Текст книги "Денди: мода, литература, стиль жизни"

Дендизм есть не что иное, как честь, выродившаяся в дело чести.

Альбер Камю

Успех Браммелла в высшем обществе был тем более поразителен, что английские аристократические круги того времени традиционно были настроены очень консервативно по отношению к чужакам. Этикет санкционировал «запрет на профессии». Знатные люди обычно почти никогда не приглашали в гости докторов, юристов, военных, не говоря уж о представителях торгового сословия. Существовали строгие правила, кого и когда можно принимать у себя[148]148
  «Даже в конце XIX века относительно свободомыслящая графиня Уорвик полагала, что “армейских и морских офицеров, дипломатов и священнослужителей можно пригласить ко второму завтраку или обеду. Викария, в том случае, если он джентльмен, можно постоянно приглашать к воскресному обеду или ужину. Докторов или адвокатов можно приглашать на приемы в саду, но ни в коем случае – ко второму завтраку или обеду. Всякого, кто связан с искусствами, сценой, торговлей или коммерцией, вне зависимости от достигнутых на этих поприщах успехов, не следует приглашать в дом вообще”» (Ливен Д. Аристократия в Европе 1815–1914. СПб.: Академический проект, 2000. С. 169).


[Закрыть]. Обойти эти препоны мог человек только исключительных личных способностей, причем заручившись для начала поддержкой хотя бы одного влиятельного аристократического лица.

Томас Райкс, современник Браммелла и проницательный мемуарист, объяснял хитрую систему «фильтров» в английском высшем обществе следующим образом: «Перед кем закрываются двери в общество? Вовсе не перед теми, кому недостает титулов и положения, а перед теми, кому недостает образования, хороших манер и умения держать себя в свете; скромный простой человек скорее будет принят, нежели надменный богатей, чьи миллионы никогда не купят ему доступ в те круги, куда все мечтают попасть. Пример Браммелла как раз показывает, насколько незначительную роль играют титул и богатство для вхождения в высшее общество, если джентльмен наделен хорошим вкусом, умеет нравиться и отличается изысканным воспитанием. Браммелл не обладал ни титулом, ни состоянием, но благодаря своим талантам и такту он достиг исключительного влияния в высшем обществе»[149]149
  Raikes T. Op. cit. Vol. II. Р. 370.


[Закрыть].

В чем же заключался секрет неоспоримого влияния Браммелла на светское общество? Оригинальную гипотезу по этому поводу выдвигает далее все тот же Томас Райкс: «Он был идолом всех женщин, которые задавали тон в светском обществе; как счастлива была хозяйка оперной ложи, где он просидел час, или дама, у которой он пообедал или провел вечер! Почему же? А потому, что он не только сам умел превосходно развеселить компанию своими шутками и насмешками, но это еще и привлекало других мужчин, которые спешили присоединиться к нему»[150]150
  Ibid. Р. 375.


[Закрыть]. Таким образом, по мнению Райкса, Браммелл успешно собирал вокруг дам мужское общество (в Англии это и впрямь было проблемой – британские мужчины то и дело предпочитали улизнуть подальше от своих женщин в клубы, куда дамам был вход воспрещен). Однако, на наш взгляд, все же дело было прежде всего в нем самом – в его харизме, изяществе, шутках, а кроме того, конечно, он автоматически привлекал внимание к своим протеже, сиявшим отраженным светом его блеска. По словам Барбе д’Оревильи, «он обладал той фамильярностью, очаровательной и редкой, которая затрагивает все, ничего не опошляя. Он держался как равный со всеми могущественными и выдающимися людьми той эпохи, своей непринужденностью возвышаясь до их уровня»[151]151
  Барбе д’Оревильи Ж. Указ. соч. С. 76.


[Закрыть].

Браммелл прекрасно отдавал себе отчет, что своими успехами он обязан прежде всего самому себе. Общаясь с аристократами, Браммелл нисколько не скрывал свое простое происхождение, наоборот, он даже всячески подчеркивал его, повторяя историю о дедушке-камердинере. Но однажды он презрительно отозвался относительно одного полковника: «Да слышал ли кто-либо имя его отца!», на что леди Хестер Станоп резонно возразила: «А известно кому-либо имя отца Джорджа Б.?» – «Ах, леди Хестер, – возразил он шутя, – и впрямь, кто бы знал отца Джорджа Б., да и его самого Джорджа Б., если бы он не оставался самим собой? Дорогая леди Хестер, мои причуды делают мне имя. Если бы я не смущал герцогинь своими дерзкими взглядами и не кивал небрежно принцу, меня бы забыли через неделю, и если мир столь глуп, что восхищается моими безрассудствами, то мы с Вами это понимаем, но разве от этого что-либо меняется?»[152]152
  Письмо леди Хестер 10 июля 1837 года. Цит. по: Campbell K. Beau Brummell. L.: Hammond, 1948. P. 96–97. Здесь нельзя не сказать, что леди Хестер Станоп была одной из самых умных и независимых женщин своего времени. Племянница Уильяма Питта-младшего, она с молодости активно участвовала в политических делах, а после путешествия по Северной Африке осталась жить в ливанских горах, одевалась в мужское платье на восточный манер, курила трубку и увлекалась астрологией. Когда однажды она получила письмо от английского консула, предупреждавшего ее об опасностях подобного образа жизни, то ответила ему лаконичной фразой: «Консулы советуют торговцам, а не знатным людям». Этот разговор с Браммеллом она вспоминала, уже живя на Востоке, и посетившего ее спустя много лет соотечественника-англичанина первым делом спросила, что сейчас делает Браммелл, даже не осведомившись о других знаменитостях.


[Закрыть]

В практической жизни Браммелл действовал, исходя из этой морали сильного одиночки, который держит толпу в повиновении силой своей воли. Вращаясь в высшем обществе, он перехватил и присвоил аристократический стиль общения, усилил и довел до абсурда многие аристократические манеры. Его репутация поначалу строилась на двух краеугольных камнях: безупречный вкус и умение поддерживать приятную оживленную атмосферу в компании. Первое создало ему славу арбитра элегантности, второе обеспечило друзей среди знатных лордов, страдающих от скуки. Именно среди них Браммелл оттачивал свои «аристократические» причуды, проверяя по их реакции границы дозволительных вольностей.

Его первые пробы строились на разыгрывании роли знатного дворянина, который вращается лишь среди сливок общества и не может даже в мыслях допустить, чтобы его видели с нижестоящими. Однажды один из незнатных, но состоятельных молодых людей, начинающих светскую карьеру, пригласил Браммелла и его друзей к себе. После приема Браммелл спросил, не сможет ли кто-нибудь подвезти его к леди Джерси (которая в то время была одной из самых известных знатных дам), и хозяин предложил ему поехать с ним, надеясь тем самым быть представленным знаменитости. «Но как же Вы поедете? – спросил Браммелл. – Вы же не станете путешествовать на запятках? Вам это не пристало, так же как мне не пристало ездить с Вами в одном экипаже»[153]153
  Jesse W. Op. cit. Vol. I. P. 109–110.


[Закрыть]. Любопытно, что хозяин, которого столь немилосердно выставили на посмешище, добродушно хохочет вместе со всеми: общий контекст веселой шутки подавляет унизительность обиды: ведь Браммелл, вдруг решивший продемонстрировать свое высокомерие, на самом деле является его гостем и, более того, сам просит о любезности.

В этой истории пока всем вполне очевидны иронические обертоны, и шутка Браммелла здесь, собственно, состоит в намеренном преувеличении, с одной стороны, своей чопорности и, с другой стороны, недоступности леди Джерси.

Как видно из этих случаев, денди отнюдь не отказывается в реальной жизни от предложений воспользоваться чужим экипажем или от приглашений на вкусные обеды. Но «виртуально» он должен быть «в белых перчатках», разыгрывать роль недоступного аристократа. Только форсированное исполнение этой роли создавало ироническую дистанцию, помогающую отличить лицо от маски.

Браммелл в совершенстве владел техникой «эксклюзивизма». Эксклюзивизм (exclusivism) – позиция превосходства, умение на каждом шагу подчеркивать свои отличия и преимущества перед другими. Члены «избранного общества» практикуют эксклюзивизм буквально во всем – и в стиле жизни, и в политических взглядах, и в этикете, акцентируя собственные элитарные правила в противовес обычаям и взглядам большинства.

Начнем с социальной географии: в XIX столетии все лондонское светское общество вращалось в Вест-Энде. Основные клубы были сосредоточены в районе улиц Сент-Джеймс и Пэл-Мэл, неподалеку располагались Парламент и Букингемский дворец – центры политической и королевской власти. В Вест-Энде пролегали маршруты светских променадов, модники выезжали на конные прогулки в Гайд-парк. Аристократы, конечно, посещали по различным делам и другие районы города, но показаться там было не слишком престижно.

Браммелл намеренно утрировал эту черту, делая вид, будто он даже не знает, где расположены эти «ужасные» отдаленные места. Однажды экс-секретарь Адмиралтейства пригласил его к себе в гости на обед, а жил он как раз не слишком близко. Браммелл с притворным недоумением осведомился, где же тогда менять лошадей – а для такого расстояния этого, конечно, не требовалось. Его хорошо разыгранный «наивный» вопрос сразу стал циркулировать как удачная шутка.

И все же Браммеллу не всегда удавалось с блеском поддерживать свое аристократическое реноме за счет географического эксклюзивизма: один раз красавца-денди «застукал» в непрестижной части города драматург Ричард Бринсли Шеридан. Браммеллу пришлось оправдываться: «Шерри, приятель, не говори никому, что застал меня в этом грязном районе. Хотя, впрочем, возможно, я излишне суров – ведь где-то здесь живет его милость герцог Нортумберлендский. Дело в том, приятель, что мне надо было сходить в банк в район Сити. Хорошо бы Сити перенесли в Вест-Энд – так неохота попадать в такие кварталы»[154]154
  Ibid. P. 244–245.


[Закрыть]. «Шерри» не внял просьбе и сделал достоянием молвы позорный факт, что 20 марта 1803 года встретил Браммелла в неподходящем месте (хотя можно поинтересоваться, что он сам там делал!).

Мир эксклюзивизма имел не только пространственные границы – светское время тоже строго регламентировалось. Лондонский сезонобычно начинался к Рождеству и заканчивался в середине августа. Временные рамки задавались работой парламента, а начало парламентских сессий, как уже упоминалось, было связано с завершением охотничьего сезона. С наступлением холодов благородные лорды переключались со спортивных забав на политические дела и перебирались из сельских резиденций в город[155]155
  О лондонском сезоне см.: Pool D. What Jane Austen ate and Charles Dickens knew. New Уork: Touchstone, 1993. Р. 50–54.


[Закрыть].

Разгар сезона – май, июнь, июль, когда проводились балы и кипела клубная жизнь, а затем общество выезжало за город на скачки в Аскот. Быть в Лондоне после 12 августа означало «утрату лица», и не имеющие своих загородных поместий старались устроиться пожить в гостях. Если по каким-либо причинам отъезд был невозможен, приходилось изобретать самые невероятные оправдания. Подобные хитрости описаны, например, в романе «Белинда» (1801). «Понимая, что ее пребывание в городе в неурочный сезон покажется странным светским знакомым, леди Делакур придумала замечательное объяснение: она заявила, что лишь новизна может доставить ей наслаждение, а остаться на лето в городе будет для нее новейшим неизведанным опытом. Друзья, знавшие ее капризы, решили, что это последняя шутка, свидетельствующая об ее оригинальности»[156]156
  Edgeworth M. Belinda. Oxford: Oxford U.P., 1994. P. 264.


[Закрыть]. В Париже в аналогичных ситуациях рекомендовалось, если уж человек не смог вовремя выехать за город, днем отсиживаться дома и распускать через слуг слухи о своем отъезде, а появляться на улицах лишь ночью.

Дневной распорядок денди в разгар светского сезона был строго регламентирован. Журналисты не раз потешались над обыкновениями столичных модников: «Как же живут приверженцы высшего общества? Они умело растрачивают жизнь в удовольствиях. В два часа они одеваются, в пять у них утренняя прогулка, они катаются верхом или шествуют по Бонд-стрит. Обедают деликатесами, не оплачивая счетов. К вечеру, наряженные и надушенные по последней моде, едут в театр, в оперу, на бал или в гости, а потом их можно видеть в клубе или в игорном доме. Закусывают вечером часа в три или четыре, и назавтра – все снова»[157]157
  Life, high and low. L.: 1819. P. 32.


[Закрыть].

Социальная техника эксклюзивизма заключалась в том, чтобы придерживаться строго очерченного круга знакомых. Благородное происхождение желательно, но не обязательно, главное – «хороший тон», отсутствие вульгарности. Слава или успех тоже помогали преодолеть строгости этикета. Так, знаменитый писатель или художник, политический оратор имели шанс быть приглашенными в великосветскую гостиную, но лавочник – никогда.

Браммелл, как мы уже говорили, хотя сам не был из родовитой семьи, вращался среди знати и любил афишировать свои аристократические знакомства. Имена герцогини Йоркской и прелестной Джорджианы, герцогини Девонширской, не сходили у него с уст. Но на самом деле он не брезговал и приглашениями на обед от известных зажиточных коммерсантов, правда, обставляя это с присущим ему остроумием. «С удовольствием, если Вы честно обещаете об этом не рассказывать» («With pleasure, if you promise faithfully not to tell»[158]158
  Jesse W. Op. cit. Vol. I. P. 117.


[Закрыть]), – обычно говорил он в ответ. Такой репликой Браммелл как бы вовлекал собеседника в некий игровой заговор, намекая, что ради него он делает исключение из правил, преступает законы эксклюзивизма. Эта игра позволяла обоим участникам осуществить свои цели: Браммеллу – пообедать, не утратив свой престиж, и одновременно намекнуть, что он этим престижем даже не столь уж и дорожит. В конце концов, он как законодатель вкусов тонко чувствовал, в какой мере и с кем можно нарушать правила. А возможно, это нарушение даже доставляло ему тайное удовольствие, и обед на стороне в веселой компании казался вкуснее, чем в благопристойном светском обществе. Коммерсант же, в свою очередь, был доволен, что удалось залучить домой знаменитость, пусть даже за счет своего ущемленного самолюбия. Когда Браммелл, уже разорившись, жил во Франции, он продолжал играть в эту игру, но, увы, уже без былого веселого блеска.

История сохранила эпизод его неудачной импровизации в сходных обстоятельствах, когда в Кале его навестил его старый приятель лорд Сефтон. Они с лордом прогуливались под руку по улице, и «им повстречался чрезвычайно вульгарно выглядящий англичанин, который фамильярно поклонился Браммеллу. “Кто это Вам кланяется, Сефтон?” – надменно спросил денди, чтобы отвести от себя подозрения в компрометантном знакомстве. Лорд Сефтон ответил, что, вероятно, это ошибка, поскольку он никого не знает в Кале. Но трюк Браммелла вскоре был разоблачен: тот же тип, проходя второй раз мимо них, сказал: “Не забывай, Брам, в четыре – обед с гусем!”»[159]159
  Ibid. P. 371.


[Закрыть]

Пожилой Браммелл в Кане

В этом эпизоде Браммелл любой ценой и со всей присущей ему находчивостью пытается спасти свое достоинство, но в результате только попадает в неловкое положение: нарушение принципов эксклюзивизма сразу мстит за себя. Алгоритм его поведения строится как будто согласно следующему силлогизму:

Я = денди.

Этот человек явно не дендистского круга.

Значит, это не мой знакомый, а Сефтона.

Инсценируя этот ход мыслей, он тщится провести свой старый фирменный прием: с полнейшим хладнокровием первым атаковать партнера, вместо того чтобы защищаться. Но утрачено главное: легкость, игровое подмигивание; взамен – драматическая серьезность, аффектация, за которой стоит реальная бедность. Жесткое отрицание всего, что не укладывается в схему правильного поведения, оборачивается против него же. Денди попался, зрителям смешно, и Браммелл здесь поневоле превращается в персонажа Чарли Чаплина: вместо холодной язвительной наглости получился гэг. Вульгарный гусь испортил красоту репризы «Кто это Вам кланяется, Сефтон?».

Почему же Браммелл допускал такие странные «промахи»? Дело ведь не только в ухудшении его материального положения и потере былого блеска. В 20–30-е годы XIX века границы между социальными группами становятся более прозрачными: происходит сближение старой аристократической элиты и новой, буржуазной. Во Франции на одном балу в паре могли танцевать сапожник и знатная дама[160]160
  Подробнее см.: Мартен-Фюжье А. Элегантная жизнь, или Как возник «Весь Париж». М.: Изд-во Сабашниковых, 1998.


[Закрыть]. Браммелл получил воспитание в тот период, когда такое сближение только начиналось, – его собственный успех в обществе считался исключительным. Эксклюзивизм, процветавший в первые десятилетия XIX века, начал сдавать свои позиции. Браммелл, живя во Франции эпохи Реставрации, уже действует по новым правилам, но пытается хотя бы соблюсти внешние приличия, перед лицом старых знакомых следуя принципам своей юности.

А эти принципы подразумевали достаточно жесткую идеологию – например, они обязывали к совершенно определенным политическим взглядам. Аристократы в большинстве своем были монархистами, что в Англии XIX века было естественно и понятно. Но во Франции после революции аристократы составляли политическое меньшинство. Браммелл здесь примкнул к легитимистам и поддерживал Карла Х, но Луи Филиппа считал выскочкой и не пошел на бал в честь его коронации. Когда его спросили, был ли он на балу, он сказал, что послал туда своего слугу и вообще не знает такого короля – «Вы имеете в виду герцога Орлеанского?»[161]161
  Король Франции Луи Филипп (1830–1848) до коронации носил титул герцога Орлеанского.


[Закрыть].

Другое жесткое требование, вытекающее из аристократического статуса, – беспечность в отношении денег. Аристократ, владеющий землей или другими фамильными ресурсами, может позволить себе точно не знать, что сколько стоит, и уж, конечно, не станет в своем кругу обсуждать цены на вещи. Молчаливо предполагается, что выбирается все самое хорошее и дорогое. В браммелловском исполнении эта черта опять-таки утрируется: в пору своего расцвета денди как-то раз притворно изумился, когда нищий на улице попросил у него полпенни. «Бедняга, – сказал Браммелл, – я слышал о такой монетке, но никогда ее не видел», после чего дал нищему шиллинг (что равнялось двенадцати пенсам). Это показное пренебрежение «мелочью» позднее станет одним из условий вхождения в свет молодых щеголей буржуазного происхождения: роскошь станет символическим аналогом благородства.

Непосредственным предметом подражания этих щеголей являются статусные траты придворного аристократа: костюм, экипаж, слуги. Значительные расходы подкрепляли престиж имени, а экономить значило бы ронять его. Известна история, как «31 декабря 1786 года маршал де Ришелье навестил своего внука в коллеже дю Плесси. Подросток гордо объявил деду, что не дотронулся до кошелька с 50 луидорами, полученного три месяца назад в подарок к празднику. Маршал, если верить анекдоту, тотчас вышвырнул кошелек, о котором шла речь, во двор, где его с благодарностью подобрал дворник, а затем прочел школяру нотацию: “В Вашем возрасте, да еще нося имя Ришелье, человек не имеет права хранить деньги в кармане без всякого употребления”»[162]162
  Цит. по: Мартен-Фюжье А. Указ. соч. С. 366.


[Закрыть]. Этот сюжет не случайно цитировался на страницах журнала «Мода» в 1832 году: требовалось объяснить дендистские привычки сорить деньгами ссылкой на аристократические обыкновения.

Разумеется, и в то время существовали руководства по моде, где давались советы, как прилично одеваться, избегая излишних трат. Автор английского трактата 1830 года, скрывшийся за псевдонимом «кавалерийский офицер», давал подробные рекомендации, как сшить хороший костюм всего за 480 фунтов[163]163
  The Whole art of dress or, the road to elegance and fashion… London: E. Wilson, 1830. P. 11


[Закрыть] (в то время как обычная цена составляла 730 фунтов). Однако подобные расчеты были скорее ориентированы на молодых людей буржуазного происхождения; аристократический подход был иной.

Наконец, надо упомянуть еще один несомненный стандарт аристократического поведения, который тоже был канонизирован в дендистском кодексе: умение владеть своим телом. Физическая ловкость развивалась благодаря обязательным урокам танцев и практике светских приемов, а для мужчин – еще и участием в спортивных играх. Денди, виртуозно владеющий техникой элегантных жестов, по определению не может быть неуклюжим (вспомним историю с чашкой кофе!). Изящество его манер имеет физический эквивалент – точность движений. «Мыслящее и прозрачное» тело имел знаменитый щеголь граф д’Орсе: его манера ездить на лошади считалась образцовой, равно как и умение держать себя в гостиных[164]164
  Об этом см. подробнее в разделе «Дендистская телесность».


[Закрыть].

Как правило, именно аристократическая культура служила объектом подражания, источником этикетных норм.

Мысль об эстетическом превосходстве аристократов высказывает в письме героиня Бульвера-Литтона леди Фрэнсес Пелэм: «Чем выше положение человека, тем менее он претенциозен… Вот основная причина того, что у нас манеры лучше, чем у этих людей; у нас они более естественны, потому что мы никому не подражаем; у них – искусственны, потому что они силятся подражать нам; а все то, что явно заимствовано, становится вульгарным. Самобытная вычурность иногда бывает хорошего тона; подражательная – всегда дурного»[165]165
  Бульвер-Литтон Э. Последние дни Помпей. Пелэм, или Приключения джентльмена. М.: Правда, 1988. С. 364.


[Закрыть]. Но благодаря дендизму сословные границы аристократической культуры существенно расширились – как выяснилось, элегантность не обязательно напрямую связана со знатным происхождением. В этом состоит «double bind»[166]166
  Букв. «двойной узел» – ситуация, когда в одном сообщении одновременно содержатся противоречивые смыслы.


[Закрыть] дендизма – демократизация и в то же время ставка на элитарность. Естественность манер служила знаком избранности, постулируя новые нормы поведения, которые непосвященным могли показаться в высшей степени искусственными.

Резюмируя, можно сказать, что в дендистской культуре был создан кодекс виртуального аристократизма, который могли брать на вооружение все начинающие щеголи вне зависимости от родословной, желающие войти в светское общество. Герои Бальзака и Стендаля – Эжен де Растиньяк и Люсьен де Рюбампре, Жюльен Сорель и Люсьен Левен – все они действуют согласно этому своду правил.

Один из странных скрытых лейтмотивов биографии Браммелла – образ бабочки. Эта тема впервые возникает, когда Браммелл пишет довольно большое стихотворение «Похороны бабочки» («The Butterfly’s funeral»). Стихотворение предназначалось для альбома и представляет собой типичный образчик салонной поэзии тех лет. В нем повествуется о том, как друзья-насекомые оплакивают умершую бабочку. Оно было напечатано в 1804 году тиражом три тысячи экземпляров и быстро стало детской классикой типа нашей «Мухи-Цокотухи». Авторство Браммелла засвидетельствовано его издателем.

Элегия – иронический парафраз стихотворения эсквайра В. Роско «Бал бабочки». Галантная поэзия этого рода была очень популярна в начале XIX века: «Праздник кузнечика» В. Роско был положен на музыку по просьбе принцессы Мэри и часто исполнялся во дворце. Стихотворение Браммелла изначально было вписано в его собственный альбом – знаменитый альбом in quarto из веленевой бумаги с позолоченными застежками в обложке из синего бархата. Впоследствии эта реликвия досталась Уильяму Джессе и стала основой его биографических разысканий и публикаций.

В этот альбом нередко писали свои стихи герцогиня Девонширская и ее кумир премьер-министр Чарльз Джеймс Фокс. Он, в частности, сочинил и внес туда стихотворение на смерть ее любимой собачки под пышным названием: «На смерть Фэддла, любимого спаниеля Джорджианы, герцогини Девонширской, который погиб, принеся себя в жертву любви; его отец, Фэддл-старший, погиб той же смертью». Такие стихотворения представляли собой пародию на модный в английской литературе XVIII века жанр «кладбищенской» поэзии. Шуточный характер подобных эпитафий не лишал их сентиментальности, и элегия «Похороны бабочки» отмечена той же интонацией. Процитируем первую строфу:

 
Oh ye! who so lately were blythesome and gay,
At the Butterfly’ banquet carousing away;
Your feasts and your revels of pleasure are fed,
For the soul of the banquet, the Butterfly’s dead!
 

На похороны собираются мухи, пчелы, комары, шелковичный червь прядет саван, а светлячок освещает собрание. Стихотворение завершалось эпитафией, которую сочинил книжный жучок:

 
At this solemn spot, where the green rushes wave,
Here sadly we bent o’er the Butterfly’s grave;
‘Twas here we to beauty our obsequies paid,
And hallowed the mound which her ashes had made.
 
 
And here shall the daisy and the violet blow,
And the lily discover her bosom of snow;
While under the leaf, in the evening of spring,
Still mourning his friend, shall the Grasshopper sing.
 

Подруги бабочки слетаются на похороны в элегантных траурных вуалях и в шалях – «in weepers and scarves», а сама она обрисована в первую очередь как «красавица» и «душа праздника». Бабочка – это своего рода денди среди насекомых, олицетворение изящества и непринужденного веселья.

Этим трогательным галантным стихотворением Браммелл явно гордился и несколько раз переписывал в подарок друзьям; уже совсем пожилой и больной во Франции он послал его в подарок мадемуазель Эмабль, приписав при этом, что рука у него ныне дрожит, «как тростник на ветру» – «green rushes wave». Образ хрупкого и красивого мотылька сопутствовал ему всю жизнь. Вероятно, он в чем-то отождествлял себя с бабочкой, размышляя о своей горестной судьбе – украшать чужие пиры и затем зябнуть в одиночестве на чужбине.

Для Браммелла бабочка могла стать личным символом еще и оттого, что он, любитель каламбуров и анаграмм, придавал большое значение буквенным совпадениям – а начальное «В» в слове «butterfly» совпадало с его инициалами. Аналогичная игра с двойными инициалами на «В» присутствует и в другом его автобиографическом рисунке «The broken Bow (Beau)». Вероятно, Браммелл отождествлял себя с мотыльком на бессознательном уровне: по крайней мере, есть свидетельства, что во время болезни в бреду он неоднократно говорил «о зеленых полях и бабочках»[167]167
  Jesse W. Op. cit. Vol. II. P. 154. Упоминание «зеленых полей» у Джессе – вероятно, отсылка к известному шекспировскому мотиву: предсмертный бред Фальстафа о «зеленых полях» («and ‘a babbl’d of green fields» – Shakespeare W. King Henry the Fifth // Shakespeare W. The complete works. London; Glasgo: Collins, 1968. Р. 561. Рус. пер: «И начал он бормотать все про какие-то зеленые луга» (Шекспир У. Король Генри V. Акт II, сцена 3 // Шекспир У. Исторические хроники. / Пер. Е. Бируковой. М: Правда, 1987. С. 389. Не исключено, что в тексте Джессе шекспировские «зеленые поля» выступают как общеизвестная идиома, метонимическое обозначение предсмертного бреда. Благодарю В.М. Гаспарова за эту ссылку.


[Закрыть]. Бабочка возникает как изобразительный мотив на панно, которое он расписывал в последние годы жизни для герцогини Йоркской. Она расположена рядом с фигурой Чарльза Джеймса Фокса. Поскольку стихотворение «Похороны бабочки» изначально соседствовало в альбоме Браммелла с поэтическими опытами Фокса, это расположение вряд ли случайно.

Можно ли как-то объяснить дендистское пристрастие к бабочкам? Бабочка – древний символ эфемерности. Издавна бабочка ассоциировалась с метаморфозой и служила эмблемой переменчивой души, будучи атрибутом Психеи. Кроме того, благодаря своей пестроте и хрупкости бабочка воспринималась как намек на непостоянство красоты, суетность и тщетность земных радостей. Легкомысленность мотылька сродни беззаботности стрекозы в знаменитой басне Лафонтена. Эти значения во многом совпадают с традиционной метафорикой моды как прелестной и недолговечной приманки и легко проецируются на образ красавца-денди. Денди младшего поколения, предпочитавшие более пышные и броские наряды, сделали бабочку своим символом, отчего их называли «Butterfly dandy». Самым ярким представителем этого типа слыл граф д’Орсе. Можно вспомнить и серию сатирических гравюр Джорджа Крукшенка, где денди изображены в качестве гротескных насекомых[168]168
  См. с. 443 – анализ дендистского герба.


[Закрыть].

…Вероятно, мы уже никогда не узнаем «настоящего» Браммелла, настолько тесно переплетались в его биографии легенды и факты. Ряд вопросов останется без окончательного ответа – почему он сам подорвал свое положение, сначала надерзив принцу и затем написав письмо о ненужности консульства в Кане. Возможно, по сходным мотивам Оскар Уайльд первым ввязался в роковой для себя судебный процесс, а Теофиль Готье решил подразнить буржуа своим розовым жилетом на премьере «Эрнани»[169]169
  Теофиль Готье прославился тем, что надел розовый жилет на премьеру пьесы Виктора Гюго «Эрнани» в 1830 году, чтобы шокировать буржуазную публику. Во время представления состоялась стычка между сторонниками романтической экспериментальной драмы Гюго и театральными ортодоксами. Розовый жилет Готье вошел в историю как пример одежного эпатажа.


[Закрыть]… Но не в этом ли одна из разгадок тайного очарования дендизма – в гибельном блеске бабочек, летящих в огонь?