Текст книги "Книги Якова"

Говорят, что это Яков велел не задергивать занавеску до конца – чтобы они все же смогли увидеть. Подсматривавшие тут же бегут в деревню к раввину, моментально собирается группа людей, вооруженных палками.

Гершом не соврал, он сказал правду и велит им сперва заглянуть в щель между занавесками: выломав затем дверь, они успевают увидеть полуобнаженную женщину, пытающуюся прикрыться какой-то одеждой, и разбегающихся мужчин. Гершом грозно кричит, кто-то выпрыгивает в окно, но его ловят те, кто остался снаружи, кому-то удается убежать. Всех остальных, кроме Хаи, слегка пьяных, напуганных, Гершом приказывает связать и отвести к раввину. Он самовольно реквизирует их телеги, лошадей, книги и шубы, после чего отправляется в усадьбу. Гершом не знает, что сейчас карнавал и у хозяина гости. К тому же он не желает вмешиваться в еврейские распри – евреи ведь ссудили ему денег; точно не известно, что произошло, кто замешан, а кто – нет. Поэтому хозяин зовет управляющего, Романовского, а сам продолжает смаковать кизиловую наливку. Усадьба ярко освещена, и даже снаружи чувствуется запах запеченного мяса, слышатся музыка и женский смех. Из-за спины хозяина выглядывают любопытные раскрасневшиеся физиономии. Романовский надевает длинные сапоги, снимает со стены ружье, зовет батраков и вместе с ними топает по снегу, а их негодование, священное – еврейское и христианское, – рождает тревожные образы чудовищного кощунства, всеобщего, стоящего превыше всех религий богохульства. Однако в результате обнаруживаются только озябшие мужчины, связанные веревками по двое, слишком легко одетые, дрожащие на морозе. Романовский пожимает плечами. Он не понимает, что произошло. Но на всякий случай всех везут в Копычинцы, в тюрьму.

До турецких властей быстро доходят известия о случившемся; уже на третий день прибывает небольшой турецкий отряд и требует, чтобы Романовский выдал военнопленного Якова Франка, гражданина Порты[101]101
  Порта (Оттоманская Порта, Высокая Порта) – принятое в истории дипломатии и международных отношений наименование правительства (канцелярии великого визиря и дивана) Османской империи.


[Закрыть]. Тот охотно повинуется: пускай евреи или турки сами судят своих вероотступников.

Говорят, за эти три дня, проведенные в заключении в Копычинцах, пока за ним не приехали турки, Яков снова пережил нисхождение святого духа, руах ха-кодеш, и выкрикивал странные вещи, что позже подтвердили сидевшие с ним в камере реб Шайес и Ицель из Королёвки: будто он пойдет в христианскую религию, а с ним двенадцать братьев. Освободив Якова, турки дали ему лошадь, на которую он сел и тотчас отправился через турецкую границу в Хотин. Шпионы же позже доложили раввину Рапапорту во Львове, что, уезжая, Яков довольно громко произнес на древнееврейском: «Мы следуем дорогой царя!»

Красавица Гитля – единственная дочь Пинкаса, секретаря львовского раввина Рапапорта. У девочки не все в порядке с головой, отец с ней намучился и поэтому отослал к своей сестре в Буск, чтобы Гитля дышала там здоровым деревенским воздухом и поменьше мозолила глаза окружающим.

Плохо, что она красивая – хотя обычно это родителей радует, – высокая, стройная, с узким смуглым лицом, пухлыми губами и темными глазами. Походка у нее развязная, одежда всегда нелепая. За городом Гитля все лето разгуливала по подмокшим лугам, декламировала стихи, в одиночку ходила на кладбище, непременно с книгой в руке. Ее тетка считает, что это последствия того, что девочку учили грамоте. Отец Гитли был неосмотрителен – и вот вам результат. Ученая женщина – всегда источник больших неприятностей. Так и вышло. Какой нормальный человек станет сидеть на кладбище? Девушке девятнадцать лет, ей давно пора замуж; она привлекает любопытные взгляды парней и мужчин постарше, но жениться на такой никто не хочет. Говорят, Гитля позволила щупать себя кому-то из мальчиков. Происходило это за кладбищем, где дорога ведет в лес. Кто знает, не случилось ли там еще чего похлеще.

Мать Гитли умерла, когда девочка была маленькой. Пинкас долгое время вдовствовал, но несколько лет назад женился во второй раз, и новая жена падчерицу возненавидела. Та отвечала ей взаимностью. Когда мачеха родила близнецов, Гитля впервые сбежала из дома. Отец отыскал ее в корчме на окраине Львова. Молоденькая девушка подсаживалась к игрокам в карты и давала советы то одному, то другому. Но на бродячую шлюху похожа не была. Правильная польская речь, видно, что образованная и хорошо воспитанная. Гитля хотела ехать в Краков. Дорого одетая, она вела себя так, будто кого-то ждала. Хозяин корчмы подумал – какая-то знатная дама, попавшая в беду. Гитля рассказывала, что она – правнучка польского короля, что отец нашел ее в корзине, выложенной лебяжьим пухом, что лебедь кормила ее молоком. Те, кто ее слушал, больше смеялись над лебедем, кормящим молоком, чем над корзиной. Отец ворвался в корчму и при всех отвесил дочери оплеуху. Потом силой усадил в телегу, и они поехали во Львов. Бедный Пинкас до сих пор слышит смех и пошлые шутки тех, кто присутствовал при этой сцене. Поэтому решил поскорее выдать Гитлю замуж, в сущности, за первого, кто попросит руки дочери, пока она еще – будем надеяться – девица. Нанял лучших сватов, и вскоре к ним приехали гости из Езежан и Чорткова. Тогда Гитля принялась демонстративно ходить с мальчиками на сеновал. Она делала это специально, чтобы свадьба не состоялась. Она и не состоялась, потому что женихи отказались. И из Езежан, и из Чорткова новости распространяются быстро. Теперь Гитля жила в отдельной комнате, в пристройке, словно прокаженная.

Но зимой того рокового года Гитле повезло, а может, наоборот, не повезло, кто знает, – на тракте показалась вереница саней, и гости разбрелись по городу. Тетя Гитли, у которой гостила мачеха с близнецами, двумя мальчиками, прожорливыми и волосатыми, словно Исав, заперла всю свою родню в доме, закрыла ставни и велела молиться, чтобы голоса этих нечестивых случайно не осквернили их невинные уши.

Гитля, не обращая внимания на протесты тетки и мачехи, надела подаренный отцом гуцульский тулуп и вышла на снег. Она побрела по деревне, к дому рыжего Нахмана, где ненадолго остановился Господин. Ждала под дверью вместе с остальными, чьи лица скрывались за вылетавшими у них изо рта облаками пара, так же, как они, переступала с ноги на ногу от холода, пока Господин по имени Яков не вышел наконец вместе со своей свитой. Тогда она схватила его за руку и поцеловала. Он хотел вырвать руку, но Гитля уже открыла свои красивые густые волосы и вдобавок сказала то, что говорила всегда: «Я польская принцесса, внучка польского короля».

Все расхохотались, но на Якова это произвело впечатление, поэтому он присмотрелся к девушке повнимательнее, заглянул ей прямо в глаза. Что уж он там увидел – неизвестно. С тех пор она шла за ним, не отступая ни на шаг, не оставляя ни на мгновение. Говорили, что Господин очень ею доволен. Благодаря ей, говорили люди, сила Господина росла, и Гитле небеса также даровали великую мощь, она ощущала ее внутри себя. Когда однажды какой-то оборванец бросился на Господина, она воспользовалась этой силой и так ударила хулигана, что тот рухнул в снег и долго не мог встать. Гитля сторожила Якова, словно волчица, вплоть до той роковой ночи в Лянцкороне.

Придя к Рапапорту, Пинкас старается не привлекать к себе внимание, прокрадывается потихоньку, склоняется над бумагами, которые предстоит переписать: его практически не видно. Но раввин, чьи глаза всегда прикрыты, видит лучше иных юношей. Вроде проходит мимо, но Пинкас чувствует на себе взгляд раввина, словно его крапивой обожгли. И вот наступает эта минута – Рапапорт велит прийти, когда он будет один. Расспрашивает о здоровье, жене и близнецах, по своему обыкновению, любезно, ласково. И наконец спрашивает, не глядя на своего секретаря:

– Правда ли, что… – он не договаривает. Но Пинкасу все равно делается горячо, будто в кожу воткнули тысячу иголок и каждая из них раскалена, точно в аду.

– У меня случилось несчастье.

Раввин Рапапорт лишь печально кивает.

– Ты понимаешь, Пинкас, что она больше не принадлежит к числу еврейских женщин? – мягко спрашивает он. – Ты это понимаешь?

Рапапорт говорит, что Пинкасу уже давно следовало принять меры, еще тогда, когда Гитля начала уверять всех, будто она польская принцесса, или даже раньше: ясно же было, что с ней что-то не так, диббук в нее вселился – девушка сделалась распутной, вульгарной и дерзкой.

– С каких пор она начала вести себя странно? – спрашивает раввин.

Пинкас долго думает и отвечает, что после смерти матери. Мать умирала долго, в мучениях, у нее в груди образовалась шишка, которая распространилась по всему телу.

– Это понятно, что тогда, – говорит раввин. – Вокруг умирающей души собирается множество свободных темных душ. Они ищут слабое место, через которое могли бы проникнуть в человека. От отчаяния люди слабеют.

Пинкас слушает это, сердце у него сжимается. Он признает правоту раввина, это мудрый человек, и он, Пинкас, понимает эту логику, и другому человеку он сказал бы то же самое: если один плод в корзине испортился, его следует выбросить, чтобы сохранить остальные. Но когда Пинкас смотрит на уверенного, хоть и сочувствующего ему Рапапорта, который, когда говорит, прикрывает глаза, ему в голову приходит мысль о слепоте: возможно, есть что-то, чего этот великий и мудрый человек не видит. Может, есть какие-то законы, которые ускользают от понимания, может, не все записано в священных книгах, может, для его Гитли нужна новая запись о людях, подобных ей, может, в конце концов, она – польская принцесса, ее душа…

Рапапорт открывает глаза и, увидев Пинкаса, согбенного, точно сломанная палка, говорит ему:

– Плачь, брат, плачь. Твои слезы очистят рану, и она быстро заживет.

Но Пинкас знает, что такие раны не заживают никогда.

14

Епископ Дембовский твердо убежден в том, что он – человек важный. Еще он думает, что будет жить вечно, потому что считает себя человеком праведным и справедливым, в точности таким, за каких ратовал Христос.

Глядя на него глазами Енты, следовало бы признать, что отчасти он прав. Епископ не убил, не предал, не насиловал, помогал нищим – каждое воскресенье подавал милостыню. Порой Дембовский уступает плотскому желанию, но нельзя не признать: честно его преодолевает, а в тех случаях, когда оно одерживает верх, быстро забывает и больше об этом не думает. Грех крепнет, когда о нем думают, когда мусолят в собственных мыслях, фантазируют, предаются отчаянию. Ведь четко сказано: следует покаяться – и точка.

Епископ питает определенную склонность к роскоши, но оправдывает это слабым здоровьем. Он хотел бы нести в мир добро; поэтому Дембовский благодарен Богу за то, что стал епископом – это дает ему определенные возможности.

Он сидит за столом и пишет. У него округлое мясистое лицо и крупные губы, которые можно было бы назвать чувственными, если бы не то, что они принадлежат епископу, а еще светлая кожа и светлые волосы. Иногда, когда епископу жарко, лицо его багровеет, и тогда он выглядит словно ошпаренным. На роккетто[102]102
  Элемент облачения – белая рубаха, достигающая колен, надевающаяся поверх сутаны; может быть украшена галунами или кружевами.


[Закрыть] Дембовский надел теплую шерстяную моццетту[103]103
  Элемент облачения – короткая накидка с капюшоном, которая охватывает плечи и застегивается на груди.


[Закрыть], а ноги согревает в меховом сапоге, специально сшитом для него женщинами, потому что ноги мерзнут. Епископский дворец в Каменце никогда как следует не протапливают, тепло вечно куда-то улетучивается, здесь сквозит, хотя окна маленькие и внутри всегда полумрак. Окна кабинета выходят на улочку у стены костела. Сейчас епископ видит там ссорящихся стариков, вскоре один начинает бить другого палкой, тот, второй, кричит писклявым голосом, остальные нищие тоже включаются в потасовку, и вот уже епископские уши терзает чудовищный шум.

Епископ пытается написать:

Шабсазвинники

Шабсацвинники

Шабсасвинники

Шабсасвинки

Наконец он обращается к ксендзу Пикульскому, сорокалетнему мужчине с седыми волосами, худощавому, изящному; он специально прислан сюда из Ордена и по поручению епископа Солтыка – по особому делу, в качестве эксперта: Пикульский работает за приоткрытой дверью, и его большая голова, презревшая мягкость парика, отбрасывает в свете свечи на стену длинную тень.

– Да как же это пишется?

Ксендз подходит к столу. За несколько лет, что прошли с тех пор, как мы видели отца Пикульского на обеде в Рогатине, черты его заострились; он свежевыбрит, на выступающем вперед подбородке видны порезы. «Какой цирюльник так его уделал?» – думает епископ.

– Будет лучше, ваше преосвященство, если вы напишете: контрталмудисты, поскольку они выступают против Талмуда, это единственное, что можно утверждать наверняка. Для нас это безопаснее: не вдаваться в ихнюю теологию. А в народе их называют «шабтайвинники».

– Что вы об этом думаете? – спрашивает епископ, указывая на письмо, лежащее перед ним на столе. Это письмо старейшин еврейской общины Лянцкороны и Сатанова, в котором раввины просят вмешаться в дело об отступлении от Моисеева закона и осквернении древнейших традиций.

– Видимо, сами они справиться не в состоянии.

– Речь идет о тех мерзостях, которые эти люди вытворяли в какой-то корчме? Это достаточное основание?

Пикульский делает паузу, такое ощущение, будто он что-то подсчитывает в уме, впрочем, возможно, так оно и есть. Затем ксендз сплетает пальцы и говорит, не глядя на епископа:

– Мне кажется, они хотят показать нам, что не желают иметь с этими еретиками ничего общего.

Ris 271 Kamieniec

Епископ тихонько покашливает, нетерпеливо шевелит ногой в меховом сапоге, и ксендз Пикульский понимает, что следует продолжать.

– Как у нас есть катехизис, так у них – Талмуд. Это, если говорить коротко, комментарий к Библии, но особенный, потому что касается того, как соблюдать законы и заповеди Моисея. – Ксендз постепенно оживляется, радуясь возможности продемонстрировать свои познания, которые он усердно копит уже не первый год. Пикульский бросает взгляд на скамью рядом с епископом и вопросительно приподнимает брови.

Епископ едва заметно кивает, и тот усаживается поближе. От ксендза пахнет затхлостью – бедняга, ему отвели покои на первом этаже, – и щелоком – вероятно, запах остался от посещения цирюльника, столь неудачно его побрившего.

– Это писали их раввины много сотен лет назад, и все там объяснили, чтó есть, когда, чтó можно, чего нельзя. Без этого сложная конструкция развалилась бы.

– Но вы же говорили, что все законы записаны в Торе, – недовольно прерывает Пикульского епископ.

– Однако после разрушения Иерусалимского храма, в изгнании, трудно было бы соблюдать Тору – в чужом краю, в ином климате. Кроме того, эти законы очень подробны, относятся к их прежнему, кочевому образу жизни, мир изменился, поэтому написали Талмуд. Ваше преосвященство, вспомните «Четвертую книгу Моисея», там говорится о трубах и армиях, вождях племен, шатрах…

– Ну да, – рассеянно вздыхает епископ.

– Франк утверждает, что все это ложь.

– Это очень серьезное обвинение. И Тора тоже?

– Против Торы он ничего не имеет, но священной книгой для них является Зоар.

– Это я понял. А чего они хотят на сей раз?

– Хотят, чтобы этого Франка наказали. В деревне Лянцкороне талмудисты избили этих своих еретиков и подали на них в суд за «грех адамитов», да еще сами наложили проклятие. Что еще они могут предпринять? Потому и обратились к нам.

Епископ поднимает голову:

– Грех адамитов?

– Ну, понимаете, ваше преосвященство… – начинает Пикульский, но вдруг заливается краской и начинает покашливать, а епископ, охваченный внезапным порывом человеколюбия, позволяет не заканчивать фразу. Однако ксендз Пикульский быстро берет себя в руки: – Франка пришлось выпустить из тюрьмы, но он и у турок продолжает свою деятельность. Во время еврейского поста этот Яков проповедовал с телеги, что раз у них есть истинный Бог и они твердо в него верят, то зачем им прятаться? Он сказал: «Вперед, давайте выйдем на свет и покажемся всем. Пускай нас увидят». Потом во время строгого поста наливал всем водки, угощал пирожными и свининой.

«Откуда они взялись, так внезапно, в таком количестве?» – размышляет епископ, шевеля пальцами ног в меховом сапоге. Он уже раньше слышал, что некоторые еврейские вероотступники не хотят соблюдать заповеди Торы, будучи убеждены, что с приходом Мессии ее законы аннулируются. «Но какое нам до этого дело? – думает епископ. Они нам чужие, религия у них путаная и уродливая. Это их внутренние распри, пускай себе грызутся». Но имеются и другие факты: будто они прибегали к заклинаниям и магии, пытались добыть вино из стены, используя тайные силы, описанные в «Книге Творения». Якобы встречались в отдаленных местах, на ярмарках и узнавали друг друга по различным знакам – например, писали инициалы своего пророка Ш-Ц на книгах, прилавках и товарах. И еще – это епископ тоже хорошо запомнил – торговали друг с другом, создавали закрытые компании, где поручались друг за друга. Он слыхал, что, когда одного из них обвиняли в мошенничестве, другие свидетельствовали о его честности и вину сваливали на кого-нибудь постороннего.

– Я еще не закончил писать отчет для вашего преосвященства, – внезапно начинает оправдываться Пикульский. – Зоар – это тоже комментарий, другой, я бы сказал, мистический, он касается не законов, а проблемы сотворения мира, самого Бога…

– Богохульство, – прервал его епископ. – Вернемся к работе.

Но ксендз не уходит, он моложе епископа лет на десять или больше, просто выглядит старым. Это из-за худобы, думает епископ.

– Хорошо, что вы, ваше преосвященство, послали за мной во Львов, – говорит ксендз Пикульский. – Я в вашем распоряжении, ваше преосвященство, и не думаю, что вы найдете кого-нибудь, кто лучше меня разбирается в евреях и этой еврейской ереси. – При этом ксендз Пикульский внезапно снова заливается румянцем, откашливается и опускает глаза. Видимо, чувствует, что переборщил и совершил грех гордыни.

Однако епископ не обращает внимания на его замешательство. «Почему я так мерзну? – думает он. – Словно кровь не достигает оконечностей тела, словно циркулирует слишком медленно. Почему моя кровь столь медлительна?»

Епископу хватает проблем с местными евреями. Что за дьявольское племя, лживое и упрямое: гонишь их в дверь – лезут в окно, нет на них управы, разве что действия неумолимые и неотвратимые. Ничего не помогает.

Разве епископ не приложил руку к королевскому декрету против евреев на восьмом году службы, то есть Anno Domini 1748? Он так приставал к королю, слал письма и бесконечно подавал прошения, что тот наконец издал указ: в течение двадцати четырех часов евреи должны покинуть Каменец, дома перейдут в руки городских властей, а школа будет разрушена. Свои интересы преследовали и армянские купцы, которым евреи особенно досаждали, сбивая цены, торгуя с рук или из-под полы; эти армяне щедро отблагодарили епископа. Но проблема никуда не делась. Изгнанные из Каменца евреи перебрались в Карвасары и Зинковцы, тем самым немедленно нарушив запрет селиться ближе трех миль от города, но никто их не осудил, и власти прикрыли на это глаза. Все равно евреи ежедневно привозили в город свои товары, чтобы хоть немного поторговать. Женщин своих посылали. Хуже всего оказалось то, что покупатели вслед за ними также стали переселяться за Смотрич, в Зинковцы, и там возник стихийный рынок, что навредило рынку каменецкому. Снова посыпались жалобы: например, что еврейки из Карвасар, несмотря на запрет, приносят печь в пекарню свои бублики. «Почему я должен этим заниматься?» – думает епископ.

– Они твердят, что законы Торы для них больше не указ, – продолжает тем временем свою лекцию ксендз Пикульский. – И что еврейская религия, опирающаяся на Талмуд, – это религия ложная. Никакой Мессия уже не придет, евреи зря ждут Мессию… Они также утверждают, будто Бог имеет три обличья и что этот Бог явился в мир в человеческом теле.

– Вот! И они правы, – обрадовался епископ. – Мессия не придет, потому что он уже пришел. Но ты же не хочешь сказать, любезный, будто они верят в Иисуса Христа, – епископ осеняет себя крестным знамением. – Дай мне письмо от этих чудаков.

Он внимательно изучает документ, словно ожидает увидеть что-то особенное: печати, водяные знаки…

– Они знают латынь? – сомневается епископ, читая письмо контрталмудистов, вне всяких сомнений написанное ученой рукой. Кто им пишет?

– Говорят, некий Коссаковский, но из каких он Коссаковских – не знаю. Ему хорошо платят.