Текст книги "Книги Якова"

Когда Яков идет по деревне или городу, за ним бегут местные евреи – обычные – и кричат: «Троица! Троица!» – словно это какое-нибудь прозвище. Иногда поднимают с земли камни и швыряют в товарищей Якова. Другие, те, на кого повлиял Шабтай Цви, запретный пророк, смотрят с любопытством – они образуют группу последователей Якова.

Люди здесь бедные, а потому снедаемы подозрительностью: бедный человек не может себе позволить быть слишком доверчивым. «Пока толстый сохнет, худой сдохнет» – так здесь говорят. Им бы хотелось чудес, предзнаменований, падающих звезд, кровавой воды. Они не очень понимают, о чем им толкует Янкеле Лейбович, которого называют Яковом Франком. Однако красивый, ладный и одетый в турецкое платье, он кажется необычным и производит впечатление. Вечером, когда они разговаривают у костра, Яков жалуется Нахману, что чувствует себя купцом, который выставил на продажу красивейшую жемчужину, а его принимают за мелкого торговца и оценить жемчужину не в состоянии – думают, что это подделка.

А ведь он рассказывает людям о том, чему учил его Иссахар, о том, что по вечерам подсказывает ему реб Мордке и что объясняет Нахман, искусный в cпорах, но сам лишенный и красивой внешности, и дара проповедника. Однако Яков, разойдясь, много всякого добавляет уже от себя. Особенно он любит красочные сравнения и не чурается ругательств. Говорит как простой еврей, как молочник из Черновцов, как шорник из Каменца, но вставляет в еврейские фразы множество турецких слов, отчего они становятся похожи на халу с изюмом.

На христианский Новый год они едут в Копычинцы. Навстречу им – вереница богато украшенных саней: местная знать торжественно и с шиком направляется в костел. Лошади замедляют бег, и две процессии, двигающиеся в противоположных направлениях, изумленно-молчаливо взирают друг на друга. Яков в шубе с большим воротником, в меховом крашеном колпаке – словно король. Господа укутаны в меха, отчего кажутся толстыми и приземистыми; на головах шапки с придерживающими перья дорогими брошами надо лбом. Женщины, бледные, с покрасневшими от мороза носами, утопают в меховых одеялах.

В Копычинцах уже накрыты столы, а правоверные со всей деревни ждут у крыльца Шломо и Зитли: переступают с ноги на ногу, притоптывают – холодно, мороз, – переговариваются. Когда сани подъезжают к дому, небо уже окрасилось багрянцем. Толпа затихает и напряженно-молчаливо наблюдает, как Яков входит внутрь. У самой двери он останавливается и делает шаг назад, подходит к Ривке и ее маленькой дочери, к ее мужу Шиле, смотрит поверх их голов, словно что-то там разглядел. Толпа волнуется, да и самим избранным не по себе. Позже, когда Яков исчезает внутри, Ривка начинает всхлипывать, и маленькая девочка, лет трех, плачет, и многие вокруг тоже – то ли от переизбытка чувств, то ли от холода, то ли от усталости. Ведь некоторые ехали всю ночь. Есть и такие, кто приезжал к Якову в Езежаны и даже в Королёвку.

В доме Якова торжественно встречает Хаим из Варшавы, который ведет дела в самой столице, поэтому все его уважают. И туда уже дошла слава Якова. Там тоже хотят знать, что будет происходить сейчас, когда конец мира близок. Весь оставшийся день Яков терпеливо объясняет, пока стекла в маленьких окошках не запотевают и не становятся белыми: на морозе влага мгновенно превращается в изысканные пальмы.

В этот вечер заглянувшие в маленькие окошки мало что увидят. Пламя свечей мерцает, то и дело гаснет. На Якова снова нисходит дух – руах ха-кодеш. Видно плохо, только какая-то тень на стене от пламени свечей, трепещущая и нечеткая. Раздается короткий женский вскрик.

Потом Шломо Шор, согласно прежнему закону, отправляет в постель Якова Зитлю. Но Яков так устал, что Зитля, опрятная и приятно пахнущая, в праздничной сорочке, раздраженная и сердитая, возвращается к мужу.

В доме родителей Хаима Яков обращает трех человек. Хаим Якову очень нравится, у него имеется талант организатора, и уже назавтра он берется за дело. Теперь от деревни к деревне их сопровождает настоящая процессия, десяток с лишним телег плюс всадники и несколько пеших, не поспевающих за остальными и добирающихся до места назначения лишь к вечеру, устав и проголодавшись; на ночлег все устраиваются где попало – в овине, в корчме на полу. Деревни передают Якова из рук в руки, словно святыню, словно чудо. Туда, где он останавливается, немедленно стекаются люди, заглядывают в окна, а когда они слушают то, что он говорит, хоть и не вполне его понимают, на глаза у них от полноты чувств наворачиваются слезы. Трогает не только Яков, чьи движения становятся угловатыми, решительными, будто он зашел на минутку, а сам мыслями далеко, с Авраамом, Саррой, Шабтаем, с великими мудрецами, разобравшими мир на мельчайшие буковки. Дело в том, что на небе появилась комета и сопровождает Якова каждый вечер, словно он – ее сын, этой искры света, представшей перед миром. И они едут через Трембовлю, Соколов, Козову, Плаучу, Зборов, Злочов, Ганачевку и Буск. Все задирают головы и глядят на небо. Яков исцеляет наложением рук, отыскиваются утерянные вещи, затягиваются язвы, у женщин наступает долгожданная беременность, снова возвращается супружеская любовь. Коровы рожают телят-близнецов со странными пятнами, а куры несут яйца с двумя и тремя желтками. Польская знать приезжает взглянуть на то, как Франк, этот турецкий или валашский еврей, творит чудеса, каких они нигде больше не видели, и рассказывает о конце света. Будут ли спасены также и христиане, или это только еврейский конец света? Не очень понятно. Они хотят с ним поговорить. В беседе через переводчика, в роли которого выступает Нахман или Хаим из Варшавы, господа стараются держаться свысока. Сперва подзывают Якова к карете, он подходит, вежливо отвечает. Начинает с того, что он, мол, человек простой, невежда, но смотрит так, что под его взглядом они теряются. Позже стоят в толпе, выделяясь на общем фоне теплыми шубами и перьями на шапках.

В Буске все жители выбегают из своих домов, горят факелы; ударил сильный мороз, под ногами скрипит свежий снег. Яков проводит здесь, в доме брата Нахмана Хаима и его жены, неделю. Маленький сын Нахмана Арончик и другие мальчики ходят за Яковом, точно пажи за королем. Здесь Яков видит голубые нимбы почти над каждым. Практически весь город, как утверждает сам Яков, обращен в веру Святой Троицы. Днем ему приносят больных детей, чтобы он исцелил их наложением рук. Потом за ним приезжают из Давидова, а после – зовут во Львов. Там в его распоряжении большой зал, куда пришло множество народу, но, когда Яков говорит, что, когда он вновь приедет в Польшу, нужно будет отправиться к Исаву, то есть обратиться в католическую религию, чтобы настали Последние Дни, люди, ворча, начинают расходиться. Львовские евреи – богатые, избалованные, себе на уме. Львов не так доброжелателен по отношению к Якову, как бедные города и деревни. Богатые и довольные не спешат к Мессии; ведь Мессия – это тот, кого вечно ждут. Кто пришел – тот ложный Мессия. Итак, Мессия – тот, кто никогда не приходит. Вот в чем фокус. Они заглушают речь Якова, когда он выступает в львовской синагоге. В конце концов он вырывает пульт и швыряет в людей, после чего вынужден бежать от возмущенной и разъяренной толпы.

Даже в корчме к нему относятся неприязненно, хотя Хаим хорошо платит. Хозяйка не очень любезна, ворчит на Якова. Тогда он предлагает ей проверить свой карман, мол, там лежит тинф[98]98
  Монета Речи Посполитой, чеканившаяся в 1663–1666 гг.


[Закрыть]. Она удивляется:

– Откуда бы ему там взяться?

Яков настаивает и велит ей залезть в карман – все это происходит на глазах у множества свидетелей. И женщина достает монету, не очень ценную, потому что их теперь подделывают, но все-таки деньги. Смотрит на нее как-то растерянно, отводит глаза и, пожалуй, предпочла бы уйти, но Яков хватает ее за руку.

– А ты точно знаешь, откуда она у тебя взялась? – спрашивает Яков, но смотрит не на нее, а поверх голов: вокруг уже собрались зеваки.

– Не говорите, прошу вас, – умоляет женщина и вырывает руку.

Но Яков и не думает ее слушать, он кричит, задрав голову, чтобы лучше было слышно:

– Шляхтич ей дал за то, что она с ним вчера согрешила.

Люди разражаются смехом, полагая, что это выдумка, но, как ни удивительно, хозяйка корчмы подтверждает слова Якова. К изумлению собравшихся, признает его правоту и, залившись краской, исчезает.

Идея Якова делается ясной, отчетливой, как следы на снегу, вытоптанные теми, кто не попал внутрь и вынужден стоять на холоде, а потом расспрашивать других. Речь идет о соединении трех религий: еврейской, мусульманской и христианской. Первый, Шабтай, – тот, кто открыл путь через ислам. Барухия двинулся через христианство. Что более всего возмущает всех, после чего раздаются топанье и возгласы? Что следует пройти через веру Назарета так же, как переходят вброд реку; и что Иисус был оболочкой и кожурой истинного Мессии.

В полдень эта мысль кажется постыдной. После обеда ее уже обсуждают. К вечеру она усвоена, а к ночи – представляется совершенно очевидной.

Ночью обнаруживается еще один аспект этой идеи, который до сих пор как-то не принимался во внимание: крестившись, можно перестать быть евреем, по крайней мере для других. Превратиться в человека, христианина. Можно будет покупать землю, открывать в городе магазины, посылать детей в школы… От возможностей голова идет кругом, это вроде как получить неожиданный, загадочный подарок.

Кроме того, шпионы верно подметили, что от самых Езежан Якова сопровождает девушка, потом к ней присоединяется еще одна – якобы обе должны его охранять. Одна, жительница Буска, прелестная, со светлыми волосами и розовой кожей, повсюду следует за ним. Вторая, львовянка, Гитля, высокая и горделивая, как царица Савская, молчаливая. Говорят, это дочь писаря львовской общины Пинкаса, но сама она утверждает, будто в ней течет королевская кровь – от польской принцессы, которую якобы похитил прадед. Они сидят по обе стороны от Якова, словно ангелы-хранители, на плечи накинуты красивые меховые шубки, на головах – шапки, украшенные драгоценными камнями и павлиньими перьями. На боку – небольшие турецкие мечи в инкрустированных бирюзой ножнах. Яков между ними словно между столпами храма. Вскоре та, что смуглее, Гитля, становится для него настоящим щитом, она протискивается вперед и своим телом защищает доступ к Якову, тростью останавливает толпу. Предостерегающе кладет руку на ножны. Вскоре шуба начинает ей мешать, поэтому она меняет ее на военный мундир, красный с белыми галунами. Ее пышные темные волосы, вьющиеся и непослушные, выбиваются из-под меховой военной шапки.

Яков без нее никуда, он и ночь проводит с ней, словно с женой. Якобы это его защита, дарованная Богом. Она пойдет с ним через Польшу, станет его охранять. Потому что Яков боится, он ведь не слепой и за спинами своих последователей замечает сброд, который молчаливо сплевывает при одном упоминании его имени, бормочет себе под нос проклятья. Нахман тоже это видит, поэтому приказывает каждую ночь расставлять вокруг дома, где они спят, стражу. Нервы Якова успокаивают только кувшин с вином и прекрасная Гитля. Сквозь тонкие деревянные стены хибары до тех, кто несет стражу, доносятся смех и любовные стоны. Нахману это не нравится. И Моше, раввин из Подгайцев, который посоветовал Шору отменить свадьбу, предупреждает, что такая демонстративность нежелательна и провоцирует злые языки, но ведь и он, недавно овдовевший, жадно поглядывает на девушек. Гитля всем действует на нервы, командует, смотрит на других женщин свысока. Больше всего она надоела Хаиму из Варшавы и его жене Витель. Во Львове Яков с неохотой отставляет ту, светленькую, Гитля остается. Впрочем, место отстраненной в следующей деревне занимает новая.

Путешествие продолжается целый месяц. Новые места, новые люди. В Давидове Яков, как с родным отцом, встречается с Элишей Шором; Шор в шубе до пят, в меховой шапке, в окружении сыновей. Старик Шор трясущейся рукой указывает на странное свечение над головой Франка, и чем дольше они смотрят на него, тем ярче оно становится, так что присутствующие опускаются на колени прямо в снег.

Когда Яков снова останавливается у Шоров в Рогатине, старик просит его при всех:

– Покажи свою силу, Яков. Мы знаем, что ты ее получил.

Но Яков отговаривается тем, что устал, что после долгих дискуссий нужно поспать, и поднимается по лестнице к себе. И тогда собравшиеся видят, что на дубовых ступенях остался след его ступни, будто выжженный, выдавленный в дереве. С тех пор люди приходят туда и благоговейно взирают на этот священный след; там же, в Рогатине, хранится его туфля – турецкая, расшитая.

Шпионы, присланные из львовской еврейской общины, тщательно записывают и содержание новой молитвы, которую привез Яков Лейбович Франк, и то, что он обожает каймак, турецкие сласти из кунжута и меда. У его спутников они всегда под рукой. В молитве смешиваются слова древнееврейского, испанского, арамейского и португальского языков, так что никто точно не может разобрать, но звучит загадочно. Они молятся некоему Сениору Санто[99]99
  Святой Господин (исп.).


[Закрыть], поют «Дио мио[100]100
  Господь мой (исп.).


[Закрыть] Барухия». По услышанным отрывкам шпионы пытаются воссоздать молитву, выходит что-то вроде:

«Пусть мы познаем Твое величие, Сениор Санто, узнаем, что Ты – истинный Бог и Господь Мира и Царь Мира, который явился во плоти и раз и навсегда разрушил Закон творения и вознесся на место свое, чтобы упразднить все прочие сотворенные миры, и нет, кроме Тебя, другого Бога, ни высоко, ни низко. И не введи нас во искушение или стыд, поэтому преклоняем пред Тобой колени и восхваляем Твое имя, великого и сильного Царя. Он свят».

ПОСКРЁБКИ НАХМАНА ИЗ БУСКА, ЗАПИСАННЫЕ ВТАЙНЕ ОТ ЯКОВА

Когда Бог велел евреям отправиться в путь, он уже понимал цель этого путешествия, хоть они ее и не знали; Бог хотел, чтобы евреи двинулись навстречу своему предназначению. Божественное – это цель и отправная точка, а человеческое – нетерпение и вера в случай, а также ожидание приключений. Поэтому, когда евреям приходилось где-нибудь задерживаться надолго, они, точно дети, выражали недовольство. И радовались, когда наступало время вновь собираться в дорогу. И сейчас так же. Благой Бог обрамляет всякое путешествие, а человек является его содержанием.

«Мы уже в худшем из мест? Это Буск?» – спросил меня Яков и расхохотался, когда мы туда прибыли.

В Буске мы принимали Якова в доме моего брата Хаима бен-Леви, потому что моя жена ни за что не соглашалась. А так как она скоро должна была разрешиться от бремени, я не стал настаивать. Она, как и многие женщины, неприязненно относилась к новому учению. Моего сына, единственного, кто выжил в младенчестве, звали Арончик, и наш Яков горячо полюбил его. Он сажал мальчика на колени, что мне очень нравилось, а еще говорил, что Арончик вырастет мудрецом, которого никто не сможет переговорить. Я радовался, но знал, что Якову хорошо известна моя история и что ни один из моих детей не дожил до года. В тот вечер у малыша на щеках выступил румянец, и Лия отругала меня, что я вынес слабого ребенка из дома и таскал по холоду.

Однажды она пошла со мной к Хаиму, но больше не захотела. Спросила, правда ли то, что говорят о нас.

«А что говорят?» – поинтересовался я.

«Ты сулил нам настоящего ученого раввина, а получается, что из-за него, – она кивнула в сторону окна, – Бог нас покарал. Он велит мне рожать детей, которые умирают».

«Почему же из-за него?» – возразил я.

«Потому что ты уже несколько лет за ним ходишь. Где он, там и ты».

Что можно было на это ответить? Может, она права? Может, Бог забирает у меня детей, чтобы я приблизился к Якову?

Вечера были похожи один на другой: сначала совместный ужин – каша, сыр, запеченное мясо, хлеб, оливковое масло. За длинные столы усаживались все – женщины, дети и подростки, все, кто внес свой вклад в застолье; но и те, кому нечего было принести, голодными не оставались. Вот тогда-то Яков и рассказывал о своих приключениях в турецких краях, часто смешных и забавных, так что большинство женщин, очарованные его красноречием и юмором, переставали думать о нем плохо, а дети считали сказочником. Затем общая молитва, которой он научил нас, а когда женщины убирали со стола и укладывали детей спать, оставались уже только те, кто достоин участвовать в ночных занятиях.

Яков всегда начинал с бремени молчания. Он поднимал указательный палец и водил им, выпрямленным, перед своим лицом туда-сюда, и все глаза следовали за этим пальцем, а лицо Якова расплывалось и исчезало. Тогда он произносил слова: «Шалош сефорим нифтухем», что означало: «Три книги открываются». Наступала пронзительная тишина, так что мы почти слышали шелест страниц священных книг. Потом Яков прерывал эту тишину и наставлял нас: что бы вы здесь ни услышали, это должно кануть в вас, как в могилу. И отныне это будет наша религия – молчание.

Он говорил:

«Тот, кто хочет завоевать крепость, не сможет сделать это при помощи одной лишь болтовни, мимолетного слова, но должен прийти туда вместе с войском. Так и мы должны действовать, а не болтать. Мало наши деды наговорились, насиделись над книгами? И что им дала эта болтовня, и что из этого вышло? Лучше видеть глазами, чем говорить словами. Умники нам ни к чему».

Когда Яков упоминал умников, мне всегда казалось, что он смотрит на меня. А ведь я старался запомнить каждое его слово, хотя он запрещал мне их записывать. Так что я записал это тайком. Я боялся, что все они, те, что сейчас внимательно слушают, едва выйдя отсюда, сразу все забудут. Мне был непонятен этот запрет. Когда на следующее утро я садился якобы вести счета, писать письма, согласовывать даты, в самом низу у меня лежал еще один лист, и на нем я записывал слова Якова, словно еще раз объяснял их, на сей раз самому себе.

«Нужно идти к христианству, – говорил он простым людям. – Примириться с Исавом. Нужно идти во тьму, это ясно, как солнце! Ибо только во тьме нас ждет спасение. Только в худшем из мест может начаться мессианская миссия. Весь мир – враг подлинного Бога, разве вы не знаете?»

«Это бремя молчания. Слово – такое бремя, будто вы несете на себе полмира. Вы должны слушать меня и следовать за мной. Должны отказаться от своего языка и с каждым народом говорить на его языке».

Добродетель – чтобы из твоего рта не вырвалось ничего уродливого. Добродетель – молчать, удерживать в себе все, что видишь и слышишь. Сохранять постоянство. Подобно тому как Первый, Шабтай, пригласил на свою свадьбу гостей и под свадебным балдахином явилась Тора – словно невеста, так мы заменили Тору женщиной. С тех пор она ежевечерне появляется перед нами обнаженной, без покрывала. Женщина – величайшая тайна, и здесь, в нижнем мире, она является аналогом священной Торы. Мы будем соединяться с ней, сперва нежно, одними губами, движением рта, который произносит слово и таким образом вновь, каждый день, создает мир из небытия. Ибо я, Нахман Самуил бен-Леви из Буска, верю, что Бог един в Троице, а Четвертое Обличье – Святая Мать.

Нахман не будет это описывать, да, слова обременяют. Нахман, когда садится писать, четко разделяет, что можно писать, а чего нельзя. Об этом следует помнить. Впрочем, Яков говорит: не оставлять никаких следов, вы погружены в тайну по самую макушку, никто не должен узнать, кто мы и чем занимаемся. Но он и сам производит много шуму, делает странные жесты, бросает нелепые фразы. Говорит загадочно, так что приходится догадываться, что имеется в виду. Вот почему после его отъезда люди еще долго сидят и толкуют слова этого Франка – человека-не-отсюда. Что он сказал? В определенном смысле каждый понимает это по-своему.

Когда 26 января они прибывают в Лянцкорону во главе с едущими верхом Лейбеком Абрамовичем и его братом Мошеком, их сразу ведут к дому Лейбека. Уже совсем темно.

Деревня расположена на крутом склоне, спускающемся к реке. Дорога, каменистая и неудобная, идет поверху. Тьма густая и холодная, поглощает свет уже в нескольких локтях от его источника. Пахнет дымом от сырых дров, в темноте вырисовываются очертания домов; сквозь их маленькие окошки кое-где просачиваются грязно-желтые лучи.

Шломо Шор и его брат Натан встречаются со своей сестрой. Хая, пророчица, живет в Лянцкороне с момента свадьбы с местным раввином Хиршем, который торгует табаком и пользуется большим уважением среди правоверных. Вид ее ошеломляет Нахмана, словно он выпил водки.

Хая приходит с мужем, они останавливаются на пороге, и Нахману кажется, что рядом с Хаей отец – настолько Хирш напоминает старого Шора: ничего удивительного, они ведь двоюродные братья. После рождения детей Хая еще похорошела, она очень стройная и высокая. На ней кроваво-красное платье и ярко-синяя девичья шаль. Волосы, перехваченные пестрой тряпицей, волной падают на спину. В ушах длинные турецкие серьги.

Маленькие запыленные окошки всегда пропускают слишком мало света, поэтому почти весь день в глиняной плошке с маслом горит фитиль, так что воняет сажей и пригоревшим жиром. Обе комнаты заставлены мебелью, откуда-то беспрерывно доносятся царапанье, шорохи. Зима, мыши тоже попрятались от морозов: теперь они строят вертикальные города в стенах и горизонтальные – в полу, еще более беспорядочные, чем Львов и Люблин, вместе взятые.

В передней комнате над очагом есть углубление, через которое в огонь поступает воздух. Но оно все время засоряется, плита дымит, и все помещения пропитаны этим запахом.

Дверь плотно закрывают, задергивают занавески на окнах. Можно подумать, они собираются спать – целый день ехали, устали, как и шпионы. Деревня уже взволнованно гудит – саббатианская чума пришла. Есть двое особо любопытных: Гершом Нахманович и его двоюродный брат Нафтали, тот, что арендует у шляхтича, а потому много о себе воображает. Он подкрадывается потихоньку и ухитряется заглянуть в окно (кто-то все же оставил щель). Кровь отливает у него от лица, и Нафтали стоит как зачарованный, не может оторваться от этой картины; хотя перед ним лишь вертикальная полоска, но, поворачивая голову, можно охватить всю сцену. И вот что он видит: при свете единственной, кажется, свечи сидят мужчины, а в центре круга – полуобнаженная женщина. Такое ощущение, что ее пышная упругая грудь светится в темноте. Франк ходит вокруг нее, разговаривая сам с собой.

На фоне громоздкой мебели в доме Лейбека тело Хаи кажется совершенным и волшебным, словно явилось из другого мира. Веки полуопущены, рот приоткрыт, видны кончики зубов. На плечах и декольте блестят капельки пота, грудь тянет к земле – так и хочется ее поддержать. Хая стоит на табурете. Единственная женщина среди множества мужчин.

Первым подходит Яков – ему приходится немного приподняться на цыпочки, чтобы коснуться губами ее груди. Такое впечатление, что он какое-то время держит во рту сосок, по капле цедит молоко. Теперь вторая грудь. За ним реб Шайес, старик с длинной редкой бородой, доходящей до пояса; губы, подвижные, как у коня, вслепую ищут сосок Хаи – реб Шайес не открывает глаз. Затем Шломо Шор, брат Хаи, приближается к ней и, поколебавшись, делает то же самое, но более поспешно. Дальше все – осмелевший Лейбек Абрамович, за ним его брат Мошек, затем снова Шор, на этот раз Иегуда, а за ним Исаак из Королёвки, и каждый, даже те, кто до сих пор стоял у стены, в тени, уже знает, что был допущен к великой тайне этой веры и, таким образом, становится правоверным, и окружают его братья, и так будет, пока спаситель не разрушит старый мир и не откроется новый. Ибо сама Тора низошла на жену Хирша, это она сияет сквозь кожу женщины.

Следует закрыть глаза и идти во тьму, ибо только из тьмы виден свет, мысленно говорит Нахман и берет в рот сосок Хаи.