть роль графа. Но как? «Настоящих графов я никогда не видел, играть вообще не умею, да и опыта – никакого. Пожалуй, как только выйду на сцену – сразу же и догадаются, что я самозванец. От этих мыслей меня начало лихорадить», – вспоминал Леонид Осипович.

Он немного успокоился, когда после прочтения пьесы ему предложили спеть любые куплеты, «какие придут на ум». Уж тут он был на высоте! Он мог петь обо всем: об одесских нравах, жуликах, плохих дорогах, женах и тещах. Антрепренер послушал и сказал: «Внесем изменения в сценарий – куплеты, которые мы услышали, должны быть в центре нашего дивертисмента».

На следующее утро актеры приступили к первой репетиции. Как уже говорилось, Утесову была предназначена роль графа Лоремуа. Правда, эта роль не слишком подходила ему по возрасту, потому что графу Лоремуа, по сценарию, было восемьдесят лет, а Утесову – немногим более шестнадцати. Как же превратиться стройному и легкому юноше в восьмидесятилетнего старца? Но тут выручил талант. Первая репетиция прошла блестяще. Никто даже не догадался, что в жизни Утесова это была первая профессиональная репетиция. Он писал: «Актерский кураж всегда во мне, а стоило только переступить порог сцены, как меня что-то подхватило и понесло. Я вдруг почувствовал себя старым. Я вдруг понял, что такое восемьдесят лет и что такое, когда не хочется, чтобы было восемьдесят, а хочется быть молодым, но проклятые кости не хотят разгибаться».

Свою первую главную роль в кременчугском театре Утесов сыграл в 1912 году в спектакле «Угнетенные и невинные». Героя его звали Илья, и хотя эта роль и сама драматургия спектакля особого интереса не представляли, в спектакле было много хорошей музыки Оффенбаха и Штрауса, а Утесов хорошо пел и танцевал. Пресса отметила, что актер из Одессы играет блистательно!

В жизни Леонида Утесова наступил период его становления как профессионального актера: репетиции шли с утра и заканчивались незадолго до начала вечернего спектакля. Театр готовил одновременно несколько постановок, работы было невпроворот – и все же он был счастлив!

В Кременчуге Утесов впервые узнал, что кроме антрепренера и режиссера есть еще в театре и другие люди – гримеры, костюмеры, парикмахеры: «Взяв мои руки, парикмахер наложил их на виски парика и безмолвно показал, как его надо надеть». Впервые в жизни Утесов загримировался. Он вдруг осознал, что грим преображает не только внешность, но и самого актера. Уловил, быть может, самое главное: играя, надо воплощаться, превращаться, становиться героем, роль которого исполняешь, надо почувствовать его так, как будто ты и есть он. Вспоминая все это, Леонид Осипович напишет: «Наверное, вот тогда-то и начался во мне актер. Успех, свалившийся неожиданно на неокрепшую голову, чувство безграничной самоуверенности, еще больше укреплявшееся этим успехом, держали меня все время в каком-то приподнятом, взвинченном состоянии. Я не мог с собой совладать – меня распирало от счастья, от удовольствия, от гордости. Этому всему должен был быть какой-то выход – иначе я мог бы взорваться».

В дальнейшем жизнь подарила Утесову встречи с великими актерами, с которыми он общался, у которых он учился. Больше других его заинтересовал трагик Мамонт Дальский: «Впервые я увидел его не на сцене, а в одесском артистическом клубе у карточного стола. Меня поразил его вид. При среднем росте он показался мне огромным. В лице было что-то львиное. Взгляд серых глаз и каждое движение были полны осознанной внутренней силы. В этом артистическом клубе крупная карточная игра велась в специальной, так называемой золотой комнате. Здесь на столе обычно возвышалась гора золотых монет, а люди напускным равнодушием прикрывали свой азарт. Нервные возгласы, растерянные лица, сосредоточенные взгляды, дрожащие руки, капли пота на склоненных лбах – это была великолепная иллюстрация к тому, как “люди гибнут за металл”». На сцене же Мамонта Викторовича Дальского Утесов впервые увидел в спектакле Стриндберга «Отец».

Возможно, главное, что познал Утесов в кременчугском театре, – это радость творчества и желание доставлять зрителям удовольствие. Он был смел и не чуждался авантюр. Об одной из таких авантюрных ситуаций Леонид Осипович рассказал в своих воспоминаниях. В оперетте Лео Фалля «Разведенная жена» он играл небольшую роль сторожа суда. Однажды, когда все собрались перед спектаклем, режиссер Николай Васильевич Троицкий сказал: «Господа! Что делать? Заболел Никольский (это был актер, исполнявший главную роль – кондуктора спальных вагонов Скропа). Спектакль должен начаться максимум через двадцать минут. Ни отменить, ни заменить его уже невозможно. Умоляю, кто может сыграть Скропа?» Все молчали, а Утесов сказал: «Я могу!» – «Вы-ы? Вы разве знаете роль?» – «Всю» – «А ну, пройдите дуэт», – попросил Троицкий. Он прослушал дуэт и сказал Утесову: «Идите, одевайтесь».

Актер вышел на сцену без единой репетиции, на одном энтузиазме молодости. «Как я играл? – Этого я не помню, – признавался Леонид Осипович. – Я словно забыл, что в зале публика, что я актер. Я был только Скропом. Словно четвертая стена Станиславского, о которой я тогда понятия не имел, отгородила меня от всего света, и я целиком оказался в таком причудливом, искусственном, но в тот вечер для меня таком естественном мире оперетты Лео Фалля. И если нужно определить одним словом мое тогдашнее состояние, то я определил бы его словом «восторг». Вы можете добавить «телячий» и, наверно, будете правы. Зрители провожали меня аплодисментами, актеры за кулисами наперебой поздравляли. А суфлер по прозванию Пушок – за коротко подстриженные усы – сказал: “В последний раз тебе говорю – крестись и поезжай в Москву”».

Любой актер мечтал о московской сцене, но после Кременчуга были Киев, Херсон, Гомель…

Киев – один из первых больших городов, где гастролировал молодой Утесов. В городе было немало театров миниатюр, и один из них – «Интимный» – предоставил площадку Утесову. Уже тогда Леонид Осипович был верен принципу: «Каждое выступление должно быть если не новым, то обновленным». Для «Интимного» он подготовил новинку: весь вечер состоял из пародий и имитаций под общим названием «От Мамонта Дальского до Марии Ленской». В героях своих пародий Утесов находил такую изюминку, что становился похож на них больше, чем они сами. В Киеве должно было состояться три выступления Леонида Утесова, но они вызвали такой восторг у зрителей, что дирекция «Интимного» продлила с ним контракт на неделю, оплатив неустойку следующим гастролерам.

Вспоминая эти гастроли, Утесов пишет: «Сегодня жанр так называемой эстрадной пародии и имитации стал довольно распространенным и превратился для некоторых исполнителей в постоянный и незыблемый творческий профиль – он стал жанром их жизни. Но не всем удается держаться на постоянном уровне. Некоторые понимают свою задачу несколько примитивно – хорошо показывают чужие лица, но забывают приобрести свое собственное».

Сам Леонид Осипович никогда не терял своего лица!

Гастрольная жизнь позволяла Утесову встречаться с известными актерами – Юрием Морфесси и Изой Кремер, Александром Вертинским и Лидией Липковской. С одними из них он был просто знаком, а с другими – дружил. Знал он и Петра Константиновича Лещенко – талантливого актера с трагической судьбой, родившегося неподалеку от Одессы и всегда помнившего и любившего этот город.

Одесса притягивала Утесова как магнит! Мог ли юный Утесов не вернуться в Одессу? Уговоры Шпиглера остаться еще на сезон в кременчугском театре не увенчались успехом. Летом 1913 года Утесов вернулся в Одессу. Вернулся победителем: его коллеги по Кременчугу рассказывали о сыгранных им ролях и о том, как охотились на него антрепренеры из разных городов России. Едва ли не на следующий день после возвращения Утесова пригласил к себе антрепренер Одесского летнего театра миниатюр Розанов и предложил ему статус второго актера с жалованьем 60 рублей. После зарплаты, получаемой в Кременчуге (а в последние месяцы Шпиглер платил больше ста рублей), это, конечно, было немного, но Утесова смущали не деньги, а предстоящий статус второго актера. Ведь он уже привык быть первым! Но… ему так хотелось выступать!

Леонид согласился работать в Летнем театре миниатюр, располагавшемся в то время в саду в самом конце Екатерининской улицы, чуть ниже кафе Фанкони, на повороте, ведущем к памятнику Дюку. Вместе с ним пришли в этот театр его старые знакомые – Аренде и Скавронский, а также уже популярный артист эстрады Владимир Яковлевич Хенкин, вскоре ставший близким другом Утесова.

В прессе актера хвалили: «Опять много смешил публику талантливый Утесов». Леонид Осипович так был увлечен работой, что репетировал даже на улице. Бывало, останавливал незнакомого человека и, найдя спокойное место в каком-нибудь близлежащем скверике, исполнял для этого единственного слушателя свой новый номер. Это была своеобразная проверка: если «жертва» не смеялась, значит, либо рассказ неинтересный, либо исполнитель никудышный.

Своих сатирических произведений Леонид Осипович пока еще не писал, а для него сочиняли такие известные в Одессе юмористы, как Ямпольский, Соснов, Линский.

Утесов понимал, что рассказы, которые зритель с удовольствием воспринимал вчера, сегодня уже будут скучны и неинтересны. Он старался всегда быть разным, любил удивлять публику. Утесов даже участвовал в показах мод. Он создал для этого своеобразный номер: он читал рассказ «Лекция о дамских модах от Евы до наших дней», а в это время в сопровождении легкой музыки три десятка манекенщиц по очереди выходили на подиум. Ведущий давал комментарии происходящему на сцене, оценивал девушек в чисто одесском стиле, импровизировал, так что манекенщицы порой показывали свое искусство не столько залу, сколько ведущему.

В одну из этих манекенщиц Утесов влюбился настолько, что не мог этого скрывать. Имя девушки было итальянским, а фамилия украинской, потому что она была итальянкой, а муж ее – полицейским приставом Одессы. Сложнее ситуацию трудно себе представить! Возникший было роман оказался очень опасным, потому что пристав грозился убить конкурента. Утесов выбрал жизнь и сбежал из Одессы в Херсон: «Хотя было мне восемнадцать лет, и юноша я был спортивный, но у пристава был пистолет и шашка, да и роста он был огромадного!»

Это кратковременное турне в Херсон оказалось в жизни Утесова судьбоносным. Для длительных гастролей в этом городе у него не набиралось потенциальных зрителей, и по совету знакомых он отправился в Александровск. Сегодня этот город называется Запорожьем; основанный во времена Екатерины II, он долгое время считался весьма провинциальным. Но здесь был свой театр, на сцене которого выступали гастролирующие актеры, в том числе именитые. Это был театр Азамата Рудзевича, в котором и должен был выступать Утесов. Правда, Леонид долго не мог решить, в каком амплуа выступать, и поначалу просто ходил на репетиции.

На третий день после своего приезда Утесов познакомился с актрисой Еленой Ленской. Леонид Осипович рассказывал, что когда закончилась репетиция, он спросил ее как можно галантнее: «Что вы намерены сейчас делать?» – «Сначала пообедать, а потом искать комнату». Утесов пригласил Елену в ресторан. «Но за обедом, в беседах и шутках, на которые мы оба не скупились, она, ей-богу, начинала мне нравиться по-настоящему, – писал Леонид Осипович. – Я заметил, что и с ее стороны не было больше ни «фу», ни презрительных гримас. Всякие хорошие дела начинаются в дождь, а когда мы вышли из ресторана, он уже шел. Комната, которую я снял, была неподалеку. Я сказал: «Может быть, мое предложение покажется вам нелепым, но давайте зайдем ко мне и переждем непогоду. А потом я помогу вам найти комнату». Искать комнату Леночке Ленской не понадобилось – она вошла в мою и больше из нее не вышла. Она стала моей женой… Она была послушная жена и не уходила от меня сорок девять лет. Не знаю, что бы я делал без нее».

Утесов и Елена Осиповна (Иосифовна) Ленская (Голдина) решили выступать вместе. Эта идея оказалась весьма удачной, их выступления пользовались успехом, слава о молодых артистах пошла по всему югу России. И однажды после очередного концерта антрепренер из Феодосии пригласил Утесова и Ленскую на переговоры и предложил им уехать в Крым, в театр – навсегда. Это было очень заманчивое предложение, и супруги его приняли.

Леонид Осипович вспоминал: «В Феодосии я был так счастлив, как никогда до этого. Гуляя в обнимку с Еленой Осиповной по дивным улочкам Феодосии, я твердил про себя: „Боже, как хорошо на свете жить!”»

Но счастье молодоженов в тихой солнечной Феодосии длилось недолго: в августе 1914 года в город пришло известие о том, что началась война. Леонид Осипович срочно отвез жену в Никополь, а сам уехал домой, в Одессу. Война уже сказывалась на жизни города – черноморская торговля прекратилась, порт и заводы не работали. Скучающие от безделья коммерсанты, биржевые маклеры и даже бандиты с Молдаванки заполнили театры, которых, казалось, стало еще больше, чем до войны.

Когда в Одессе узнали о появлении Утесова, его нарасхват стали приглашать играть в разные заведения. Вот как рассказывает об этом сам Леонид Осипович: «Я устроился даже в два театра миниатюр. Кончив пьесу в одном театре, я на извозчике ехал в другой, потом возвращался обратно в первый, играл там второй сеанс и снова мчался во второй, потом опять в первый – одним словом, Фигаро здесь, Фигаро там. Но за всю эту суету семейный теперь уже Фигаро получал два рубля в вечер. Извозчик, перевозивший меня из театра в театр, зарабатывал больше.

Наконец я смог выписать Леночку к себе. Все было бы хорошо, но была одна сложность: мы не были повенчаны. Загсов тогда еще не было, а венчать меня отказывались, потому что я не был приписан ни к какому призывному участку. Естественно, что перемену в моей судьбе я скрыл, и о нашей «преступной», не оформленной законом жизни ни мои родители, ни ее сестры не знали. Конечно, можно было бы скрывать это и дальше – кому какое дело! Но приближалась катастрофа – должна была родиться Эдит Утесова. Вы понимаете, что было бы, если бы она родилась внебрачным ребенком?! Ужас!!! Мне удалось уговорить городского раввина повенчать нас. Ах! Какая это была свадьба!

Начну с того, что у меня было всего пять рублей. Я взял свою незаконную жену под руку, и мы всем семейством – как вы понимаете, нас было уже почти трое – отправились в синагогу. Я был счастлив, но предвидел во время венчания различные затруднения.

Во-первых, требовалось золотое кольцо. Хорошо еще, что по еврейским обычаям нужно только одно. Кольцо у меня было. Медное. Позолоченное. Но нужны еще десять свидетелей. А где их взять? Никто из родственников и знакомых ничего не должен был знать. Меня выручил синагогальный служка. В последний момент он выскочил на улицу, где обычно кучками стояли биндюжники – это была их синагога, – крикнул: «Евреи, нужен миньян (это обрядовое число свидетелей на свадьбе), по двадцать копеек на брата!»

Они вошли в синагогу, огромные, бородатые, широкоплечие гиганты. Они были серьезны и величественны. От них пахло дегтем и водкой. Раввин был импозантен не меньше любого биндюжника – с длинной седой бородой, в бобровой шапке и шубе с бобровым воротником (была зима, но синагогу по случаю войны не топили). А невеста была маленькая, да и жених небольшой – мы стояли в их окружении, как Мальчик-с-пальчик и Дюймовочка. Над нашими головами развернули шатер, и раввин глубоким, торжественным басом спросил:

– Где кольцо?

Я подал ему мое поверхностно золотое кольцо, он подозрительно взглянул на него:

– Золотое?

– Конечно! – нагловато ответил я.

– А где же проба?

– Оно заказное, – соврал я, не моргнув глазом.

Он иронически улыбнулся, сделал вид, что поверил. И приступил к обряду надевания кольца на палец невесты, произнося при этом ритуальные древнееврейские слова, которые я, как попугай, повторял за ним, ни одного не понимая. Я надел кольцо на палец Леночки, раввин пожелал нам счастливой жизни.

Я отдал служке два рубля, и он роздал по двадцать копеек биндюжникам. Рубль, он сказал, надо дать раввину на извозчика. Рубль я дал ему самому за блестящую организацию моей свадьбы. И у меня осталось капиталу на ближайшую семейную жизнь ровно один рубль.

Взяв теперь уже мою законную жену под руку, я вывел ее из синагоги и пригрозил: “Теперь ты от меня никогда не сможешь уйти – у тебя нет своего паспорта. Ты будешь прописана в моем”».

Утесов любил жену искренне и по-настоящему. Часто влюбляясь, порой теряя голову, Леонид Осипович быстро приходил в себя. После очередной влюбленности он снова возвращался к Елене Осиповне, а от ушедшего романа порой не оставалось даже воспоминаний. Жена Утесова отказалась от профессии актрисы, чтобы сосредоточить все свое внимание на муже, доме, семье. Леонид Осипович писал: «Я всегда изумлялся, как при стольких ударах судьбы моя жена, эта маленькая женщина, сумела сохранить не только бодрость духа, но и готовность всех и каждого одарить своей добротой».

Молодые жили в Одессе, которая принимала раненых и получала похоронки. Война была в самом разгаре, и однажды в Треугольный переулок, где по-прежнему жила семья Вайсбейнов, пришла повестка – Утесова призывали в армию. О том, что сын может уклониться от службы, речь не шла. «Не возвращаются только с того света, – говорил Осип Клементьевич. – Хорошо, что ты нам привел Леночку. До Одессы война не дойдет, а ты скоро вернешься – я верю в это».

Утесову повезло – он служил в тыловой части, расположившейся в деревне неподалеку от Одессы. Армия стала малоприятной страницей в жизни Утесова. Позже в своих воспоминаниях он писал: «Читатель, если тебе не довелось служить в то время, ты не знаешь, что такое старая царская армия. Что такое унизительное положение солдата, пренебрежительное отношение офицера и затаенная взаимная вражда. Ты не знаешь и самого страшного для солдата – фельдфебеля…»

Фельдфебель Назаренко, под командованием которого служил Утесов, был простой, неграмотный солдат, оставшийся на сверхсрочную службу. По характеристике Леонида Осиповича, Назаренко был маленький человек, жаждущий большой власти, с железным характером, службу он нес рьяно, матерщины его хватило бы не только на роту, а и на целую дивизию. Фельдфебель старался, поскольку его благополучие зависело от количества обученных солдат – чем больше обучит, тем дольше просидит в тылу. На всю солдатскую науку выделялось пять недель, после этого бойцов отправляли на фронт.

Утесов так описывал систему обучения солдат: «Система обучения у Назаренко «верная». На строевых занятиях он гуляет по плацу и наблюдает.

– Ну, как идет? – спрашивает Назаренко.

– Плохо, господин подпрапорщик, – отвечаю я. – Они по-русски не понимают, я не виноват.

– А я вас и не виноватю. – Не знаю, почему, но мне Назаренко говорит «вы». Всем остальным он тыкает.

– Да я бьюсь с ними, а они не понимают, что «налево», что «направо».

– А ну-ка, дайте команду.

– На-пра-а-а-гоп, – командую я.

Отделение поворачивается налево.

– Ну вот видите, господин подпрапорщик.

– Видю. Эх, артист, артист, – презрительно говорит он. Он подходит к правофланговому, берет его за правое ухо и начинает это ухо вертеть с ожесточением, приговаривая:

– Это правое, это правое, правое, сюды вертайся, направо сюды.

Ухо делается кумачовым, под мочкой показывается капля крови. Назаренко с улыбкой отходит в сторону, закладывает большие пальцы обеих рук за пояс, резким движением оправляет гимнастерку и командует:

– На-пра-а-а-гоп!

Отделение поворачивается направо.

– Вот и уся наука. Понятно?»

Утесову было понятно все…

У Назаренко была жена по имени Оксана – писаная красавица, но с ней он обращался весьма грубо, как с солдатом: «Чего тебе издеся надо? А ну, марш отседова!»

Однажды Утесов шел вверх по лестнице, направляясь в ротное помещение, а на площадке стояла Оксана. Он подошел к ней, ловко стукнул каблуками и нарочито торжественно произнес: «Здравия желаю, госпожа подпрапорщица!», а затем галантно поцеловал ей руку. Оксана смутилась и убежала.

«Последствия этого эпизода были для меня неожиданны и приятны, – вспоминает Утесов. – Кто шепнул об этом Назаренко? Не знаю. У него было достаточно осведомителей. Через полчаса Назаренко подошел ко мне и, пытаясь скрыть недовольство искусственной улыбочкой, сказал:

– Шо вы крутитесь у роте, шо вам, у городе нема шо делать? У вас же там жинка! Пишлы бы!

– Нет. Уж лучше я отделением займусь, да и идти в город на один день неохота.

– Зачем на день, я вам записочку на неделю дам».

Так Утесов получил возможность бывать дома. Это был большой праздник, который хотелось повторять снова и снова. Возвращаясь из города, Утесов дожидался, когда Оксана выйдет на лестницу, подлетал к ней, «здравия желаю, госпожа подпрапорщица», рука, поцелуй и… снова увольнительная записка на неделю.

Был еще один человек, благодаря которому Утесов получил увольнительную, – подпоручик Пушнаренко. С этой увольнительной связана история, которую позже рассказывал Леонид Осипович. Однажды он вошел в комнату ротного командира, когда там никого не было, и стащил пустой бланк увольнительной записки. Когда настоящая увольнительная закончилась, Утесов накрыл ее чистым бланком, приложил к оконному стеклу и перевел подпись подпоручика Пушнаренко. Записку он пометил тринадцатым числом. Но прошло тринадцатое, прошло четырнадцатое, а Утесов все был в городе. Тогда он переправил тройку на пятерку и отправился в полк. Специальный патруль, проверявший увольнительные у солдат, остановил его, проверил увольнительную и обнаружил, что это подделка. Ефрейтор сказал: «Это же кажное дите видит, что из трех сделано пять!» – и приказал двум пожилым ополченцам отвести Утесова в часть.

Когда пришли в помещение ротного командира, ополченец доложил: «Ваше благородие, вот… Ефрейтор задержал его с этой запиской». Пушнаренко посмотрел на записку, потом на Утесова и сказал ополченцам: «Ступайте». Те ушли.

«Зачем вы это сделали? – спросил он Утесова. – Ведь это так заметно, что тройка переделана на пятерку. Вы бы просто попросили еще одну увольнительную». – «Ваше благородие, я застрял в городе, не знал, что делать, вот и сделал глупость», – тихо оправдывался Утесов. «Ну ладно, ступайте. И никогда больше этого не делайте».

Это было в 1916 году. А через двенадцать лет Утесов встретился с Пушнаренко в Париже. Они узнали друг друга и, беседуя, погуляли вдоль Сены. Вспоминали полк, сослуживцев. Вдруг Пушнаренко остановился и спросил: «Помните, как вас привели ко мне с запиской, на которой тройка была переделана на пятерку?». Утесов кивнул. «А ведь и подпись моя тоже была подделана. Я это заметил сразу, но не сказал вам, ведь подделка подписи ротного командира грозила штрафным батальоном. А если бы судьба пощадила вас на фронте, то по возвращении вас ожидали каторжные работы… до восьми лет. Даже если бы я сказал вам, что прощаю вас, это все равно лишило бы вас сна и испортило бы жизнь».

Утесову везло на хороших людей, даже в армии.

Солдатский оклад – тридцать две копейки в месяц – был нищенским, а Утесов должен был заботиться о жене и родившейся дочери. И тут ему помог полковой приятель – Павел Барушьянц, фельдшер. Он очень постарался и нашел у Утесова «болезнь сердца», в результате чего тот получил трехмесячный отпуск. Отпуск был потрачен с пользой для семьи: Леонид Осипович устроился в Харькове в театр миниатюр с большим по тем временам окладом – тысяча восемьсот рублей в месяц. Он играл свой прежний репертуар – миниатюры, смешные рассказы, куплеты. Играл с успехом, наслаждаясь возможностью заниматься любимым делом. Ему не хотелось думать, что скоро снова надо будет возвращаться в казарму, к Назаренко, к тридцати двум копейкам.

Но мир менялся, в нем происходили события, которых никто не ожидал. Началась революция, и в одно поистине прекрасное утро Утесов проснулся под звуки «Марсельезы», которую играл полковой духовой оркестр. За оркестром шел полк. На штыках – красные банты. Впереди полка на лошади ехал офицер с красным бантиком на груди. Харьков восторженно встречал Февральскую революцию.

«И все-таки было радостно, а если хотите, то даже и весело, – вспоминал об этом времени Леонид Осипович. – Скажите, разве не весело идти с четырьмя студентами арестовывать самого военного коменданта города Харькова, полковника со зверским характером, в комендантском управлении которого процветал самый ожесточенный мордобой? За несколько дней до этого я имел «счастье» лично с ним встретиться и на себе испытать «замечательный» характер полковника. Меня задержали во время облавы в ресторане, в котором я как солдат, пусть хоть и в отпуску, не имел права находиться. Я был приведен в городскую комендатуру – дать объяснение. Ах! Как же он теперь был удивлен, когда я произнес сакраментальную фразу: «Господин полковник! Именем революции вы арестованы!» Ну разве не весело?!.»

Контракт в Харькове закончился, и Утесов вернулся в Одессу. С отпусками стало легче, он получил отпуск еще на полгода.

В семье были радостные перемены. Вернулся с каторги брат жены, революционер, который был приговорен к смертной казни за покушение на херсонского губернатора. Но так как тогда ему было только девятнадцать, то смертную казнь заменили пожизненной каторгой. Революция его освободила. Жена Утесова была несказанно рада. Вернулись из-за границы из эмиграции сестра Леонида Осиповича с мужем – профессиональные революционеры.

Была и еще одна радость – отмена черты оседлости. Теперь Утесов мог расширить «географию» своей актерской деятельности. Он тут же получил приглашение приехать в Москву на гастроли – выступать в кабаре при ресторане «Эрмитаж» Оливье, который помещался на Трубной площади.

Конечно, он поехал.

В Москве Утесов выступал в основном с куплетами и рассказами. Особенно он любил исполнять сценку «Как в Одессе оркестры играют на свадьбах». В жизни это было так: на специальную музыкальную биржу приходил заказчик и просил составить ему недорогой оркестр – несколько музыкантов, так называемых «слухачей», знающих только мелодии и не знающих нот и потому не нуждающихся в партитуре, играющих по вполне доступной цене на свадьбе. В таких оркестрах музыканты, не умея читать ноты, вынуждены были импровизировать, причем каждый из них последовательно играл мелодию, несколько варьируя ее в соответствии со своим музыкальным вкусом. Так создавалось оркестровое произведение в оригинальном, вольно-импровизационном стиле.

Вот такую сценку подбора оркестра для свадьбы и его выступление на семейном торжестве Утесов и показывал, имитируя голосом инструменты и передавая манеру исполнения каждого музыканта. И конечно, не только манеру исполнения, но и их живописный, неподражаемый внешний вид.

Несмотря на то что выступления Утесова нравились публике, в Москве он чувствовал себя немного неуютно. Возможно, потому, что улавливал некоторое непонимание, холодок в зале. После Одессы Москва казалась Утесову уж слишком уравновешенной и даже пресной. Ему не хватало на ее улицах пестрой и по-особому быстрой, оживленной толпы, в которой, кажется, все знают друг друга – характерной черты Одессы.

В конце гастролей Утесова пригласили на зиму в театр Струйского, который оказался для него еще одной московской загадкой. Он был совсем непохож на «Эрмитаж» Оливье. Его зал заполняли мелкие купцы, мещане, ремесленники и рабочие. Легкость и бравурность одесского купца, одесского ремесленника и рабочего были им совершенно чужды. Утесова принимали с явным холодком. То, что в Одессе всегда вызывало веселое оживление или смех, здесь не находило отклика.

«Признаюсь, этого состязания с московской публикой я не выдержал, – писал Леонид Осипович. – Не закончив сезона, возвратился в Одессу, в Большой Ришельевский театр. Но мысль не столько даже о неуспехе, сколько о непонимании меня москвичами гвоздем сидела в голове. Я впервые столкнулся с этим. Да как все это может быть непонятным, а тем более неинтересным? И все-таки это было. В чем же здесь загадка? Впервые публика и вообще люди представились мне более сложными, чем я думал о них до этих пор».

А в Ришельевском театре все было как прежде – понимание и успех, лишние билетики выпрашивали уже на дальних подступах к театру!

Однажды после спектакля к Утесову за кулисы пришел незнакомый человек богатырского сложения. На нем были синие брюки-галифе, высокие сапоги и куртка, плотно облегавшая могучий торс. Он вошел твердым военным шагом. «Разрешите поблагодарить вас за удовольствие», – сказал он и крепко пожал Утесову руку. «Простите, кто вы? – спросит тот. «Я Григорий Котовский», – ответил посетитель. Утесов онемел. Легендарный герой! Гроза бессарабских помещиков и жандармов!

«Как и все одесситы, я с юных лет восхищался им, – признавался Леонид Осипович. – И вдруг он сам пришел ко мне! Я ему понравился! Мы вышли из театра вместе. С тех пор почти полтора месяца он часто приходил в театр и просиживал у меня в артистической до конца спектакля. Он смеялся моим шуткам и рассказывал эпизоды из своей поистине романтической жизни. В нем чувствовалась огромная физическая сила, воля, энергия, и в то же время он казался мне человеком беспредельной доброты. А те суровые и подчас жестокие поступки, которые приходилось ему совершать, были необходимостью, единственным выходом из положения. Даже в рассказах – представляю, как это было «в деле» – в нем вскипала ненависть к врагам. Резкий контраст богатства и бедности возмущал его романтическую душу. Чем-то он напоминал мне Дубровского, что-то родственное было у них в сознании и стиле поступков, хотя внешне пушкинский герой представлялся мне совсем иным».

Утесов знал о Котовском задолго до этой неожиданной для него встречи. Знал он и то, что 4 октября 1916 года Григорий Иванович был приговорен военным судом к смертной казни через повешение. Но осуществить эту суровую меру не удалось – одесские рабочие грозились штурмом взять тюрьму, и смертную казнь заменили вечной каторгой. Вскоре после Февральской революции Котовский был освобожден из тюрьмы и выполнял поручения Одесского Совета рабочих и солдатских депутатов.