Текст книги "Книги Якова"

«Есть один Бог в трех обличьях, а четвертая – святая Мать».

Через некоторое время, поторапливаемый моими письмами, в Смирну прибыл торговый караван с Подолья, а с ним Элиша Шор вместе с сыновьями – Натаном и Соломоном. В присутствии Якова, Иссахара и реб Мордке я уверял, что это воля Бога направляет нас, сталкивает с другими и заставляет встречать тех, в ком мы в данный момент нуждаемся, но на самом деле все обстояло иначе. Это я написал реб Шору из Салоников, описывая руах ха-кодеш Якова, и подробнейшим образом рассказал о том, что с нами произошло. Но, честно говоря, я не думал, что это заставит старика оседлать лошадей, вытащить из сарая телеги и отправиться в столь далекое путешествие. Было ясно, что Шоры всегда умели сочетать величие духа с земными делами, поэтому, пока братья занимались продажей и закупкой товаров, старик Шор дискутировал с нами, и постепенно стали вырисовываться очертания дней, которые грядут и которые мы должны направить. В этом плане Шор обрел большую поддержку в лице реб Мордке, который давно уже об этом поговаривал, ссылаясь на свои странные сны. Но Шоров интересовали не сны.

Ris 220. alef

Знал ли Яков, какую участь мы ему уготовили? Он тогда сильно заболел и чуть не умер, а когда очнулся от лихорадки, сказал, что видел сон. Ему приснился человек с белой бородой, который сказал: «Ты пойдешь на север и там привлечешь множество людей к новой вере».

Мудрый Яков возразил: «Как же я пойду в Польшу, если не понимаю польской речи и все мои дела здесь, в турецком краю, и молодая жена, и дочь только что родилась, Хана не захочет пойти со мной…» – так защищался Яков от нас и от собственного сна, а мы сидели перед ним, словно парадная четверка: Иссахар, Элиша Шор, реб Мордке и я.

«Тот человек с бородой, которого ты видел во сне, – это сам Илия, разве ты не понял? – сказал ему реб Мордке. – Когда тебе будет тяжело, он пойдет впереди. Ты отправишься первым, а Хана потом к тебе присоединится. В Польше ты будешь королем и спасителем».

«А я буду рядом», – добавил я, Нахман из Буска.

О ВСТРЕЧЕ С ОТЦОМ ЯКОВА В РОМАНЕ, А ТАКЖЕ О СТАРОСТЕ И ВОРЕ

В начале октября 1755 года на двух телегах и нескольких лошадях мы двинулись на север. Мы, конечно, не выглядели теми, кем были, – посланцами, явившимися с великой миссией, а напоминали обычных купцов, что постоянно снуют туда-сюда, точно муравьи. По дороге в Черновцы мы приехали в Роман навестить отца Якова, который после смерти жены жил там в одиночестве. Яков остановился на заставе и надел свою лучшую одежду; зачем ему это было – не знаю.

Иегуда Лейб Бухбиндер жил в маленьком доме, где имелась всего одна комната, тесная и задымленная. Даже лошадей некуда было поставить, они всю ночь провели на улице. Нас было трое: Яков, Нуссен и я, потому что караван Шоров отправился в Польшу гораздо раньше.

Иегуда Лейб был высок, но худ и морщинист. На его лице, когда он нас увидел, появилось выражение неудовольствия и разочарования. Густые кустистые брови почти закрывали глаза, тем более что он имел обыкновение смотреть исподлобья. Яков очень волновался из-за предстоящей встречи с отцом; поздоровались они друг с другом почти равнодушно. Отец, казалось, больше обрадовался приезду Нуссена, которого хорошо знал, чем тому, что видит сына. Мы привезли хорошую еду: много сыра, кувшины с вином, горшок с оливками, все превосходного качества, купленное по дороге. Яков не пожалел денег. Но вид этих лакомств вовсе не обрадовал Иегуду. Глаза старика оставались печальными, и он отводил взгляд.

Странно вел себя и Яков, который прежде так радовался, а теперь замолчал и сник. Да, родители напоминают нам о том, что мы больше всего в себе не любим, и в их старении мы видим свои многочисленные грехи, подумал я, но, возможно, тут было еще кое-что – иногда случается, что души детей и родителей на самом деле враждебны друг к другу и встречаются в жизни, чтобы искоренить эту вражду. Однако это не всегда удается.

«Все тут видят один и тот же сон, – сказал Иегуда Лейб для начала. – Всем снится, будто в один из соседних городов уже явился Мессия, только никто не помнит ни названия этого города, ни имени Мессии. И мне тоже этот сон снился, и название города показалось знакомым. Все говорят одно и то же, некоторые даже постятся целыми днями, чтобы увидеть второй сон, который раскроет им тайну».

Мы пили вино и закусывали оливками, и я, самый словоохотливый, рассказывал обо всем, что с нами случилось. Я рассказывал так, как рассказываю эту историю теперь, но было видно, что старик Бухбиндер не слушает. Он молчал и озирался, рассматривая собственную комнату, в которой не было ничего примечательного. Наконец заговорил Нуссен:

«Я тебя, Лейб, не понимаю. Мы приехали сюда издалека и рассказываем тебе такие вещи, а ты молчишь. Слушаешь вполуха, ни о чем не расспрашиваешь. Ты здоров?»

«А какая мне польза от твоих небылиц, – сказал в ответ Лейб. – К чему мне эта мудрость, я хочу знать, какая в этом для меня польза. Сколько еще я буду жить вот так, один, в болезни, в печали. Что Бог для нас сделает – ты вот о чем расскажи».

Затем добавил:

«Я не верю, будто что-то изменится. Никто не знает названия этого города. Мне показалось, что-то вроде Самбор, Самполь…»

Мы с Яковом вышли из дома, внизу текла река. Яков сказал, что все их дома были такими – стояли на берегу реки, и каждый вечер гуси один за другим выходили из воды, эту картину он помнит до сих пор. Почему-то их семья всегда селилась у реки, такой, как эта, – раскинувшейся между холмами, мелкой, солнечной, стремительной. Они с разгону вбегали в нее и поднимали фонтаны брызг; там, где у берега водовороты размывали песок, можно было научиться плавать по-собачьи, туда и обратно. Вдруг он вспомнил, что однажды в игре с другими детьми объявил себя старостой, а поскольку у него теперь была власть, потребовался также и вор. На эту роль выбрали маленького мальчика, привязали его к дереву и стали пытать нагретым на костре рельсом, требуя, чтобы он признался, где спрятал лошадей. Тот плакал: мол, это ведь игра, нет никаких лошадей. Однако потом боль сделалась такой сильной, что мальчик чуть не потерял сознание и тогда выкрикнул, что спрятал лошадей там-то. И Яков его отпустил.

Я не знал, как реагировать на эту историю. Позже, когда все раскрылось, отец выпорол его розгами, сказал Яков, помолчав; в это время он мочился на покосившийся отцовский забор.

«И правильно сделал», – ответил я, потому что меня поразила жестокость этой истории. Вино уже ударило мне в голову, и я хотел вернуться в комнату, однако Яков схватил меня за рукав и привлек к себе.

Яков сказал, что я всегда должен его слушаться и, если он мне скажет, что я – вор, мне придется стать вором. А если скажет, что я – староста, то придется стать старостой. Он проговорил это прямо мне в лицо, и я ощущал винно-фруктовый запах его дыхания. Я испугался потемневших от гнева глаз Якова и не осмелился возразить. Когда мы вернулись в комнату, оба старика плакали. Слезы текли по их щекам и исчезали в бородах.

«Что бы ты, Иегуда, сказал, если бы твой сын ушел в Польшу с миссией и там проповедовал?» – спросил я его перед уходом.

«Боже, сохрани его от этого».

«Почему же?»

Отец Якова пожал плечами:

«Они убьют его. Либо одни, либо другие. Только и ждут, пока появится кто-нибудь вроде него».

Два дня спустя, в Черновцах, у Якова снова случился руах ха-кодеш в присутствии многих верующих. Он снова упал на землю, а потом целый день говорил только что-то вроде: зы-зы-зы, и когда мы прислушались, то решили, что он твердит: «Маасим Зарим, Маасим Зарим» или «Чуждые деяния». Он весь дрожал и стучал зубами. Потом люди подходили к нему, а он возлагал на них руки, и многие уходили исцеленными. Было там несколько наших людей из Подолья, которые, занимаясь мелкой торговлей, открыто или тайком пересекали границу. Они сидели, как собаки, возле хибары, не обращая внимания на холод, и дожидались, пока Яков выйдет, чтобы хотя бы коснуться его пальто. Я познакомился с некоторыми из них, например с Шилей из Лянцкороны, и от этих разговоров затосковал по дому, который был так близко.

Одно можно сказать наверняка – в Черновцах нас поддержали; было очевидно, что легенда о Якове уже распространилась достаточно широко и никакие границы ее не остановят. Похоже, что все его ждут, что уже невозможно сказать «нет».

Потом мы снова ночевали у отца Якова, и я напомнил ему эту историю о старосте и воре.

Тогда старый Лейб сказал:

«Остерегайся Якова. Он-то и есть настоящий вор».

В деревне на турецкой стороне собираются люди, потому что в Польшу стражники не пропускают. Якобы там свирепствует чума. Какие-то музыканты, усталые, возвращающиеся со свадьбы, уселись прямо на бревна, которые сплавляют по реке. У них есть барабаны, флейты и багламы – маленькие струнные инструменты. Один наигрывает какую-то печальную музыкальную фразу, раз за разом повторяя те же самые звуки.

Яков останавливается рядом с ними, сбрасывает плащ, и его высокая фигура начинает ритмично двигаться. Сначала он притоптывает ногой, подгоняя музыканта, который неохотно подчиняется этому ритму, более быстрому, чем ему бы хотелось. Теперь Яков раскачивается из стороны в сторону и все быстрее перебирает ногами, прикрикивает на музыкантов, которые догадываются, что этот странный человек требует, чтобы они тоже играли. Откуда-то появляется пожилой мужчина с сантуром – турецкими цимбалами, и когда через мгновение он присоединяется к играющим, мелодия приобретает законченную форму, в самый раз для танца. Тогда Яков кладет руки на плечи двум притоптывающим зевакам, и вот они делают первые небольшие шаги. Барабаны отбивают отчетливый ритм, который несется по воде на другой берег и вниз по течению. Тут же к танцу присоединяются турецкие погонщики скота, купцы, подольские крестьяне – все бросают на землю дорожные мешки, сбрасывают тулупы. Танцоры выстраиваются в ряд, затем концы смыкаются, образуя круг, который тут же начинает вращаться. Люди, привлеченные шумом и суматохой, тоже принимаются притоптывать, а потом, словно бы отрешенно, словно устав ждать, словно решив поставить все на одну карту, присоединяются к танцующим. Затем Яков ведет их вокруг повозок и озадаченных лошадей, его сразу видно по высокой шапке, но, когда та падает, уже непонятно, что он главный. За ним несется Нахман, точно впавший в экстаз святой – руки воздеты, глаза прикрыты, на лице блаженная улыбка. И какой-то нищий, несмотря на хромоту, пускается в пляс, скалит зубы, таращит глаза. Женщины, глядя на него, смеются, а он корчит им рожи. Чуть поколебавшись, к ним присоединяется молодой Шломо Шор, который вместе с отцом ждал здесь Якова, чтобы тот благополучно перевел их через границу, – полы шерстяного пальто развеваются вокруг его тощей фигуры. За ним скользит одноглазый Нуссен, а дальше, довольно неуклюже, – Гершеле. К хороводу присоединяются дети и прислуга, всех их облаивает пес – то подбежит к топающим ногам, то отпрыгнет назад. Какие-то девушки бросают коромысла, с которыми пришли по воду, и, приподнимая юбки, дробно топочут босыми ступнями – маленькие, хрупкие, даже до груди Якову не достают. И толстая крестьянка в деревянных башмаках, выложенных внутри соломой, тоже уже начинает подергиваться в такт музыке, а турецкие контрабандисты, торгующие водкой, пускаются в пляс, прикидываясь порядочными людьми. Барабанная дробь делается все стремительнее, и все быстрее двигаются ноги танцующих. Яков начинает кружиться, словно дервиш, танцевальный круг разрывается, люди со смехом валятся на землю, потные, раскрасневшиеся от напряжения.

И на этом все заканчивается.

Потом к Якову подходит турецкий стражник с огромными усами.

– Кто ты? – спрашивает он его по-турецки, грозно. – Еврей? Мусульманин? Русин?

– Не видишь, что ли, дурак? Я танцор, – отвечает запыхавшийся Яков. Он склоняется, уперев руки в колени, и отворачивается от спрашивающего, словно желая показать ему задницу.

Стражник хватается за саблю, оскорбленный словом «дурак», но старик Шор, до сих пор сидевший в телеге, успокаивает его. Хватает за руку.

– Что это за идиот? – спрашивает разъяренный стражник.

Реб Элиша Шор отвечает, что это – божий человек. Но турок не понимает, чтó он хочет сказать.

– Мне кажется, он сумасшедший, – пожимает плечами стражник и уходит.

Ris Polonia mapa2

III
Книга Пути

Ris 246. Ksiega Drogi_kadr

13

Путники стоят на берегу Днестра – том, что низкий, южный. Тусклое зимнее солнце заставляет отбрасывать красные тени всё, чего достигают его лучи. Декабрь на удивление теплый, прогретый, совсем другой, чем обычно. Воздух, словно сплетенный из холодных и теплых дуновений, пахнет свежестью, вскопанной землей.

Перед ними высокий крутой берег на той стороне, уже исчезающий в тени: солнце обошло эту темную стену, на которую предстоит взобраться.

– Полин, – говорит старик Шор.

– Польша, Польша, – повторяют все радостно, и глаза их от улыбок делаются узкими, как щелочки. Шломо, сын Шора, начинает молиться и благодарить Господа за то, что они добрались, целыми и невредимыми, по-прежнему все вместе. Он тихо произносит слова молитвы, остальные присоединяются, бормочут рассеянно, думая о своем; ослабляют подпруги, стаскивают влажные от пота шапки. Сейчас они перекусят и выпьют. Отдохнут перед переправой.

Ждут недолго: едва стемнеет, появляется турецкий контрабандист – Сакаджи, они его знают, много раз имели с ним дело. В кромешной тьме, с лошадьми и телегами, переходят реку вброд. Слышится только плеск воды под копытами.

Потом, на той стороне, они расходятся. Крутая стена кажется опасной, лишь когда на нее смотришь с противоположного берега. Сакаджи ведет их по тропинке, относительно плавно прорезающей крутизну. Оба Шора с польскими документами едут дальше, навстречу стражникам, а Нахман с Яковом и остальными некоторое время пережидают, стараясь ничем не выдать своего присутствия, и отправляются в объезд.

Польская стража стоит в деревне, прибывших из Турции не пускают из-за чумы. Шор и его сын ругаются, отвлекая тем самым внимание на себя: вот документы и разрешения, они, видимо, щедро расплачиваются со стражниками, потому что воцаряется тишина, и путники едут дальше.

У Якова есть турецкие бумаги, согласно им он – подданный султана. Так он и выглядит – в высокой шапке, в подбитом мехом турецком плаще. Только борода отличает его от настоящего турка. Он абсолютно спокоен, из воротника едва торчит кончик носа, может, спит?

Они добираются до деревни, в эту пору тихой и совершенно темной. Никто их не остановил, ни на одну заставу они не наткнулись. Турок прощается, довольный проделанной работой, прячет монеты за пазуху. Сверкает белозубой улыбкой. Он оставляет путешественников перед небольшой корчмой; заспанный арендатор очень удивляется поздним гостям и тому, что стража их пропустила.

Яков моментально засыпает, а Нахман всю ночь ворочается в не слишком удобной постели, зажигает свечи и ищет клопов. Крошечные окошки грязные, на подоконниках стоят засохшие стебли – вероятно, когда-то это были цветы. Утром хозяин, худой еврей средних лет, с озадаченным видом дает им теплой воды с измельченной мацой. Корчма не выглядит бедной, но хозяин объясняет, что чума косит людей, все боятся выходить из дома и покупать что-либо у тех, кто дышал зачумленным воздухом. Припасы съедены, поэтому уж простите, придется самим добывать себе пищу. Говоря это, он старается держаться подальше, на безопасном расстоянии, опасаясь их дыхания и прикосновений.

Этот на удивление теплый декабрь оживил крошечных существ, которые обычно, опасаясь морозов, в это время года спят под землей, а теперь из-за тепла выбрались на поверхность, чтобы уничтожать и убивать. Они таятся в неуловимом густом тумане, в душных ядовитых испарениях, поднимающихся над деревнями и городами, в зловонных миазмах, исходящих от тел зараженных, – во всем том, что люди именуют «моровым поветрием». Их вдыхают вместе с воздухом в легкие, оттуда они тут же попадают в кровь, воспламеняя ее, а затем протискиваются в сердце – и человек умирает.

Выйдя утром на улицы городка под названием Мельница, гости видят просторную, почти безлюдную рыночную площадь, окаймленную невысокими домами, и три отходящие от нее улицы. Промозгло и сыро – видимо, теплые дни миновали или здесь, на высоком берегу, царит совсем другой климат. Низко проносящиеся облака удивленно глядятся в грязные лужи. Почти все магазины закрыты; на рыночной площади стоит одинокий пустой прилавок, над которым развевается пеньковая веревка, словно в ожидании висельника. Где-то скрипят двери или ставни, время от времени мелькнет какая-нибудь закутанная фигура, жмущаяся к стенам домов. Так, должно быть, выглядит покинутый людьми мир после Страшного суда. Видно, насколько он недоброжелателен, насколько враждебен, думает Нахман, пересчитывая в кармане монеты.

– Они не берут деньги у тех, кто дышал зачумленным воздухом, – сказал Яков, увидев, что Нахман хочет пойти за покупками. Он умывался ледяной водой. Обнаженный торс хранит на коже южное солнце. – Не плати им, – советует Яков, отфыркиваясь.

Нахман смело входит в небольшую еврейскую лавку, из которой только что вышел мужчина, и делает огорченное лицо. За прилавком стоит маленький старичок – такое ощущение, будто родня поручила ему поддерживать связь с миром, чтобы не подвергать опасности молодых.

– Мне бы вина, сыра и хлеба, – говорит Нахман. – Несколько буханок.

Старик подает хлеб, не сводя с Нахмана глаз, удивленный его экзотическим нарядом, хотя, живя здесь, на границе, вряд ли стоит удивляться чему-либо.

Нахман платит и, уходя, краем глаза видит, что старик как-то странно пошатывается.

Нахману не следует доверять во всем, что он говорит, а тем более в том, что пишет. Он склонен к преувеличениям и экзальтации. Повсюду ищет знаки, повсюду отыскивает связи. Ему всегда мало того, что происходит, хочется, чтобы происходящее имело смысл высший, небесный. Чтобы оно воздействовало на будущее, чтобы даже незначительная причина имела серьезные последствия. Поэтому Нахман часто впадает в меланхолию: разве он об этом не упоминал?

Вернувшись к Якову, он рассказывает, что старик упал замертво, едва успев продать ему товар, даже деньги не взял. Яков, довольный, смеется. Нахман любит доставлять ему такого рода удовольствие. Ему нравится глубокий, чуть хрипловатый смех Якова.

С той поры, как Яков пересек Днестр, за ним следуют всякие шпионы, однако Ента видит их лучше, нежели они видят Якова. Наблюдает, как на грязных столешницах в корчмах они строчат корявые доносы и доверяют их посыльным, которые отвозят документы в Каменец и Львов. Там, в канцеляриях, у секретарей, доносы принимают более совершенную форму – превращаются в трактаты, в изложение фактов, в распределенные по рубрикам события, переносятся на более качественную бумагу и снабжаются печатями – и уже в виде официальных писем отправляются по почте в Варшаву, к утомленным чиновникам этого разваливающегося государства, в купающийся в роскоши дворец папского нунция, а также через секретарей еврейских общин в Вильну, Краков и даже Альтону и Амстердам. Их читают епископ Дембовский, мерзнущий в скромном дворце в Каменце, и раввины Львовского и Сатановского кагалов – Хаим Коэн Рапапорт и Давид бен-Авраам, которые состоят в переписке, полной недоговоренностей, поскольку этот постыдный и неловкий вопрос трудно облечь в чистые и святые слова древнееврейского языка. Наконец, их читают также турецкие чиновники, которым необходимо знать, чтó происходит у соседей, и потом, у них с местной знатью свои дела. Спрос на информацию велик.

Шпионы, как королевские, так и церковные, и иудейские, сообщают, что Яков отправился сперва в Королёвку, где родился и где до сих пор живет его родня, а именно дядя, тоже Янкеле, раввин Королёвки, и его сын Израиль с женой Соблой.

Согласно доносам, здесь к нему присоединяются двадцать человек; большинство из них – родственники. Все они торжественно записывают свои имена на листе бумаги – тем самым обещают стоять за свои верования, невзирая на гонения и ничего не боясь. Они также подтверждают, что не остановятся, если возникнет необходимость вместе с Яковом перейти в другую веру. Они, как солдаты, высокопарно выражается один из шпионов, готовы на все.

Шпионам известно и о Енте в дровяном сарае возле дома. О ней они пишут так: «какая-то святая старушка», «старая женщина, не желающая умирать», «колдунья, которой триста лет».

Вот к ней прежде всего и отправляется Яков.

Собла ведет его к дровяному сараю, открывает дверь и показывает то, о чем он спросил сразу по приезде. Яков останавливается, потрясенный. Сарай превращен в парадную комнату, на стенах висят килимы, работа здешних крестьян, полосатые, разноцветные; пол тоже застелен такими ковриками. В центре стоит кровать, застеленная красивым вышитым бельем, теперь немного запыленным – рука Соблы смахивает травинки и мелкую паутину. Из-под покрывала выглядывает человеческое лицо, а поверх лежат руки с белыми костлявыми ладонями. У Якова, еще веселого и всегда готового пошутить, подкашиваются ноги. Ведь это его бабушка. Другие – Нахман, и Нуссен, и реб Мордке, и старый Моше из Подгайцев, который также пришел поздороваться с Яковом, – все склоняются над Ентой. Яков сперва замирает, потом вдруг принимается театрально рыдать, а за ним остальные. Собла стоит на пороге сарая, чтобы сюда больше никто не зашел, чтобы не лезли любопытные; люди заполнили почти весь их небольшой двор, бледные, бородатые, в меховых шапках, притоптывают на только что выпавшем снегу.

Собла наслаждается минутой торжества и гордится тем, что все так красиво устроила.

Она входит внутрь, захлопывает дверь и замечает, что веки Енты слегка подрагивают, под ними двигаются глазные яблоки, блуждают по каким-то невообразимым мирам.

– Она жива, – успокаивающе говорит Собла. – Прикоснись к ней, она даже немного теплая.

Яков, не колеблясь, послушно касается пальцем ладони Енты. И тут же отдергивает руку. Собла хихикает.

Ну, что скажешь, Мудрый Яков?

Известно, что, подобно многим другим женщинам, жена Израиля Собла против этих правоверных, как они сами себя именуют, всё выворачивая наизнанку, – ведь правоверными они как раз и не являются. Подобно многим другим женщинам, она не любит Якова. Особенно когда видит, как он молится – без филактерий![96]96
  То же, что и тфилины.


[Закрыть] При этом вращается вокруг своей оси, зубами щелкает. Как шут на ярмарке, думает Собла. Яков посылает ее в магазин к гоям – они живут в более высокой части деревни – за христианским хлебом. Собла отказывается. Тогда хлеб приносит кто-то другой, а Яков принимается всех угощать, и кое-кто так смелеет в его присутствии, что протягивает руку за этим хлебом, – кощунство. Он странно себя ведет – внезапно останавливается и прислушивается, будто слышит какие-то голоса. Но больше их никто не слышит. Говорит бессмысленные вещи на каком-то незнакомом языке – твердит, например, «зы-зы-зы» и при этом дрожит всем телом. Что это значит, Собла не знает, никто не знает, но все его последователи относятся к этому серьезно. Моше из Подгайцев объясняет Израилю, что Яков повторяет: «Маасим Зарим, Маасим Зарим», речь идет о «Чуждых деяниях», то есть о том, с чего нужно начать. Чуждые деяния, чужие действия – странные поступки, на первый взгляд непонятные, эксцентричные в глазах непосвященных, но посвященные, сподвижники Якова, должны знать. Нужно делать все, что прежде было запрещено. Отсюда этот христианский, нечистый хлеб.

Израиль размышляет об этом до самого вечера. Раз наступили долгожданные мессианские времена, значит, Яков прав, перестали действовать законы этого мира, законы Торы. Теперь всё наоборот. Израиля эта мысль ужасает. Он сидит на скамейке и, раскрыв рот, наблюдает, каким странным вдруг сделался мир. У него кружится голова. Яков во дворе обещает, что их, этих «Чуждых деяний», будет больше и совершать их следует старательно, благоговейно. Нарушение старого закона необходимо, только это может приблизить Спасение. Вечером Израиль просит дать ему этого гойского хлеба и медленно, прилежно, тщательно жует его.

Собла же необычайно прагматична и совершенно не интересуется подобными материями. Если бы не ее здравомыслие, они бы уже давно умерли от голода, поскольку Израиля занимают только такие вещи, как тиккун, двекут, спасение мира и тому подобное. К тому же у него больные легкие, и он даже дров нормально нарубить не может. Поэтому Собла велит нагреть воды, чтобы ошпарить тушки цыплят, руководит приготовлением жирного бульона, занимается своими делами. С ней Песеле, восьмилетняя, решительная, они похожи как две капли воды. Собла кормит другого ребенка – Фрейну. Младенец прожорлив, поэтому Собла такая худая. Остальные дети бегают по дому.

Собла больше интересуется женой этого несимпатичного двоюродного брата, которого ей приходится принимать в своем доме, – говорят, та родила девочку. Приедет ли она когда-нибудь в Польшу, присоединится ли к нему? Какая она? И что там за родня – в Никополе? Правда ли, что Яков богат и у него там есть свой виноградник? Тогда чего ему здесь надо?

В первый день у Якова ни на что нет времени, потому что он постоянно окружен людьми, они прикасаются к нему, дергают за рукав; Яков произносит перед собравшимися длинную речь, перемежаемую притчами. Он проповедует эту совершенно новую религию, к которой следует прийти через Исава, то есть христианство, – так же как Шабтай вошел через веру сынов Измаила, то есть турецкую религию. Ибо путь к спасению состоит в извлечении семян откровения из этих религий и объединении их в одно великое Божественное откровение, Тору де-Ацилут[97]97
  Единственно истинная Тора, Закон для мессианской эпохи.


[Закрыть]. В этой окончательной религии все три веры окажутся связаны воедино. Некоторые, услыхав такое, сплевывают в снег и уходят.

Затем начинается пир, после которого Яков, то ли уставший, то ли пьяный, сразу ложится спать – разумеется, не один, потому что в домах саббатианцев принят особый вид гостеприимства. Согреть Якова приходит младшая дочь Моше, что живет за кладбищем.

Сразу после завтрака Яков просит отвести его на холм, где находятся пещеры. Там он велит своим спутникам подождать, а сам скрывается в лесу. Снова притоптывание по снегу. Толпа собралась порядочная, пришли даже гои из деревни – спрашивают, что случилось. Потом будут рассказывать любопытствующим чиновникам: «А там какой-то ученый еврей приехал из Турции, ихний святой. Высокий, в турецкой шапке на голове, с рябым лицом». Жители деревни тянутся за Яковом, ждут его в лесу, поверив, что он беседует с подземными духами. Когда он возвращается, уже опускаются сумерки, а когда совсем смеркается, начинает идти снег. Компания возвращается в деревню, веселая, хоть и замерзшая, предвкушая горячий бульон и водку. Утром все отправляются дальше, в Езежаны, на Хануку.

Шпионы уже хорошо знают, что там происходит: этот пророк, Яков, останавливается на две недели у Симхи бен-Хаима и начинает видеть свет над головами некоторых верующих. Ореол зеленоватый, а может, голубой. У Симхи и его брата над головами такой свет, это означает, что они – избранные. Каждому хочется иметь этот нимб, некоторые даже его ощущают: легкий зуд вокруг головы, тепло, словно от только что снятой шапки. Кто-то говорит, что нимб исходит из невидимого отверстия в голове, откуда сочится внутренний свет. Чешется как раз это отверстие. Еще говорят, что следует непременно избавиться от колтуна, который есть у многих людей и который мешает свету.