Текст книги "Книги Якова"

Проклятие сводится к словам, произнесенным в определенном порядке и в определенное время под звуки шофара[116]116
  Еврейский ритуальный духовой музыкальный инструмент, сделанный из рога животного.


[Закрыть]. Его объявляют во львовской синагоге при свете свечей из черного воска, при открытом Ковчеге Святыни. Читают фрагменты из Книги Левит 26:14–45 и Второзакония 28:15–68, затем гасят свечи, и всем делается страшно, потому что над проклятым с этой поры перестает сиять божественный свет. Голос одного из трех судей, совершающих обряд, разносится по всей синагоге и затихает в огромной толпе верующих:

– Мы объявляем всем, что, будучи давно знакомы с омерзительными взглядами и действиями Янкеле Лейбовича из Королёвки, мы всеми силами пытались заставить его свернуть с ложного пути. Однако не в силах достучаться до его ожесточившегося сердца и ежедневно получая новые известия о его ереси и поступках, имея свидетелей, совет раввинов постановил, что Янкеле Лейбович из Королёвки должен быть проклят и отлучен от Израиля.

Пинкас, стоящий в центре толпы и ощущающий тепло множества мужских тел, беспокойно переминается с ноги на ногу. Почему проклятого называют Янкеле Лейбович, а не Яков Франк, словно бы отменяя все, что произошло за последнее время? Внезапно у Пинкаса возникает досадное подозрение: вдруг, проклиная Янкеле Лейбовича, они оставляют в безопасности Якова Франка? Разве проклятие не следует за именем, как дрессированная собачка, которой дали команду «ищи»? А что, если неправильно адресованное проклятие не попадет к нужному человеку? Вдруг, изменив имя, место жительства, страну и язык, человек может избежать херема, страшнейшего из проклятий? Кого они проклинают? Того своенравного хулигана? Юношу, который соблазняет женщин и занимается мелким мошенничеством?

Пинкас знает, что, согласно Закону, человек, на которого наложили херем, должен умереть.

Он расталкивает людей и идет вперед, шепча направо и налево: «Яков Франк. Яков Франк, а не Янкеле Лейбович». И то и другое. Окружающие в конце концов понимают, о чем толкует старик Пинкас. Возникает небольшой переполох, после чего раввин продолжает обряд херема, а его голос становится все более и более стенающим и страшным, так что мужчины поеживаются, а женщины на галерее нервно рыдают, потрясенные мощью этого безжалостного механизма, который теперь – точно извлеченный из самых темных подвалов, словно бездушный глиняный гигант – станет действовать вечно, и остановить его невозможно.

– Мы отрекаемся, проклинаем и отлучаем Янкеле Лейбовича, известного также под именем Яков Франк, теми же словами, которыми Иисус Навин проклял Иерихон, которыми Елисей проклял детей, а также словами всех проклятий, записанных в Книге Закона, – говорит раввин.

Поднимается ропот – непонятно, выражающий сожаление или удовлетворение, но такое ощущение, будто исходит он не из ртов, а из одеяний, из глубины карманов, из широких рукавов, из трещин в полу.

– Будь он проклят днем и проклят ночью. Проклят, когда ложится и когда встает, когда входит в дом и когда выходит из него. Пусть Бог никогда более не простит и не признает его! Пусть отныне гнев Божий сжигает этого человека, пусть Бог обрушит на него все проклятия и пусть вычеркнет его имя из Книги Жизни. И пусть будут все предупреждены, что никто не должен общаться с ним словесно либо письменно, либо оказывать ему услуги, либо жить с ним под одной крышей, либо приближаться к нему на расстояние менее четырех локтей, либо читать документы, продиктованные им или написанные его рукой.

Слова гаснут, обращаются в нечто будто бы материальное, сотворенное из воздуха, нечто неопределенное и долговечное. Синагогу закрывают, и люди молча расходятся по домам. Тем временем где-то далеко, в другом месте Яков сидит, окруженный своими товарищами; он слегка навеселе и ничего не замечает, вокруг него ничего не изменилось, ничего не произошло – лишь дрогнуло внезапно пламя свечи.

Ента, всегда присутствующая, видит проклятие в виде чего-то расплывчатого, как те странные создания, которые плавают в наших глазах, – искривленные фрагменты, полупрозрачные существа. И проклятие отныне прилипнет к Якову, как белок прилипает к желтку.

Но, в сущности, не о чем беспокоиться и нечему удивляться. Взгляните: этих проклятий вокруг множество, ну, может, поменьше, послабее, более расплывчатых. Они присутствуют рядом со многими людьми, словно желеобразные луны на замерших орбитах, окружающих человеческие сердца: все те, кто услышал «Чтоб ты сгинул», когда телега заехала на капустное поле и колеса подавили налившиеся кочаны, или та, что была проклята собственным отцом, потому что обжималась с парнем в кустах, или тот, в жупане с красивой вышивкой, что получил проклятие от своего крестьянина за дополнительный день барщины, или тот же самый крестьянин, которого обругала жена, потому что у него украли все деньги или он их в корчме пропил, ему тоже достанется: «Чтоб ты сдох».

Если уметь посмотреть так, как видит это Ента, можно было бы увидеть, что на самом деле мир состоит из слов, которые, будучи однажды произнесены, претендуют на весь порядок, и всё теперь продиктовано ими, всё им подвластно.

Действует каждое обыденное проклятие, каждое высказанное слово.

В тот момент, когда Яков узнаёт о хереме несколько дней спустя, он сидит спиной к свету, так что никто не видит выражения его лица. Свечи ярко освещают неровную, рябую щеку. Заболеет ли он снова, как в Салониках? Яков велит позвать Нахмана, и они стоя молятся до утра. О защите. Зажигают свечи, в комнате становится душно и жарко. Перед самым рассветом, когда они уже едва держатся на ногах, Яков выполняет тайный обряд, затем реб Мордке произносит слова столь же мощные, как проклятие, и направляет их в сторону Львова.

А в Каменце однажды утром епископ Дембовский просыпается и чувствует, что его движения замедлились и теперь требуют бóльших усилий. Он не знает, что это может значить. А догадавшись о возможной причине этого странного, неожиданного недомогания, пугается.

Ента лежит в сарае, не умирает и не просыпается. Израиль же, ее внук, ходит по деревне и рассказывает об этом чуде с огорчением и страхом, который может облегчить только водка. Он изображает хорошего внука, который все свое время посвящает бабушке и поэтому ему некогда работать. Иногда эти мысли заставляют его прослезиться, а иногда приводят в ярость, тогда Израиль скандалит. Но на самом деле за старой Ентой ухаживают Песеле и Фрейна, его дочери.

Песеле встает на рассвете и идет в сарай – на самом деле это просто пристройка – убедиться, все ли в порядке. Все всегда оказывается в порядке. Лишь однажды она обнаружила сидящего на теле старухи кота, чужого. Песеле прогнала его и теперь плотно закрывает дверь. Иногда Ента словно бы покрыта росой, каплями воды, и кожа, и одежда, но эта вода странная, она совсем не испаряется, и ее приходится стряхивать метелкой.

Затем Песеле осторожно вытирает лицо Енты; она всегда колеблется, прежде чем прикоснуться к прабабушке. Кожа прохладная, нежная, но упругая. Иногда Песеле кажется, будто она тихонько потрескивает или, точнее сказать, поскрипывает, как новый кожаный ботинок, как конская сбруя, только что купленная на ярмарке. Однажды Песеле, заинтересовавшись, обратилась за помощью к своей матери Собле, и они осторожно приподняли тело, чтобы проверить, нет ли пролежней. Откинули подол платья, но ничего такого не увидели.

– В этом теле больше нет крови, – говорит Песеле матери, и их обеих пробирает дрожь.

Но ведь это тело не мертвое. Когда они касаются его, медленное движение глазных яблок под веками ускоряется. Это совершенно точно.

И еще одну вещь однажды проверила любопытная Песеле, но в одиночку, без свидетелей. Она взяла острый нож и быстро надрезала кожу под запястьем. Да, кровь не потекла, но веки Енты тревожно задергались, и с ее губ сорвался словно бы долго сдерживаемый вздох. Возможно ли это?

Песеле, которая внимательно наблюдает за жизнью умершей – если можно так сказать, – видит некоторые изменения, едва заметные. Например, она уверяет отца, что Ента уменьшается.

Тем временем снаружи ждет сонная толпа. Некоторые шли сюда целый день, другие, приехавшие издалека, снимают комнату у кого-то из деревенских.

Солнце встает над рекой и быстро скользит вверх, отбрасывая длинные влажные тени. Ожидающие согреваются в его ярких лучах. Потом Песеле впускает их внутрь и разрешает побыть там некоторое время. Сначала люди стесняются и боятся подойти к этому подобию катафалка. Песеле не позволяет молиться вслух: мало им проблем? Поэтому стоящие молятся молча, передают Енте свои просьбы. Говорят, она выполняет те, которые касаются плодовитости и бесплодия – кому что требуется. Все, что касается женского тела. Но ведь приходят и мужчины; говорят, что Ента помогает в безнадежных делах, тем, кто все потерял.

Этим летом, когда Яков Франк со своей хавурой[117]117
  Добровольное общество, существовавшее в талмудический период. Здесь: группа единомышленников.


[Закрыть] переезжает из деревни в деревню, когда проповедует и пробуждает так много хороших и плохих мыслей, в Королёвку прибывает множество людей, желающих увидеть его бабушку.

На заднем дворе у Израиля беспорядок. К забору привязаны лошади, пахнет навозом, тучи мух. Песеле впускает паломников группами. Некоторые из них – богобоязненные евреи, окрестные бедняки и какие-то бродяги, торгующие пуговицами и вином в розлив, на стаканы. Но есть и другие, которых приводит сюда любопытство. Они приезжают на телегах и оставляют Собле сыр, курицу или корзинку яиц. Очень хорошо, семье причитается. Вечером после гостей девочкам приходится делать уборку: мусор со двора выкинуть, подмести в пристройке и пройтись граблями по затоптанной земле во дворе. Когда погода дождливая, Собла сама приносит в сарай Енты опилки и посыпает ими пол, чтобы легче потом было вымести грязь.

Сейчас, вечером, Песеле зажгла свечу и кладет на тело умершей носки ручной вязки, детские башмачки, чепчики и вышитые носовые платочки. Бормочет себе под нос. При звуке скрипнувшей двери она нервно вздрагивает. Это Собла, ее мать, Песеле облегченно вздыхает:

– Ох, мама, как ты меня напугала.

Собла стоит изумленная:

– Чем ты тут занимаешься? Что это?

Песеле продолжает вынимать из корзины носки и платочки. Она только плечами пожимает.

– Что-что, – передразнивает она раздраженно. – У ребенка Майорковичей уши болели, так он выздоровел от такого чепчика. Носки – для больных ног и костей. Платочки вообще от всего помогают.

Фрейна стоит у стены и заворачивает носки в чистые льняные тряпочки, перевязывает лентой. Завтра они продадут эти предметы паломникам.

Собла, едва услыхав о проклятии, поняла, что все это плохо кончится. Распространяется ли проклятие и на родных прóклятого? Наверняка. Она панически боится. Уже некоторое время у нее колет в груди. Она уговаривает Израиля больше не вмешиваться в эти религиозные споры. Избавиться от Енты. Иногда стоит у окна, выходящего на кладбище и холмы, спускающиеся к реке, и спрашивает себя, куда бежать.

Наибольший ужас вызывает у нее история Юзефа из Рогатина, которого она знала – он был здесь с Яковом зимой. Этот человек пошел в синагогу и публично признался в своей ошибке; он исповедался в своих грехах, перечислив все. Рассказал о нарушении Шаббата, о несоблюдении постов, о запрещенных половых сношениях и о том, что он молился Шабтаю Цви и Барухии, что совершал каббалистические ритуалы, ел запретную пищу, обо всем, что происходило здесь, когда приезжал Яков. У Соблы кружится голова, ее тошнит от страха. Израиль, ее муж, мог бы рассказать все то же самое. А Юзефа из Рогатина приговорили к тридцати девяти ударам розгами, но это ничто по сравнению с остальной частью наказания. Ему пришлось развестись с женой и объявить своих детей незаконнорожденными. Его исключили из общины, и теперь он не имеет права общаться с евреями. Обречен скитаться по миру до самой смерти.

Собла подбегает к ложу Енты и в ярости сбрасывает носки и чепчики на землю. Песеле смотрит на нее удивленно и сердито.

– Ой, мама, – говорит она, – ты действительно ничего не понимаешь.

Письмо – от епископа, но написал его от начала до конца ксендз Пикульский (и теперь читает епископу), так как епископа больше интересует реконструкция его летнего дворца в Чарнокозинцах и он пожелал сам присматривать за всеми работами.

Нунций хотел бы знать, что там слышно по поводу этого странного дела с еврейскими еретиками. Стало известно, причем от самих евреев и их раввинского суда, что сеть еретических, саббатианских, общин раскинулась широко! Они есть на Буковине, в Венгрии, в Моравии и на Подолье. Все эти общины тайные; исповедующие ересь делают вид, что они правоверные иудеи, а дома предаются дьявольским ритуалам, в том числе греху адамитов. Раввины потрясены и напуганы этим открытием. Они позволили себе обратиться к нунцию.

Поэтому в письме епископа, написанном рукой Пикульского, рассказывается о процессе над пойманными еврейскими еретиками в раввинском суде в Сатанове:

Допросы проходили в зале кагала. Судебные стражники и, с еврейской стороны, стражник миквы некий Нафтали привели обвиняемых с веревками на шеях и связанными руками, чтобы они не могли защитить себя от пинков и плевков собравшихся. Некоторые были так напуганы, что признавались во всем еще прежде, чем им задавали вопросы, и сразу же просили их помиловать, клянясь, что никогда более не сотворят ничего подобного. Так поступил некий Юзеф из Рогатина. Другие упирались и твердили, что предание их суду было ошибкой, потому что они никак не связаны с еретиками.

Картина, которая нарисовалась уже после первого дня допросов, ужасала. Мало того что они оскверняли свои праздники, такие как Шаббат, и ели пищу, которая евреям запрещена, так еще и совершали прелюбодеяния, как мужчины, так и женщины, с ведома и разрешения своих супругов. Источником этой ереси считается семья Шоров и ее глава – Элиша Шор, которого обвинили в близких отношениях со своей невесткой. Похоже, последнее обвинение вызвало большое волнение, и жены обвиняемых дружно покинули супругов, требуя развода.

Раввины отдают себе отчет в том, что должны остановить действия секты и прекратить грязные ритуалы, которые могут выставить в дурном свете богобоязненных иудеев, поэтому решились на очень серьезный шаг: наложили проклятие, то есть херем, на Якова Франка. Секту следует преследовать, а изучение Зоара и каббалы, столь опасных для неподготовленных умов, запретить до достижения сорокалетнего возраста. Проклят будет всякий, кто верит в Шабтая Цви и его пророков, Барухию или Натана из Газы. Проклятым не разрешается занимать какие-либо общественные должности, их жены и дочери считаются отныне наложницами, а дети – незаконнорожденными. Не разрешается принимать их в доме и кормить их лошадей. Каждый еврей должен немедленно сообщать о подобных случаях.

Все это утвердил Ваад четырех стран в Константинове.

Постановление о проклятии вскоре разошлось по стране, и теперь нам сообщают, что шабтайвинники, как их называют в народе, повсеместно подвергаются преследованиям. На них нападают в их собственных домах, избивают, отнимают и уничтожают священные книги.

Говорят, что захваченным в плен мужчинам сбривают половину бороды в знак того, что они не иудеи и не христиане, а стоят где-то между. Итак, это настоящее преследование, и удар, нанесенный по еврейской ереси, вероятно, уже не позволит ей оправиться. Впрочем, ее предводитель уехал в Турцию и, опасаясь за свою жизнь, вряд ли вернется.

– Жалко, – вырывается у епископа. – Может, он бы их в самом деле обратил.

Пикульский еще просматривает завершающие письмо выражения почтительности, затем дает его епископу на подпись. Посыпает чернила песком и уже составляет в голове собственное послание, которое, вероятно, сочтут вольностью, но ксендз Пикульский тоже болеет за Католическую церковь. Поэтому он идет к себе и пишет нунцию еще одно письмо, свое, которое отправит в Варшаву с тем же посыльным. В нем среди прочего говорится:

…Епископ в своей доброте хотел бы видеть в них овечек, прибившихся к матери нашей Католической церкви, но позволю себе смелость предостеречь от столь наивного понимания. Следовало бы тщательно изучить, чтó скрывается за заявлениями этих сектантов, которые уже именуют себя контрталмудистами… Не желая умалять доброты Его Преосвященства, я усматриваю в этом шаге стремление приписать себе личные заслуги по расширению рядов христиан.

Насколько мне известно, этот Франк хоть и толкует о Троице, но имеет в виду вовсе не христианскую Троицу, а ихнюю, где якобы присутствует женщина по имени Шхина. Тут нет ничего общего с христианством, как хотелось бы верить Его Преосвященству. О крещении сам Яков упоминает неопределенно, в зависимости от собственной выгоды. Кроме того, похоже, он одно говорит людям в деревнях – и здесь представляется учителем, странствующим раввином – и другое рассказывает за закрытой дверью в кругу ближайших учеников. У него много сторонников, особенно евреи-контрталмудисты из Надворной, Рогатина и Буска. Однако в какой степени это является глубоким религиозным чувством, а в какой – попыткой просочиться в нашу христианскую общину в целях отнюдь не религиозных, этого пока никто не может уразуметь. Поэтому, побуждаемый большой тревогой, смею призвать руководство нашей Церкви, прежде чем предпринимать какие бы то ни было шаги, тщательно исследовать этот вопрос при помощи скрупулезных изысканий…

Ксендз Пикульский заканчивает и теперь сидит, уставившись в одну точку на стене прямо перед собой. Он бы охотно занялся этим делом и послужил Церкви. Ксендз хорошо знает древнееврейский и, как ему кажется, глубоко проник в иудейскую религию. Она будит в отце Пикульском какое-то беспокойное отвращение. Что-то вроде нездорового интереса. Кто не видел этого вблизи, а большинство не видит, не имеет представления о масштабах здания, какое представляет собой Моисеева вера. Кирпичик на кирпичике, огромные приземистые своды один на другом – кто это придумал, трудно себе вообразить. Ксендз Пикульский полагает, что на самом деле Бог заключил с евреями союз, возлюбил их и привлек к груди, но затем оставил. Отступил и передал власть над миром чистому и опрятному светловолосому Христу в простой одежде, сосредоточенному и серьезному.

Еще ксендзу хотелось бы осмелиться и попросить нунция, чтобы тот, учитывая его, Пикульского, таланты к языкам и огромные познания, определил ему какую-нибудь важную роль в этом деле. Как об этом написать? Он склоняется над исчерканной страницей и пытается сочинить черновик.

Тем временем епископ Дембовский, чье воображение не менее пылко, достает из ящика стола лист бумаги, разглаживает и стирает невидимые пылинки. Он начинает с даты: 20 февраля 1756 года, а потом скользит по бумаге с размахом, крупными буквами, явно наслаждаясь завитушками, какими украшает буквы «Е» и «С».

Они требуют проведения большой публичной дискуссии, хотят взглянуть в глаза своим врагам-раввинам и показать им, что Талмуд – зло. За это готовы принять крещение, все вместе, то есть, по их словам, в количестве нескольких тысяч человек. В случае удачи мы достигли бы величайшего успеха, мировых масштабов: показали, что в Священной Речи Посполитой удалось столь успешно обратить язычников и нет необходимости ехать в Индию, можно тут, на месте, крестить своих собственных дикарей. Во-вторых, помимо добрых намерений, эти шабтайвинники питают подлинную ненависть к своим еврейским собратьям-талмудистам…

На этот раз сразу после ареста в связи с непристойным поведением в какой-то хибаре в Лянцкороне на них донесли другие евреи, с которыми я в хороших отношениях и веду ряд дел. Они обвинили этих еретиков в грехе адамитов, который не подлежал бы суду Консистории, если бы не тот факт, что за этим донесением стоит дело о ереси. Но чья это ересь? Ведь не наша же! Как мы можем заниматься еврейской ересью, если о ней мы не знаем ничего, а о еврействе – мало. Слава Богу, мне есть на кого опереться в подобных вопросах: бернардинец ксендз Пикульский неплохо в этом разбирается.

Дело деликатное, поскольку я вижу ситуацию следующим образом: с раввинами нам лучше жить в мире и их не трогать, так как они не раз демонстрировали свою лояльность. С другой стороны, мы можем воспользоваться этими новыми распрями, чтобы оказывать давление на еврейские общины и раввинов. Они наложили проклятие на антиталмудистов, и большинство из них арестовано королевской властью. Некоторые находятся на свободе, потому что в Лянцкороне отсутствовали. Я послал за ними сей же час, как только узнал об этом. Они прибыли ко мне в Чарнокозинцы, но теперь уже без своего предводителя. Этого их предводителя, Якова, турецкого подданного, пришлось немедленно освободить, и он уже отбыл в Турцию.

На этот раз предводительствовал некий Крыса, человек некрасивый, к тому же по характеру кляузник, хотя хорошо говорит по-польски, отчего кажется смышленее Франка. Запальчивому и вспыльчивому, ему помогали красота и красноречие родного брата, и они потом сообща мне объяснили, что раввины их преследуют, просто житья не стало – на дорогах нападают и грабят. Кроме того, не дают спокойно заниматься делами, поэтому они, выступающие против Талмуда и во многих вопросах склоняющиеся к нашей святейшей вере, тем не менее хотели бы сохранить свою независимость и поселиться автономно, основать свои собственные деревни или взять существующие, такие как Буск или Подгайцы, откуда они родом.

Что же до самого Франка, то эти, которые вместе с Крысой, имеют о нем не лучшее мнение, тем более что, натворив дел, он сбежал и, вероятно, сидит теперь в Хотине или Черновцах и оттуда наблюдает за происходящим. Говорят, он сразу обратился в ислам. Если это правда, то свидетельствует о нем не очень хорошо, ведь еще недавно Франк заявлял о горячих религиозных чувствах к нашей святой Католической церкви. Это свидетельствует скорее о том, что они подобны атеистам и склонны к некой религиозной анархии, переходя туда-сюда, из одной веры в другую.

На мой взгляд, этот старший, Крыса, был бы лучшим лидером для шабтайвинников, если бы не его уродство и горячность. Ибо лидеру необходимы и стать, и приличный рост, и хотя бы толика благообразия; приукрашенное соответствующим образом, оно возбудит и послушание, и приязнь.

Я им сочувствую. Не испытывая к ним особой симпатии – это чужаки, не похожие на нас и отличающиеся скрытым коварством, – я все же хотел бы видеть в них всех детей Божьих в лоне моей Церкви. Я полагаю, что Вы полностью со мной согласитесь и поддержите идею их крещения. Тем временем я выдам охранную грамоту, чтобы талмудисты их более не беспокоили, потому что у нас тут происходят ужасные вещи. Мало того что они наложили еврейское проклятие на этого Якова Франка, так еще и жгут их еретические книги, представление о которых я имею смутное.

Я должен обратить Ваше внимание на нескольких человек, которых обвинили и преследуют раввины-талмудисты. Если им когда-либо потребуется Ваша помощь, прошу Вас, имейте их в виду. Вот они:

Лейзор и Ерухим из Езежан;

Лейб Крыса из Надворной;

Лейбек Шайнович Рабинович и Мошко Давидович из Бжежан;

Гершек Шмулович и Ицек Мотилович из Буска;

Нутка Фалек Мейерович по прозвищу Старый Фатек;

Мошек Лейбек Абрамович и его сын Янкеле из Лянцкороны;

Элиша Шор из Рогатина с многочисленным семейством;

Лейбек Гершек из Сатанова;

Мошек, сын Израиля, с сыном Йосеком из Надворной;

Моисей Аронович из Львова;

Нахман из Буска;

Зелик и Лейбек Шмуловичи.

Епископ так устал, что его голова склоняется на лист бумаги; после фамилии Шмулович она окончательно падает, и светловолосый епископский висок оказывается испачкан чернилами с имени Зелик.