Текст книги "Книги Якова"

В Салониках живет наследник и сын Второго, то есть Барухии, его называют Кунио.

У него здесь много последователей, и многие почитают его как святого, в которого переселилась душа Барухии. Они долго добиваются встречи с ним. Если бы он благословил Якова и посвятил в отцовское учение, это подтвердило бы уникальность Франка. Нахман относит письма Иссахара и реб Мордке к высокому дому в центре города, без окон, напоминающему белую башню. Говорят, там, внутри, есть прекрасный сад с фонтаном и павлинами, но снаружи здание напоминает крепость. Белые стены гладкие, словно сделаны из скользкого гранита. К тому же дом охраняют стражники, однажды они уже разорвали на Нахмане платье, когда тот слишком настойчиво добивался аудиенции.

Яков, который явно впечатлен нанесенным нам ущербом (кафтан Нахмана был совсем новый – только что куплен на рынке за большие деньги), велит товарищам оставить его возле этой неприступной башни, а самим укрыться в роще. Затем прислоняется к стене и принимается петь на древнем сефардском языке – во все горло, он почти ревет, будто осел. Дойдя до конца песни, начинает сначала – и так у каждой из четырех стен дома.

– Махшава се ин фуэ эста… – надрывается Яков, фальшивит, морщится, принимает странные позы, что, разумеется, привлекает зевак, которые при виде его едва сдерживают смех; собирается толпа, поднимается шум.

И тогда открывается окошко – маленькое, высоко наверху, оттуда высовывается голова самого Кунио; он кричит что-то на ладино, Яков отвечает, и так они некоторое время разговаривают. Нахман вопросительно смотрит на Иссахара, владеющего этим древним языком испанских евреев.

– Он требует встречи, – переводит Иссахар.

Окошко захлопывается.

Яков поет у подножия башни до самого вечера, вконец охрипнув.

Ничего не поделаешь. До Кунио нам не добраться, гости из Польши его не интересуют. Даже несмотря на то, что с ними – Мудрый Яков, певший под его окном. Да, так уже называют Якова. Мудрый Яков.

В Салониках в это время пребывает множество всевозможных магов и чудотворцев, на каждом углу проповедует какой-нибудь самопровозглашенный мессия или чернокнижник. Много говорят об одном еврее, который считает себя Мессией-Антихристом, и всякий, кто обменяется с ним хоть словом, якобы немедленно становится его последователем.

Яков хочет его испытать, встретиться с подобным человеком. Он несколько дней толкует об этом своем намерении, собрав в результате вокруг себя целую компанию – мелких торговцев, студентов, лоточников, сапожников, позакрывавших свои лавки, лишь бы увидеть какую-нибудь диковинку. Вся эта толпа с шумом пересекает город и обнаруживает Мессию со свитой в тенистом внутреннем дворе – он проповедует окружившим его людям. Это крестьянин, крупный, внушительный, со смуглым лицом, сефард, с непокрытой головой и волосами, заплетенными в длинные свалявшиеся косички. На нем белое одеяние, которое по контрасту с темным лицом кажется излучающим свет. Яков садится перед ним, на лице ухмылка, которая появляется, когда он что-нибудь замышляет, и нагло спрашивает, кто тот такой. Мужчина, привыкший к своей славе, спокойно отвечает, что он – Мессия.

– Докажи это, дай какой-нибудь знак, – говорит ему Яков, поглядывая на свидетелей этой сцены.

Человек встает и хочет уйти, но Яков не отступает. Идет следом и твердит:

– Дай знак. Перенеси эту часть фонтана к стене. Если ты Мессия, то можешь это сделать.

– Уходи, – говорит тот. – Я не желаю с тобой говорить.

Яков все не оставляет его в покое. Тот оборачивается и принимается шептать какие-то заклятия. Тогда Яков хватает его за косички, это заставляет вмешаться спутников якобы Мессии. Якова толкают, он падает на песок.

Вечером он рассказывает всем, кто не присутствовал при этой сцене, что подобно тому, как библейский Иаков сражался с ангелом, так и он, Яков, сражался с Антихристом.

Нахман, соскучившийся после долгой разлуки, следует за Яковом повсюду, куда только можно, пренебрегая и своими обязанностями, и изучением книг. Перестает интересоваться делами, что дают возможность зарабатывать на жизнь. Товар, привезенный из Польши, до сих пор не продан. Некоторые поступки Якова очень смущают Нахмана, другие кажутся отвратительными. Яков шатается по городу, ищет случая подраться или поспорить. Например, завидев ученого еврея, задает ему какой-нибудь серьезный вопрос и выворачивает беседу так, чтобы тот, не имея возможности уклониться от ответа, оказался вовлечен в дискуссию. Не успевает собеседник оглянуться – они уже сидят в турецкой кофейне и пьют каффу, а Яков угощает его трубкой, и еврей почему-то не смеет отказаться, а ведь Шаббат! Когда же дело доходит до оплаты – ведь религиозный еврей в Шаббат не может иметь при себе денег, – Яков сдергивает с его головы тюрбан и оставляет в залог, так что несчастный, осыпаемый насмешками, вынужден возвращаться домой с непокрытой головой. Яков вытворяет такое, что все его боятся. Свои в том числе.

Нахман очень переживает, когда так унижают человека, будь это даже злейший враг. А Яков собой очень доволен:

– Кто тебя боится, тот и уважает, такова человеческая природа.

Вскоре о Якове в Салониках уже знают все, и реб Мордке с Иссахаром решают, что его следует освободить от торговых дел. И что сами они также должны посвятить себя умножению знаний.

– Делай все, что следует, но новых сделок не ищи, – говорит реб Мордке удивленному Нахману.

– Как же так? – изумленно спрашивает Нахман. – А на что мы будем жить? Что есть?

– Что подадут, – бесхитростно отвечает реб Мордке.

– Да ведь работа никогда не мешала учению, – возражает Нахман.

– А теперь мешает.

В месяце кислев 5515 года, то есть в ноябре 1754-го, Яков через Нахмана, устно и на бумаге, объявляет, что открывает собственный бейт-мидраш, свою школу, и сразу же оказывается много желающих ее посещать. Тем более что, факт совершенно удивительный, первым учеником становится раввин Мордехай, реб Мордке. Торжественно представленный, он привлекает всеобщее внимание своей величавостью; ему доверяют и очень ценят. Если он доверяет этому Якову, значит, Яков – человек особенный. Через несколько дней Яков представляет Нахмана и Нуссена. Нахман выглядит оробевшим, он приходит в новой греческой одежде, которую купил на деньги, вырученные за привезенный из Подолья воск.

Дней через десять они узнают, что в Никополе Хана родила дочь и, как они заранее уговорились с Яковом, назвала ее Авачей, Евой. Было предзнаменование – ослица Нуссена родила близнецов: хотя сама она серая, один из осликов, самочка, был совершенно белым, а другой, самец, – темным, необычного цвета, как каффа. Яков очень рад, на несколько дней серьезнеет и всем рассказывает, что у него родилась дочь, а он сам в тот же день родил школу.

Затем происходит нечто странное, нечто такое, чего давно ждали или, по крайней мере, о чем было известно, что это должно произойти, что оно неизбежно. Это сложно описать, хотя речь идет о конкретном событии, в рамках которого все происходит последовательно, и для каждого движения, для каждого образа имеется подходящее слово… Возможно, лучше, если расскажет свидетель, тем более что он и так все записывает.

Вскоре после этого Нуссен разбудил меня, сказав, что с Яковом происходит нечто странное. У него была привычка сидеть до поздней ночи и читать, а все укладывались спать раньше. Нуссен разбудил и других, находившихся у нас в школе, и они, заспанные и напуганные, спустились в комнату Якова, где горело несколько ламп и где уже находился рабби Мордехай. Яков стоял посреди комнаты, окруженный опрокинутой мебелью, полуголый, шаровары едва держались на его худых бедрах, кожа блестела от пота, лицо было бледным, а глаза – какими-то странными, незрячими, он дрожал всем телом, словно с ним случился приступ лихорадки. Это продолжалось некоторое время, мы стояли, глядя на него и ожидая, что произойдет дальше, и никто не решался к нему прикоснуться. Мордехай начал читать молитву – плачущим, взволнованным голосом, так что и мне передалась дрожь, и другие тоже помертвели при виде того, что происходило на их глазах. Ибо стало ясно, что к нам нисходит дух. Завеса между тем и этим миром порвалась, время утрачивало невинность, дух рвался к нам, словно таран. В маленькой душной комнате стоял густой запах нашего пота, а еще словно бы сырого мяса, крови. Я почувствовал тошноту, потом ощутил, что все волоски на моем теле встали дыбом; я также видел, как мужское достоинство Якова увеличивается и напирает на ткань шароваров, наконец он застонал и, склонив голову, упал на колени. Спустя мгновение Яков тихо и хрипло произнес слова, которые не всем были понятны, – Mostro Signor abascharo, и реб Мордке повторил их по-нашему: «Наш Господь нисходит».

Яков стоял на коленях в неестественной позе, скорчившись, пот выступил у него на спине и на плечах, мокрые волосы липли к лицу. Его тело чуть вздрагивало вновь и вновь, будто сквозь него проходили волны холодного воздуха. Это продолжалось довольно долго, затем он без чувств упал на пол.

Так выглядит руах ха-кодеш – нисхождение духа в человека. Напоминает болезнь, липкую и неизлечимую, как внезапная слабость. Этот момент может разочаровать. Ведь большинство людей думают, что это минута торжественная и возвышенная. А это больше похоже на бичевание или роды.

Когда Яков опустился на колени, скрючившись, словно от болезненного спазма, Нахман увидел над ним свечение и указал кому-то пальцем на этот более светлый, словно бы раскаленный от холодного света воздух, неровный нимб. Лишь тогда, при виде этого света, остальные пали на колени, а над ними медленно, словно по воде, кружило что-то вроде блестящих железных опилок.

Весть обо всем этом быстро распространилась по городу, и теперь возле дома, где жил Яков, постоянно дежурили люди. Вдобавок у него начались видения.

Нахман тщательно записывал их:

Ведомый по комнатам, он парил в воздухе, а по бокам были две прекрасные девушки. В комнатах он видел много мужчин и женщин, а некоторые помещения напоминали бейт-мидраш, и он слышал сверху, о чем там говорят, и все хорошо понимал с первого слова. Комнат таких было множество, а в последней он увидел Первого, Шабтая, да будет благословенно его имя: он был одет в платье франкистов, какое носили мы, и вокруг собралось много учеников. И сказал Первый Якову: «Ты – Мудрый Яков? Я слышал, что ты силен и обладаешь храбрым сердцем. Это меня радует, потому что я дошел до этого места и у меня нет сил идти дальше. Многие прежде взваливали на себя это бремя, но пали. Ты не боишься?»

И Первый указал Якову бездну, похожую на Черное море. На другом, далеком берегу возвышалась гора. Тогда Яков воскликнул: «Пусть это произойдет! Я пойду!»

Весть об этом видении расходится по Салоникам, люди передают его из уст в уста, иногда добавляя новые подробности. Она распространяется по городу, словно известие о прибытии кораблей с диковинным товаром. Еще больше людей приходит послушать Якова из любопытства, в его школе не хватает мест. Когда он идет, люди набожно-почтительно расступаются. Некоторые, посмелее, протягивают руки, чтобы коснуться одежды Якова. Его уже называют хахам, то есть мудрец, хотя Яков из-за этого сердится и всем твердит, что он – человек простой. Даже старики, разбирающиеся в древней каббале, теперь, после этого видения, признают его величие. Они садятся в тени на корточки и спорят, а самые мудрые усматривают во всем этом тайные знаки, подаваемые пророками прошлого.

Еще Якову снятся божественные чертоги. Он был там, где был Первый. Видел ту же дверь. Следовал за ним. Шел той же дорогой.

Каждый день они начинают с того, что выслушивают сны Якова. Ждут, пока он проснется, появляются, как только он начинает шевелиться. Ему не разрешается ни вставать, ни касаться чего бы то ни было, нужно говорить тут же, сразу после сновидения, словно он несет весть из тех бóльших, более пространных миров, находящихся ближе к свету.

К ним также приходят ученики сына Барухии, этого Кунио, который не пожелал их принять, и тоже слушают Якова, чему больше всего радуется реб Мордке. Однако большинство из них относятся к Якову с подозрением, предвзято. Они считают его конкурентом, имевшим наглость поставить рядом свою лавочку Спасения, точно такую же, только с более выгодными ценами. Громко, демонстративно спрашивают: «Кто этот бродяга?»

Но больше всего Яков привлекает евреев из Польши, приехавших в Салоники по делам или застрявших здесь, потому что растратили деньги и не имеют средств вернуться домой. Как их распознать? Очень легко, это бросается в глаза. Нахман, например, умеет моментально узнавать их в толпе, даже если они уже носят греческое или турецкое платье и уверенно шагают по оживленным улочкам. Он видит в них себя – у них такие же жесты и осанка, а походка одновременно нерешительная и дерзкая. Те, что победнее, обычно носят серую, неприметную одежду, а если и купят приличную шаль или пальто, под ними все равно проглядывают Рогатин, Давидов, Черновцы. Даже если такой человек, спасаясь от солнца, наденет на голову тюрбан, из штанов все равно выпростаются Подгайцы и Бучач, из кармана будет торчать Львов, а туфли, хоть на вид и греческие, разношены так, будто попали сюда прямиком из Буска.

Потом ситуация меняется. Однажды, когда Яков ведет урок, в класс врываются какие-то головорезы с палками. Нападают на тех, кто стоит у двери. Колотят вслепую. Достается Нуссену, ему разбивают нос, сильно. На полу пятна крови, поднимаются крики, шум. Ученики выбегают на улицу, боятся приходить снова, потому что на следующий день все повторяется. Все знают, что это сторонники Кунио, сына Барухии, которые пытаются прогнать Якова, настаивая на том, что только они имеют право проповедовать в Салониках. Встречаются знакомые лица, когда-то это были друзья, ведь они тоже истинные верующие, но теперь прежняя дружба забыта. В Салониках нет места для двух кандидатов в Мессии. Поэтому Нуссен ставит охрану перед бейт-мидрашем, который теперь караулят днем и ночью. И все равно дважды кто-то поджигает школу. Несколько раз на Якова напали на улице, но он сильный и сумел себя защитить. Нуссену, когда он шел за покупками, чуть не выбили единственный глаз. И еще – это самое странное нападение – против Якова сговорились салоникские еврейки, разъяренные женщины, молодые и старые: подкараулили, когда он шел в баню, забросали камнями. Потом Яков несколько дней хромал, но стыдился признаться, что виной тому женщины.

Также внезапно выясняется, что местные купцы тоже против. Теперь, когда люди Якова входят в их лавки, хозяева обращаются с ними как с чужими, отворачиваются и делают вид, что не замечают. В результате ситуация сильно осложняется. Чтобы купить еду, приходится уезжать подальше, на другие базары, в предместье, где никто их не знает. Последователи Кунио объявляют Якову и остальным войну. Они сговариваются против них с греками, то есть с христианскими торговцами, и теперь те, завидев их, тоже отводят глаза. Не помогает стража Нуссена возле бейт-мидраша, противники выставили свою, и она избивает каждого, кто хочет войти в школу Мудрого Якова. Деньги очень быстро заканчиваются, и, к сожалению, школу приходится закрыть.

К тому же наступила неожиданно суровая зима.

Пишет Нахман. Нет денег, чтобы хоть чем-нибудь растопить печку. Опасаясь за свою жизнь, они сидят в доме, который снимают. Яков кашляет.

Я не раз думал, как происходит, что удачу и счастье внезапно сменяют нищета и унижение.

Денег не было, и эта салоникская зима осталась в моей памяти как нищая и голодная. Чтобы хоть что-то положить в рот, мы часто побирались, как это делали здесь многие ученые люди. Я всегда старался просить милостыню спокойно и вежливо, а Яков пользовался совсем другими методами. Однажды, незадолго до праздника Пасхи, мы зашли к одному еврею, который держал кассу для бедных. Я заговорил с ним первым, мы всегда так делали: я шел вперед, потому что вроде умел складно говорить и находил аргументы, благодаря которым производил впечатление мужа ученого и заслуживающего доверия. Итак, я сказал, что мы прибыли из проклятого края, где евреи больше всего пострадали от ужасных преследований и где царит страшная бедность, а климат неблагоприятен и враждебен, зато люди доверчивы и преданы своей вере… Так я говорил, пытаясь вызвать у него жалость, но он даже не взглянул на меня.

«У нас достаточно своих нищих, чтобы еще и чужаков кормить».

А я ему:

«В наших краях даже чужакам всегда приходят на помощь».

Тот человек ухмыльнулся и впервые посмотрел мне в лицо:

«Чего ж вы притащились сюда и покинули эту чудесную страну, если там было так хорошо?»

Я уже собирался как-нибудь ловко ему ответить, но Яков, до сих пор спокойно стоявший за моей спиной, оттолкнул меня и заорал:

«Как ты смеешь спрашивать, зачем мы ушли из своей страны, гнида?!»

Тот отступил, испугавшись его тона, но ничего не сказал, да Яков бы и не позволил, потому что, склонившись над ним, закричал:

«А почему патриарх Иаков вышел из своей страны и отправился в Египет?! В конце концов, именно поэтому возник Песах! Если бы он не покинул свою страну, у тебя, оборванец, не было бы сейчас праздника, а нам не понадобилась бы праздничная еда!»

Человек так испугался, что моментально дал нам несколько левов и, вежливо извинившись, проводил до дверей.

Может, и хорошо, что все так случилось, потому что голод и нищета той зимы заставили наш разум сосредоточиться и обострили наши чувства. Но не было такой силы, которая смогла бы потушить пламя Якова. Он – мы не раз имели тому подтверждение – даже в самых тяжелых условиях продолжал сверкать подобно драгоценному камню. Даже когда, одетые в лохмотья, мы просили милостыню, в нем ощущалось чувство собственного достоинства, и любой встречный понимал, что имеет дело с человеком особенным. И боялся Якова. Странно, но мы не умерли от этих невзгод, а начали привыкать. Будто облачились в эти нищету, холод и несчастье. Особенно Яков – в обличье озябшего оборванца он вызывал большее сочувствие, но и большее уважение, нежели представая перед людьми самодовольным и богатым хахамом.

И вновь случилось чудо: слава Якова в Салониках сделалась столь велика, что в конце концов явились сами сподвижники Кунио, на сей раз решив подкупить Якова. Дать ему денег, чтобы он либо присоединился к ним, либо покинул город.

«Теперь вы пришли?! – воскликнул Яков с горечью. – Поцелуйте себя в задницу. Слишком поздно».

В конце концов враждебность по отношению к нему настолько возросла, что Яков перестал ночевать дома. А случилось так после того, как он уступил свою постель греку, еще желавшему торговать с нами камнями. Сам Яков лег на кухне, так, по крайней мере, он всем рассказывал. Я-то отлично знал, что он отправился к одной вдове, часто оказывавшей поддержку как его финансам, так его телу. Ночью кто-то ворвался в дом, и грека под одеялом зарезали. Убийца исчез, будто тень.

Этот инцидент так напугал Якова, что он на время перебрался из Салоников в Ларису, а мы делали вид, что он живет дома. В первую же ночь после его возвращения наши враги снова сговорились и устроили засаду.

С тех пор Яков ночевал все время в разных местах, а мы стали опасаться за свою жизнь и здоровье. Выхода не было, мы решили покинуть Салоники и вернуться в Смирну, оставив этот город на откуп злу. Хуже всего было то, что всяческих бед желали Якову именно свои. Теперь уже и он сам не думал о них ничего хорошего и презирал. Сказал, что они обабились и из всего, чему учил их Барухия, сохранили лишь склонность к содомии.

ПОСКРЁБКИ. О САЛОНИКСКОМ ПРОКЛЯТИИ И ЛИНЬКЕ ЯКОВА

Когда мы приняли решение бежать из Салоников и уже начали собираться в путь, Яков вдруг заболел. Его тело покрылось язвами, кожа сходила кровавыми клочьями, а сам он выл от боли. Какая болезнь возникает так внезапно, так неожиданно и принимает такие формы? Первое, что всем приходило в голову, – проклятие. И Яков тоже так думал. Должно быть, последователи Кунио наняли какого-нибудь колдуна – впрочем, таковые имелись и среди них самих, – и тот проклял соперника.

Сперва реб Мордке сам перевязывал Якова, обкладывал его амулетами, которые изготовлял, бормоча заклинания. Он также набивал ему трубку темным опиумом, потому что курение облегчало боль. Затем, однако, не в силах унять страдания любимого Якова, позвал женщину, старую и трясущуюся, лучшую целительницу в округе. О ней говорили, что это ведьма, очень известная, из тех, фессалоникийских, столетиями живших близ города и умеющих становиться невидимыми. Она смазала раны Якова отвратительной жидкостью, едкой и жгучей, так что крики Якова разносились, наверное, по всему городу. Колдунья произносила над стонущим от боли Яковом какие-то заклятия, на чрезвычайно странном языке, который никто не знал. Шлепала его по ягодицам, как мальчика, а потом отказалась брать плату, потому что говорила, что это никакая не болезнь, просто Яков линяет. Как змея.

Мы недоверчиво переглядывались, и реб Мордке расплакался, как дитя.

«Линяет, как змея!» Взволнованный, он воздел руки к небу и воскликнул: «Господь наш, во веки веков – благодарю Тебя!» А потом хватал всех и каждого за рукав и возбужденно повторял: «Змей-спаситель, змей, нахаш[95]95
  Библейский змей, соблазнивший Еву вкусить запретный плод от древа познания добра и зла в райском саду; первоначально – властный дух, ангел, впоследствии павший духовно и изгнанный из рая, затем по воле Творца ставший Сатаной; на змея также были возложены функции палача, карающего преступников.


[Закрыть]. Разве это не свидетельство миссии Якова?» Его темные глаза блестели от слез, отражая крошечные огоньки ламп. Я смачивал повязки в теплом травяном отваре, как велела старуха, и прикладывал к покрытым коркой ранам. Даже не сами эти раны были ужасны, хотя боль они в самом деле причиняли очень сильную, но именно факт их появления. «Кто сделал это? Кто виноват?» – размышлял я поначалу гневно и негодующе. Однако теперь я знал, что никто не способен навредить Якову. Когда дух нисходит на человека, все в его теле должно измениться, выстроиться заново. Человек оставляет старую кожу и облекается в новую. Об этом мы беседовали всю ночь перед отъездом.

Мы с Нуссеном сидели на корточках под деревьями. Ждали какого-то чуда. Небо на востоке порозовело, запели птицы, затем к ним присоединился голос муэдзина. Когда солнце начало подниматься из-за горизонта, домики с плоскими крышами очертили длинные влажные тени и проснулись все ароматы мира: цветущих апельсиновых деревьев, дыма, пепла и гниющих объедков, выброшенных накануне на улицу. А еще ладана и ослиного помета. Я почувствовал, как меня наполняет невообразимое счастье: это чудо и знак того, что каждый день мир возрождается заново и дает нам новый шанс для того, чтобы совершать тиккун. Он отдается в наши руки доверчиво, словно огромное, пугливое животное, искалеченное и зависимое от нас. И мы должны его впрячь в наш труд.

«Останется ли на полу от Якова прозрачная оболочка?» – спросил взволнованный Гершеле, а я встал и в лучах восходящего солнца под протяжные крики муэдзина принялся танцевать.

В тот день Яков проснулся от гнева и боли. Он приказал собрать наши жалкие пожитки, и, не имея средств на путешествие по морю, мы сели на ослов и двинулись вдоль берега на восток.

Когда по пути в Адрианополь мы устроили привал на берегу, Яков шипел от боли, и хотя я делал ему примочки, это не помогало. Тогда одна из проезжавших на осле женщин, вероятно тоже ведьма, как и все жительницы Салоников, посоветовала войти в соленую морскую воду и стоять там, сколько хватит терпения. Яков сделал, как она велела, но вода отказывалась его принять. Он шатался в ней, падал, море выталкивало его, ослабевшего, на берег, тогда он пытался лечь на волну, но волны, казалось, убегали от него, оставляя на мокром песке. Затем – я сам это видел и говорю как свидетель – Яков воздел руки к небу и ужасно закричал. Он кричал так, что все путники останавливались, встревоженные, и рыбаки, чистившие сети, застыли на месте, и торговки, продававшие возле порта рыбу прямо из корзин, и даже моряки, только что прибывшие в порт, подняли головы. Мы с Нуссеном были не в силах это слушать. Я заткнул уши, и тут случилось нечто удивительное. Море вдруг приняло его в себя, набежала волна, и Яков погрузился в нее по шею, затем на мгновение полностью исчез под водой, мелькали только ладони и ступни, вода крутила его, словно деревяшку. Наконец он выбрался на берег и упал на песок, словно бы замертво. Мы с Нуссеном подбежали и, намочив свою одежду, оттащили его подальше: честно говоря, я решил, что Яков уже мертв.

Но после этого купания с него целый день клочьями сходила кожа, а под ней открывалась новая и здоровая, розовая, как у младенца.

Через два дня Яков выздоровел, и когда мы добрались до Смирны, снова был молод, красив и сиял, как прежде. И таким предстал перед женой.

Нахману очень нравится то, что он написал. Он колеблется: не рассказать ли о морских приключениях, о том, что произошло, пока они плыли на корабле. В сущности, он мог бы это описать, путешествие было достаточно драматичным. Нахман макает перо в чернила, но тут же стряхивает их на песок. Нет, не станет он об этом писать. Не станет писать, что за небольшие деньги их согласилось доставить в Смирну маленькое торговое суденышко. Стоило это недорого, но и условия оказались очень скверными. Не успели они устроиться в трюме, а корабль выйти в море, как выяснилось, что владелец – христианин, то ли грек, то ли итальянец, – промышляет вовсе не перевозкой товаров, а пиратством. Когда они потребовали отвезти их прямо в Смирну, мужчина набросился на своих пассажиров и пригрозил, что его головорезы выбросят всю компанию Якова за борт.

Нахман хорошо запомнил дату: 25 июля 1755 года, в день покровителя этого ужасного человека, которому тот страстно молился, исповедуясь во всех своих злодеяниях (рассказ о которых нам пришлось выслушать и от которых у нас кровь стыла в жилах), на море разразился ужасный шторм. Нахман впервые переживал такой ужас и постепенно осознавал, что сегодня ему суждено погибнуть. Напуганный, он привязал себя к мачте, чтобы не смыли бушующие волны, и стал громко причитать. Затем в панике ухватился за плащ Якова и попытался укрыться под ним. Яков, не испытывавший ни малейшего страха, сначала пытался успокоить товарища, но поскольку никакие методы не действовали, а вся эта ситуация, видимо, его смешила, он принялся откровенно издеваться над бедным Нахманом. Путешественники цеплялись за хлипкие мачты, а после того, как те были разбиты волнами, – за все подряд. Вода оказалась хуже разбойников – смыла все награбленное и унесла одного матроса, который был пьян и еле держался на ногах. Став свидетелем гибели этого человека в морской пучине, Нахман окончательно перестал владеть собой. Он бормотал слова молитвы, а слезы, такие же соленые, как морская вода, застилали ему глаза.

Яков явно забавлялся, видя ужас Нахмана, потому что после исповеди пирата велел исповедоваться также и ему и – что было хуже всего – заставил давать Богу разные обещания: таким образом перепуганный, плачущий Нахман поклялся, что больше не притронется ни к вину, ни к другим спиртным напиткам, а также не станет курить трубку.

– Клянусь, клянусь! – кричал он, закрыв глаза, слишком напуганный, чтобы рассуждать логически; это привело Якова в дикий восторг, и он хохотал под звуки шторма, точно демон.

– И что будешь за мной дерьмо убирать! – перекрикивал Яков грохот волн.

А Нахман отвечал:

– Клянусь, клянусь.

– И задницу мне подтирать! – кричал Яков.

– И задницу Якову подтирать. Клянусь, всем клянусь! – отвечал Нахман, а остальные, слушая это, корчились от смеха и насмехались над раввином и в конце концов, увлекшись, перестали обращать внимание на бурю, которая миновала как страшный сон.

Даже сейчас Нахмана не отпускает чувство стыда и унижения. Он не разговаривает с Яковом до самой Смирны, хотя тот много раз привлекал его к себе и фамильярно похлопывал по плечу. Трудно простить того, кто смеется над чужим несчастьем. Но, удивительное дело, когда рука Якова обнимает его, Нахман ощущает какое-то странное удовольствие, бледную тень невыразимого блаженства, едва уловимую боль.

Ris 218. Rozbicie okretu_kadr

Среди всех клятв, которые Яков, смеясь, вынудил дать Нахмана, была и такая: никогда его не оставлять.

ПОСКРЁБКИ. О ПЕРЕСТАНОВКЕ ТРЕУГОЛЬНИКОВ

В Смирне все показалось нам знакомым, словно мы отсутствовали всего неделю.

Яков с Ханой и крошечной девочкой, которая у них недавно родилась, сняли небольшой домик на боковой улице. Хана, получив деньги от отца, занялась хозяйством, так что приходить к ним в гости было приятно. Хотя по турецкому обычаю она с ребенком находилась в женской части дома, спиной я часто чувствовал ее незримый взгляд.

Иссахар, услыхав о нисхождении святого духа на Якова, стал вести себя совершенно иначе, чем прежде. Он начал выделять меня, поскольку я был непосредственным свидетелем того, что произошло с Яковом, и его голосом. Каждый день мы подолгу сидели, и Иссахар все чаще призывал нас изучать учение о Троице.

Эта запретная идея заставляла нас содрогнуться, и неизвестно, была ли она настолько еретической для всякого иудея или же настолько мощной, что нам казалось, будто она обладает силой, как те четыре еврейские буквы, что составляют имя Бога.

На песке, рассыпанном по столу, Иссахар чертил треугольники и обозначал их углы в соответствии с тем, что написано в Книге Зоар, а затем – согласно тому, что говорил Шабтай Цви, да будет благословенно его имя. Можно было подумать, что мы – дети, от нечего делать рисующие всякие каракули.

Ris 239.lancuch sefirot

Существует Бог истины в духовном мире и Шхина, заточенная в материю, а словно бы «под ними», в нижнем углу треугольника, находится Бог-Творец, источник божественных искр. И когда приходит Мессия, Он устраняет Первопричину, и тогда треугольник переворачивается: теперь сверху – Бог Истины, а под ним – Шхина и ее сосуд, то есть Мессия.

Я мало что в этом смыслил.

«Да-да-да», – твердил Иссахар, который в последнее время сильно постарел, словно двигался быстрее других, в одиночку, впереди всех. Еще он постоянно показывал нам две пересекающиеся линии, образующие крест, как четверственность, являющуюся печатью мира. Он рисовал две пересекающиеся линии и немного их искривлял.

«Что это тебе напоминает?» – спрашивал Иссахар.

И Яков сразу увидел тайну креста.

«Это Алеф. Крест – это алеф».

Оставаясь один, я по секрету подносил ладонь ко лбу и касался кожи, говоря: «Бог Авраама, Исаака и Иакова», потому что только привыкал к этой мысли.

В одну из смирненских ночей, душных от аромата цветущих апельсиновых деревьев, ибо уже стояла весна, Иссахар открыл нам очередную тайну: