Электронная библиотека » Ольга Токарчук » » онлайн чтение - страница 20

Текст книги "Книги Якова"


  • Текст добавлен: 31 октября 2023, 16:18


Автор книги: Ольга Токарчук


Жанр: Современная зарубежная литература, Современная проза


Возрастные ограничения: +16

сообщить о неприемлемом содержимом

Текущая страница: 20 (всего у книги 68 страниц) [доступный отрывок для чтения: 22 страниц]

Шрифт:
- 100% +
О том, как ксендз Хмелёвский отстаивает перед епископом свое доброе имя

Мелкими шажками ксендз Хмелёвский подбегает к епископу и целует ему руку, епископ же возводит глаза к небу – трудно сказать, благословляя гостя или скорее от скуки. Пикульский также здоровается с ксендзом Хмелёвским: зная его, можно даже сказать, что он делает это весьма экспансивно – низко кланяется, протягивает руку и мгновение трясет. Старенький ксендз в грязной рясе (без нескольких пуговиц – безобразие), с потертой сумкой, у которой оторвался ремень, поэтому он держит ее под мышкой, плохо выбритый, седенький, радостно смеется.

– Я слыхал, вы уже прижились у епископа, – жизнерадостно говорит он, но, видимо, Пикульскому чудится в этом некий упрек, потому что лицо его вновь краснеет.

Ксендз-декан прямо с порога начинает излагать свое прошение. Он делает это смело, потому что хорошо знает епископа, еще с тех времен, когда тот был простым ксендзом.

– Ваше преосвященство, дорогой отец мой, я приехал сюда не с тем, чтобы беспокоить вас попусту, но ради братского совета. Как поступить? – начинает он патетически.

Ксендз Хмелёвский достает из сумки какой-то сверток, обернутый в холстину не первой свежести, и кладет перед собой, но рук не отнимает, пока не заканчивает свою речь.

Дело в том, что давным-давно, когда ксендз-декан еще служил наставником сына магната, при дворе Юзефа Яблоновского, ему было дозволено в свободное время пользоваться библиотекой. Когда воспитанник бывал чем-нибудь занят, ксендз отправлялся туда и каждую свободную минуту проводил за чтением в этой кринице знаний. Уже тогда он начал делать заметки и переписывать целые отрывки, а поскольку память имел отменную, многое запомнил.

И теперь, когда вышло очередное издание его труда – ксендз Хмелёвский многозначительно постукивает пальцем по свертку, – снова заговорили о том, что и идею, и многие факты и мысли он якобы почерпнул из неудачной рукописи магната, лежавшей без присмотра на столе в библиотеке, где ксендз мог беспрепятственно переписывать текст.

Ксендз умолкает, чтобы перевести дыхание, а епископ, напуганный его горячностью, наклоняется к нему через стол и с тревогой смотрит на сверток, пытаясь сообразить, о чем идет речь.

– Почему же «переписывать»?! – восклицает ксендз-декан. – Что значит «переписывать»? Да ведь весь мой труд – это thesaurus stultitiae![104]104
  Собрание глупостей (лат.).


[Закрыть]
Я собрал в своих книгах человеческие познания, как же я мог не переписывать? Как мог не пролистать? Ведь знания Аристотеля, легенды о Сигиберте или писания святого Августина не могут являться чьей-то собственностью! Может, он и магнат, и мошна его полным-полна, но ведь знания ему не принадлежат, и их нельзя запечатать или размежевать, подобно полю! Мало ему своего, так он хочет отнять единственное, что у меня есть, – доброе имя и уважение читателя. Я, omni modo crescendi neglecto[105]105
  Пренебрегая всеми заботами о мирском (лат.).


[Закрыть]
, прилагая огромные усилия, довел свое дело до конца, а теперь он испортит мне репутацию такой клеветой? Dicit: fur es![106]106
  Говорит: ты вор! (Лат.)


[Закрыть]
Будто я украл его идею! Да что это за идея необыкновенная – записывать любопытные вещи? Где бы я ни обнаружил что-либо мудрое, sine invidia[107]107
  Тщательно (лат.).


[Закрыть]
, я без всякой ревности переношу curiosis[108]108
  Здесь: диковинку (лат.).


[Закрыть]
на сцену своих «Афин». Что в том дурного? Каждый мог такое придумать. Пусть покажет мне, чтó я украл. – Тут ксендз-декан одним движением извлекает из свертка фолиант, и глазам епископа предстает свеженькое издание «Новых Афин». Ядреный запах типографской краски ударяет присутствующим в нос.

– Это, наверное, уже четвертое издание, – пытается его успокоить епископ Дембовский.

– Именно! Люди читают это чаще, чем вы, ваше преосвященство, думаете. Во многих шляхетских домах да и у мещан кое-где эта книга стоит в гостиной, и к ней обращаются и стар и млад, и мало-помалу, nolens volens, черпают знания о мире.

Епископ Дембовский задумывается; в конце концов, мудрость есть умение взвесить доводы, не более того.

– Обвинения, быть может, и несправедливые, но высказаны человеком весьма уважаемым, – говорит он и тут же добавляет: – Хотя сварливым и озлобленным. Чего ты от меня ждешь?

Ксендз Хмелёвский хотел бы, чтобы Церковь защитила его книгу. Тем более что и сам он является служителем Церкви, мужественно сражается в рядах ее приверженцев и трудится на ее благо, забывая о собственной выгоде. Он напоминает, что Речь Посполитая – страна, небогатая книгами. Говорят, шляхты у нас шестьсот тысяч человек, а книг ежегодно издают триста штук, так откуда же у этой шляхты возьмутся мысли? Крестьянин по определению читать не умеет, таков его удел, книги ему не нужны. У евреев есть свои, латыни они, как правило, не знают. Ксендз Хмелёвский на мгновение умолкает, а затем, глядя на следы оторванных пуговиц, говорит:

– Два года назад вы, ваше преосвященство, обещали внести свой вклад в издание… Мои «Афины» – сокровищница знаний, которыми должен обладать каждый.

Ксендзу не хочется это говорить, чтобы епископ не обвинил его в гордыне, но он мечтает, чтобы «Афины» стояли в каждом шляхетском поместье, читаемые всеми, ибо именно затем он их и писал: для всех, пускай бы и женщины взяли их в руки после работы, а иные страницы и для детей бы сгодились… Ну, не все, добавляет он мысленно.

Епископ покашливает и слегка отодвигается, поэтому ксендз-декан добавляет тише и не столь восторженно:

– Но ничего из этого не вышло. Я сам все до гроша выплатил иезуитам в типографии, из денег, отложенных на старость.

Епископу нужно как-то увильнуть от этих нелепых претензий старого товарища. Не будет ни денег – откуда их взять? – ни поддержки. Епископ даже не читал этой книги, а самого Хмелёвского недолюбливает. Он слишком неопрятен, чтобы быть хорошим писателем, по крайней мере в глазах епископа ксендз мудрецом не выглядит. Если уж поддержка, то ее скорее следует оказывать Церкви, а не ждать от нее.

– Вы за счет пера живете, так пером и защищайтесь, – говорит он. – Напишите экспликацию, изложите свои аргументы в каком-нибудь манифесте. – Епископ видит, как меняется лицо ксендза – вытягивается и грустнеет, и ему тут же делается жаль старика, поэтому он смягчается и поспешно добавляет: – Перед иезуитами я за вас словечко замолвлю, но не распространяйтесь об этом.

Похоже, не такого приема ждал ксендз Хмелёвский, он хочет сказать что-то еще, но на пороге уже стоит секретарь, напоминающий гигантскую мышь, поэтому ксендз забирает свой сверток и уходит. Он старается шагать неторопливо и с достоинством, чтобы не показать, насколько разочарован.

Рошко везет его, закутанного в меховую полость, домой. Снегу навалило по самые крыши, так что сани скользят легко, будто летят. Солнце слепит ксендзу глаза, отражается в каждой снежинке. Перед самым Рогатином из этого света выныривает кавалькада саней и санок со множеством евреев. С шумом и гамом они проезжают мимо и исчезают в слепящей белизне. Ксендз еще не знает, что дома его ждет долгожданное письмо.


Ris Nowe Ateny. Pierwsza str

О чем Эльжбета Дружбацкая пишет ксендзу Хмелёвскому в феврале 1756 года из Жеменя на Вислоке

Я бы желала, мой Любезный Друг, писать Вам чаще, но моя дочь только что разрешилась от бремени, и на меня, старуху, легли все обязанности по хозяйству, поскольку зять уехал и поездка его затянулась уже на месяц из-за снегопадов столь катастрофических, что по большинству дорог не проехать вовсе, а реки разлились, отгородив людские селения от мира.

Так что я встаю рано и принимаюсь метаться: коровники, свинарники, курятники, консервирование того, что приносят крестьяне, с самого рассвета вся эта возня с молочными продуктами, масло и сыр – такими кусками, сякими, творог; копчености, откормленная птица, жиры, мука, крупы, хлеб, грибы, сухофрукты, воск и сало для свечей, масло для ламп и постных дней, шерсть, пряжа, кожа на тулупы и сапоги. Чтобы утром на столе был хлеб, приходится приложить массу усилий, причем множеству людей, всем вместе и каждому в отдельности. Прежде всего женщинам. Они приводят в движение жернова, вороты, прялки. Под их присмотром дымят коптильни, в тазах поднимается тесто, румянится в печах хлеб, сжимаются формы для свечей, сушатся травы для домашних аптек, просаливаются сало и шпик. Под их надзором гонят водку и приправляют ее специями, варят пиво и мед, размещают припасы в кладовых и чуланах. Ибо женщина поддерживает три угла дома, а четвертый – Господь.

Вот уже несколько месяцев, как я не написала ни строчки и уже была бы рада, скажу откровенно, немного отдохнуть от этого беличьего колеса. У меня, как вы знаете, две дочери, и одна никак не перестанет рожать – уже четвертую дочку на свет произвела. Все у нее хорошо, муж порядочный, к работе способный, и видно, что отношения у них добрые. Чего же еще желать, кроме такой человеческой близости?

Я стараюсь видеть во всем хорошее, хотя хлопот много. Отчего у одних людей в жизни избыток, а у других недостаток? Не только материальных благ, но и занятий, всякого рода времени, счастья и здоровья. Вот если бы можно было поделить между всеми поровну…

Я уже как-то просила Зофью Чарторыйскую помочь мне продать вино – я ведь делаю хорошее вино, не виноградное, а из ягод, особенно шиповника. Крепкое, и аромат все хвалят. Вам, сударь, тоже пошлю несколько бутылок.

И вот, когда я пишу эти строки, дверь распахивается и вбегают девочки, которые гонятся за Фирлейкой, потому что та вошла в дом с грязными лапами и нужно эти лапы вытереть, но собака прячется под мебелью, оставляя следы, словно черные печати. Каждый раз, глядя на нее, на этот маленький осколок творения Божьего, я думаю о Вас, Дорогой Друг. Как Вы поживаете и здоровы ли? И прежде всего – как продвигается Ваша грандиозная работа? Девочки визжат и кричат, пес не понимает, из-за чего шум, а когда младшая падает прямо на половицы, Фирлейка, полагая, что это такая игра, вцепляется ей в платье и принимается весело тягать туда-сюда. Да, сударь, мне предстоит большая стирка.

Вы бы вложили в письмо какие-нибудь интересные истории, чтобы я могла блеснуть в обществе, когда доберусь до такового. Яблоновские меня приглашали, в мае я снова собираюсь к ним…

Ксендз Хмелёвский – Эльжбете Дружбацкой

Доставили Ваше вино, милостивая госпожа, и оно мне очень по вкусу. Я пью его по вечерам, когда глаза устают и делаются непригодны для работы – вот тогда я гляжу на огонь и угощаюсь Вашим, любезная моя госпожа, вином. От всего сердца хочу поблагодарить Вас за него, а также за сборники Ваших, досточтимая сударыня, стихов.

Из всех Ваших стихотворений, милостивая госпожа, мне больше всего нравится то, которое восхваляет леса и жизнь в одиночестве – с этим я полностью солидарен. Не стану хвалить стихи о любви, ибо в подобных делах несведущ и не располагаю для них временем, да и сан не позволяет мне обращаться к материям столь легкомысленным. Вся эта человеческая любовь слишком превозносится и с легкостью преувеличивается, и мне порой кажется, что, говоря о ней, люди имеют в виду нечто иное и что вся эта «любовь» есть некая метафора, понять которую я не в состоянии. Быть может, только женщины имеют к ней доступ или обабившиеся мужчины. Идет ли речь о Caritas[109]109
  Милосердие (лат.).


[Закрыть]
или скорее об агапэ?[110]110
  Жертвенная любовь (греч.).


[Закрыть]

Я восхищаюсь Вами, достопочтимая госпожа, за то, что стихи льются из Вас, словно пиво из бочки. Где все это в Вас помещается? И как это происходит, что голова рождает такие красивые фразы и идеи? Мой труд, милостивая госпожа, носит совершенно иной характер. Я ничего не придумываю, но излагаю квинтэссенцию написанного сотнями авторов, которых прочитал от корки до корки.

Вы, милостивая госпожа, совершенно свободны в том, что пишете, я же строю на почве уже написанного. Вы черпаете из своего воображения и своего сердца, прилежно извлекаете свои affectus[111]111
  Душевное волнение, страсть (лат.).


[Закрыть]
и заблуждения, точно золото из кошелька, и вот уже вокруг – россыпь монет, озаряющих вас сиянием и привлекающих публику. А я ничего от себя не добавляю, лишь только собираю и цитирую. Скрупулезно отмечаю источники, поэтому повсюду ставлю это teste, то есть проверь, читатель, там или сям, обратись к книге-праматери и посмотри, знания плетутся и переплетаются веками. Таким образом, переписывая и цитируя, мы воздвигаем здание знаний и умножаем его, как я – свои овощи или яблони. Переписывание подобно прививанию дерева; цитирование – сеянию семян. И тогда нам не страшны горящие библиотеки, нашествия шведов, пожарища Хмельницкого. Каждая книга – росток новых знаний. Знания должны быть полезными и легкодоступными. Каждый обязан овладеть основами необходимых наук – и медицины, и географии – или естественной магии – и знать кое-что о чужих краях и верованиях. Следует разбираться в основных понятиях и упорядочить их в голове, ибо et quo modo possum intelligere, si non aliquis ostenderit mihi?[112]112
  Как же я могу понять, если никто мне не объяснит? (лат.)


[Закрыть]
Читателю пришлось бы листать фолианты, скупать библиотеки, а тут благодаря моему труду все перед ним, милостивая госпожа, без multa scienda[113]113
  Больших усилий (лат.).


[Закрыть]
.


Ris 258. ksiazka_kadr


Однако я часто задумываюсь, как описать все это, как охватить такую громаду? Выбирать ли только фрагменты и переводить как можно точнее или пересказывать умозаключения писателей и лишь указывать, откуда они взяты, дабы любознательный читатель, оказавшись в хорошей библиотеке, мог найти эти книги?

Ибо меня беспокоит, что, возможно, краткое изложение чьих-то взглядов не полностью отражает их дух, поскольку теряются лингвистические пристрастия и авторский стиль, нельзя передать юмор или пересказать анекдот. Таким образом, подобные компиляции приблизительны, и когда потом кто-либо резюмирует резюме, то уж точно остается только гуща, и, таким образом, знания словно бы отжимают. И я не знаю, что получается в результате: выжимки, плоды, оставшиеся после изготовления вина, из которых уже извлечена вся суть, или – наоборот – aqua vitae[114]114
  «Вода жизни», алкоголь (лат.).


[Закрыть]
, когда нечто более разбавленное, более слабое перегоняют в чистый спирт, дух как таковой.

Мне хотелось совершить как раз такую перегонку. Чтобы читателю уже не пришлось обращаться ни ко всем тем книгам, которые стоят у меня на полках, а их сто двадцать штук, ни к тем, которые я, посещая усадьбы, имения и монастыри, прочитывал и делал для себя обширные выписки.

Не думайте, милостивая госпожа, что я ставлю свои усилия превыше Ваших стихов и романсов. Ваши писаны для развлечения, а мои – пригодны в обучении.

Моя великая мечта – далекое паломничество, однако думаю я не о Риме или других экзотических местах, но о Варшаве. Там я бы сразу отправился во дворец Даниловичей, где братья Залуские, Ваши благородные издатели, собрали библиотеку из многих тысяч томов, и она доступна каждому, кто хочет и умеет читать…

А еще – почешите от меня за ухом Фирлейку. Как же я горд, что Вы, милостивая госпожа, так ее назвали. Ее мать снова ощенилась. Топить нет мочи, раздам по окрестным усадьбам, да у ксендза и крестьяне охотно возьмут…

Что записывает Пинкас, а что остается незаписанным

Было бы ошибкой думать, что шпионы работают только на епископов; письма ложатся также на стол львовского раввина Рапапорта. Пинкас – его самый опытный секретарь, он служит раввину памятью, архивом, адресной книгой. Всегда на полшага позади Рапапорта, с прямой спиной, маленький, немного напоминающий грызуна. Он берет письмо своими длинными худыми пальцами, тщательно осматривает со всех сторон, обращая внимание на каждую деталь, пятно, кляксу, затем осторожно вскрывает – если есть печать, старается сломать ее как можно аккуратнее, чтобы впоследствии можно было узнать отправителя. После этого относит письмо раввину и ждет указаний: отложить на потом, скопировать, ответить немедленно… Затем Пинкас садится писать.

Однако с тех пор, как он потерял дочь, ему трудно сосредоточиться на письмах. Раввин Рапапорт это хорошо понимает (а может, боится, что, утратив внутреннее равновесие, тот станет ошибаться, а следовательно, не сумеет добросовестно выполнять обязанности секретаря) и велит только читать, в крайнем случае просто приносить ему. Для написания писем он уже нанял другого человека, так что у Пинкаса теперь меньше работы. Пинкасу неприятно, но он старается не показывать, что несколько уязвлен. Да, приходится признать: он с трудом справляется с постигшим его несчастьем.

Однако живо интересуется тем, как обстоит дело с проклятыми последователями этого Франка, пакостниками, не гнушающимися осквернять собственное гнездо. Это выражение раввина Рапапорта. Рапапорт напомнил всем, чтó следует делать в таких случаях:

– Сохранилась традиция наших отцов ничего не говорить о Шабтае Цви; ни хорошо ни плохо; не проклинать и не благословлять. А если кто-то будет слишком интересоваться, любопытствовать, следует пригрозить херемом[115]115
  Высшая мера осуждения в еврейской общине, отлучение.


[Закрыть]
.

Но ведь невозможно игнорировать это до бесконечности. Вот почему они пришли в лавку некоего Нафтали в Лянцкороне, Рапапорт и другие раввины – это раввинский суд. Они совещаются, недавно допрашивали заключенных. Пришлось защищать их от гнева людей, собравшихся перед лавкой, которые яростно бросались на них и кричали: «Троица! Троица!»

– Ведь мы, евреи, – говорит Рапапорт, – сидим в одной лодке и плывем по бурному морю, а кругом множество морских чудовищ, и постоянно, каждый день, нам грозят опасности. В любой день, в любой час может разразиться страшный шторм, который нас потопит.

Теперь он повышает голос:

– Но с нами в лодке и мерзавцы, евреи из нашего же рода. Только на первый взгляд кажется, что они братья, на самом деле это ублюдки, затесавшееся среди нас семя дьявола. Они хуже фараона, Голиафа, филистимлян, Навуходоносора, Амана, Тита… Хуже змея в Эдеме, ибо проклинают Бога Израилева, а на это даже змей не отважился.

Сидящие вокруг стола старцы, наиболее почитаемые раввины со всей округи, бородатые, неотличимые друг от друга в тусклом свете ламп, с досадой опускают глаза. Пинкас за столиком сбоку вместе с другим секретарем должен вести протокол. Сейчас Пинкас перестал писать и глядит, как с плаща промокшего по дороге и опоздавшего раввина из Чорткова стекает на вощеный деревянный пол вода, образуя небольшие лужи, в которых отражается свет ламп.

Раввин Рапапорт повышает голос, и тень его пальца вонзается в низкий потолок:

– Но именно они, не считаясь с общим благом евреев, вертят дыру в этой лодке, словно не отдают себе отчета в том, что мы все утонем!

Однако раввины не могут прийти к единому мнению о том, правильно ли поступил Гершом из Лянцкороны, когда донес властям об отвратительных обрядах в одном из домов местечка.

– Хотя самое приметное в этом деле – то, что привлекает внимание на первый взгляд, это отнюдь не самое главное и не самое опасное, – продолжает Рапапорт и вдруг жестом показывает Пинкасу, чтобы он это не записывал. – Опасно другое – то, что осталось как бы незамеченным и что заслонило грудь дочери Шора Хаи. Все сосредоточились на женской наготе, а между тем самое важное, самое главное – то, что видел собственными глазами и официально засвидетельствовал Мелех Нафтали, который там был: крест!

Воцаряется такая тишина, что слышно хриплое дыхание Мошека из Сатанова.

– И с этим крестом они творили всякие чудеса, зажигая на нем свечи и размахивая им над головами. Этот крест – гвоздь в наш гроб! – раввин повышает голос, что случается с ним нечасто. – Верно? – спрашивает он Нафтали, который, похоже, в ужасе от того, о чем сам донес.

Нафтали кивает.

– Что теперь подумают гои? – драматически вопрошает Мошек из Сатанова. – Им же все равно, еврей – он и есть еврей: получается, что все евреи такие. Что они оскверняют крест. Кощунствуют. Мы это уже проходили, да, проходили… Оглянуться не успеем, как они нас со свету сживут.

– Может, надо было сидеть тихо и по-умному все решить в своем кругу? – спрашивает промокший до нитки чортковский раввин.

Но нет больше никакого «своего круга». С ними невозможно договориться, они тоже напирают изо всех сил. К тому же заручились протекцией таких высокопоставленных особ, как епископ Дембовский (при упоминании этого имени собравшиеся беспокойно зашевелились) и епископ Солтык (тут большинство раввинов опускают глаза в темный пол, только один издает полувздох-полустон).

– Так, может, было бы лучше, – продолжает мудрый Рапапорт, – умыть руки и не пачкаться этой грязью, пускай королевские суды с ними разбираются, а мы раз и навсегда заявим, что не имеем ничего общего с этими вероотступниками. Да можно ли еще называть их евреями? – драматически вопрошает он.

Повисает напряженная пауза.

– Они больше не евреи, если признают Шабтая, да будет стерто имя его и память о нем, – заканчивает Рапапорт, и это звучит как проклятие.

Да, после этих слов Пинкас чувствует облегчение. Он выдыхает гнилой воздух, теперь можно вдохнуть свежий. Дискуссия продолжается до полуночи. Пинкас, который ведет протокол, вслушивается в то, что звучит между фразами, которые следует записывать.

Херем объявлен на следующий день. Теперь у Пинкаса масса работы. Письмо о хереме нужно переписать несколько раз и как можно скорее разослать по общинам. Вечером он привозит его в маленькую еврейскую типографию неподалеку от рыночной площади во Львове. Поздно ночью возвращается домой, где его встречает упреками молодая жена: снова сердится из-за близнецов, которые, как она выражается, всю кровь из нее выпили.


Страницы книги >> Предыдущая | 1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 | Следующая
  • 4.6 Оценок: 5

Правообладателям!

Данное произведение размещено по согласованию с ООО "ЛитРес" (20% исходного текста). Если размещение книги нарушает чьи-либо права, то сообщите об этом.

Читателям!

Оплатили, но не знаете что делать дальше?


Популярные книги за неделю


Рекомендации