Текст книги "Пленница"

Глава 13

– Алтай точно уехал? – У бедной Нади глаза по пять рублей.

– Мы же обе видели, как машина отъезжала. – Я бросаю полотенце на лежак и потягиваюсь.

– Признайся, ты хочешь, чтобы меня выперли.

– Он разрешил. И вообще, когда ты в последний раз плавала?

– Не знаю. Может, года три назад.

– Три? – Оборачиваюсь. – Ты живешь рядом с морем.

– И что? В сезон я работаю, зимой купаться холодно. А ты?

А я… вся такая дерзкая дочка Филата, плавала пять лет назад, перед тем как мы с бабушкой переехали в Москву.

– Давно.

Скидываю халат, подхожу к бассейну и, не мешкая ни секунды, ныряю. Прохладная вода приятно покалывает разгоряченное тело, я легко доплываю до противоположного бортика, выныриваю и улыбаюсь.

– Надя, давай! Смелее! – кричу. – Такой кайф!

Она нехотя раздевается и семенит к бассейну. Воровато оглядевшись, плавно погружается в воду.

– Босс меня уволит, и я не найду другое место, где так хорошо платят и дают жилье. И стоматологическую страховку, – причитает Надя, подплывая. – Какая вода, боже, как приятно! Он точно меня вышвырнет, но как же я счастлива!

Я смеюсь, обнимая ее. Надя забавная и простая, ей невозможно не симпатизировать.

Мы плаваем целый час, брызгаемся друг в друга, ныряем с бортика и много громко смеемся. Я – из-за нервного напряжения, она, скорее всего, – от накопившейся усталости. Со стороны обе выглядим пьяными, хотя в крови нет ни капли алкоголя.

Ополоснувшись, я пускаю Надю под душ, а сама возвращаюсь на лежак и достаю солнцезащитный крем. Получив физическую нагрузку, тело приятно ноет. Воображаемый кинжал страха между лопатками стал будто тоньше, и я могу вдохнуть глубже. Хорошо! Кажется, за последние две недели я впервые позволяю себе расслабиться. Как странно, что это происходит не у папы дома, а здесь.

Стягиваю лямки купальника, а потом и сам лиф, наношу крем на грудь и живот. Солнце печет нещадно, нежит, обволакивает. Я откидываюсь на спинку лежака, закрываю глаза и засыпаю.

Отключаюсь буквально на минуту, когда плеча касается Надя. Распахиваю глаза.

– Кто-то пришел?

– Тут камеры, ты в курсе вообще? – шепчет она, кивая на фонарь, и укладывается рядом.

Желудок резко скручивает, а чертов кинжал между лопатками вибрирует с новой силой. О боже.

– Кто просматривает записи с камер? Светлана? – тараторю я.

– Только босс.

Швыряет в ледяной пот. Стоит южный послеполуденный жар, а мне холодно! Запаниковав, приоткрываю рот, чтобы глотнуть больше раскаленного воздуха. Бедное сердце колотится на разрыв. Я тут же представляю Алтая из нашего утреннего разговора. Его широкие плечи, крепкие руки, спокойный голос и навязчивое взрослое внимание.

Мне конец.

И все же гордость – как высохший комок глины в груди. Твердая, неподатливая. Она не дает ни смутиться, ни сбежать.

Я бросаю взгляд в камеру, после чего неспешно опускаю спинку лежака и переворачиваюсь на живот. Сна больше ни в одном глазу. Чувствуя, как капельки воды и пота стекают по спине, смотрю в одну точку и срываюсь на дрожь.

Молодец, Рада, продемонстрировала Алтаю свою грудь.

Мне необходимо выспаться. Я туплю на ровном месте снова и снова. Когда находилась в шаге от того, чтобы присесть лет на десять по 228 статье УК РФ, когда бросила все силы, чтобы сбежать… прокололась на простом. Как будто запал закончился. И мозги вместе с ним.

Алтай не будет проверять камеру. Зачем ему это?

Записи поднимают, если случается что-то вопиющее. У него физически нет времени просматривать все.

Надеюсь.

Надя тоже переворачивается на живот, на ней скромный закрытый купальник.

– Можно спросить? – шепчет она и, дождавшись моего кивка, продолжает: – У вас с боссом что-то было? Мы уже сутки гадаем, какие у вас отношения.

– У него бизнес с моим отцом. И однажды Алтай мне очень помог.

– Понимаю. Мне тоже, – вздыхает Надя.

– Расскажешь?

– В другой раз. Сейчас мне слишком хорошо, не буду портить себе момент.

– Конечно, – улыбаюсь я. – Раз уж мы откровенны: а у тебя с ним что-то было?

Она смеется.

– У меня? Не-ет, ты что! – Надя брызгает в меня водой. – Босс, увы, предпочитает девчонок помоложе.

– Что-о?.. В смысле? Тебе же двадцать шесть.

– Его подружкам обычно лет девятнадцать. Максимум двадцать.

– Да ладно?!

Весело хихикаем.

– Я тогда тоже старовата: мне двадцать два скоро. Вот козлина похотливая!

Прыснув, мы хохочем в полный голос. Две одинокие сплетницы, ухватившие полчаса покоя. Наша истерика тоже нервная, но вместе тем – объединяющая. Разряжающая обстановку.

– Знаешь что? – говорит Надя, когда мы упаковываемся в халаты, готовясь вернуться к работе в «Заливе Свободы». – Пойдем завтра со мной в церковь.

– Куда?

– В церковь. Это самое красивое место в станице, не считая этого отеля, конечно. Шучу. Даже красивее. Я тебе все покажу.

Уходя, я еще раз бросаю взгляд в камеру, а потом, совершенно не зная зачем, показываю язык. И на всех парах стартую к калитке! С красными щеками и молотящим сердцем.

Глава 14

Надя одалживает мне платок, длинную юбку я нахожу в чемодане, и чуть свет мы выдвигаемся на старенькой «гранте».

Вчера вечером я набралась смелости и подошла к Алтаю. Как и в прошлый раз, в это время он гулял с собакой вдоль берега лимана. Правда, не один, а в сопровождении пары отдыхающих. Девушка с кислотно-зелеными дредами притягивала взгляды, а ее спутник, типичный айтишник лет на пятнадцать старше, добавлял их образу очарования. Интересная пара. Алтай доброжелательно рассказывал о развлечениях на курорте, в его голосе совсем не было агрессии, и, воспользовавшись возникшей паузой, я обратилась с просьбой.

– В церковь? – переспросил он, насмешливо сощурившись. – Решила исповедоваться?

– Мало ли что ждет впереди. И было за плечами, – скромно потупилась я, гадая, смотрел ли он записи.

Повисла пауза. Кира гонялась за чайками, влюбленные веселились и фотографировали друг друга на фоне заката. А я думала лишь о том, что пора посмотреть Алтаю в глаза. Возможно… с некоторой долей вероятности… если я смогу это сделать, сейчас, сию минуту, я пойму что-то важное, новое. Узнаю. Почувствую?

И вдруг захотелось посмотреть. Остро, до трясучки и покалывания кончиков пальцев. Я была сыта по горло неопределенностью и страхом, мне нужна была откровенность! Я ощутила себя смелой, рисковой, готовой к честному разговору и взрослым ответам.

Шесть лет назад Алтай просто помог, попросив взамен не плюшки, а анонимность. Помог без условий, долгов и многоточий. Ни разу не напомнил о себе, не ткнул носом, не посмеялся. И сейчас, спустя столько времени, господи, он даже пальцем меня не тронул. Это что-то должно значить, черт возьми, или я ни хрена не понимаю в этой жизни.

Целый миг я решалась. Кровь кипела в венах, сердце колотилось как перед экзаменом. Между нами звенело напряжение, я хотела спросить почему, откуда оно. Быть может, у Алтая были ответы. А может, я себе все придумала.

Но поднять глаза не получилось. Снова.

Его присутствие давило ледяной глыбой. Слухи о нем, как и послужной список, ставили крест на любой симпатии. На языке чувствовалась соль моря, покоя не давала мысль о том, что Алтай, возможно, смотрел записи, где я полуголая. В горле было слишком сухо, чтобы произнести даже звук. И я растерялась.

Алтай как будто подождал немного, потом разрешил:

– Туда и обратно. Не светись.

– Спасибо! – хрипло выкрикнула я и, потупившись, посеменила в сторону холма, на котором расположен отель.

Добравшись до вершины, оглянулась. Алтай не смотрел в мою сторону, не провожал глазами. Он продолжал меланхолично прогуливаться по берегу. Кира выплескивала дурь, бешеным галопом наматывая круги вокруг хозяина.

Я не знаю, изучил ли Алтай записи с камер, но почему-то от мысли, что да, отчаянно пекло в груди. Странно. Дико. Детская робость перед ним как будто стала чем-то большим, а чем именно – я не могла разобраться. Я просто пришла к выводу, что поход в церковь – лучшая на сегодня идея.

* * *

Надя движется по пустой ровной дороге на второй передаче, а я проверяю сообщения в телефоне.

Девчонки из кофейни сообщают, что скучают по мне и, несмотря на молчание, ждут возвращения. Шлют веселые селфи. Смотрю на родные лица и быстро тру нос, который щиплет.

Чат с подружками из универа ломится от непрочитанных сообщений. Я умираю от любопытства узнать, что там, – мы каждое утро начинали с переписки, – но, сделав над собой усилие, перемещаю его в архив. Как странно, была жизнь – и нет ее.

От сумы и от тюрьмы не зарекайся. Тюрьма… Дрожь прокатывается по телу. Наша жизнь так хрупка, уязвимее – лишь планы на будущее.

Свежие сообщения от папы я тоже не спешу открывать, а когда делаю это – ощущаю острый виток раздражения.

«Дочка, как ты? С тобой все в порядке?»

Желание отправить ему фотографию синяков взрывается внутри атомной бомбой.

Выспавшись, я почувствовала, что разум прояснился, а обида, напротив, стала нестерпимой. Сидит на груди тяжелой скользкой жабой, душит.

Что ты хочешь, папа, чтобы я тебе написала? Что человек, которого ты называл неадекватным и которому пророчил будущее за решеткой, пока еще не избил меня и не принудил к постели? Это тебе написать? Поднять настроение? Ты там сидишь беспокоишься, не имеют ли меня дни и ночи напролет?!

Я пятый день в заключении. Пятый, папа! И ты до сих пор ничего не сделал, чтобы вытащить меня!

Как ты мог меня ему отдать? Как ты мог вообще рассмотреть этот вариант? Я ведь тоже твоя дочка.

Вдох-выдох. Вдох-выдох. Мы едем в храм Божий, надо успокоиться.

Вчера, после работы, мы с Надей, Светланой и Анатолием вместе ужинали и пили вино. Алтай остался в «Заливе Свободы», я знаю это, потому что машина стояла на парковке всю ночь. Он не вмешивался. Я чувствовала себя лучше. И почему-то в безопасности. Оттого и решилась подойти, когда увидела, как он спустился с холма к лиману…

Сообщения от Павла тоже не являются сюрпризом. Он требует немедленно сообщить, где я, беспокоится. Я забанила его везде, поэтому он теперь кидает рубли на банковскую карту. Мне остается лишь ждать, когда у него кончится терпение и он напишет что-то, что можно будет использовать как доказательство его вины.

«Рада, я знаю, что тебе страшно. Скажи, где ты».

Павел, блин, желаю тебе хоть раз испытать тот же страх, что почувствовала я, обнаружив в сумке наркотики, которых хватит на десять-пятнадцать лет. Тогда подумалось: мне двадцать один, когда выйду, будет около тридцать пяти.

Смахиваю уведомление с экрана, пишу папе: «Я в порядке». Убираю мобильник в сумку и принимаюсь рассматривать окрестности.

Минут пятнадцать мы едем вдоль моря, затем сворачиваем с асфальтированной дороги на проселочную, взбираемся на холм… И первое, что я вижу, – золотой крест, сверкающий на солнце. Белоснежный храм. И все это на фоне синей глади уходящего за горизонт моря и безоблачного неба. У подножия раскинулось кладбище.

– Это достопримечательность, – объясняет Надя, припарковавшись в тени. – Здесь давно не хоронят. Идем?

– Да.

Я повязываю платок так, чтобы немного скрыть лицо, и мы вместе с остальными прибывшими проходим внутрь. Я невольно улыбаюсь: запах, цвета, атмосфера – все это родом из детства.

Служба начинается по расписанию и не несет в себе ничего необычного, мы с Надей и еще двадцатью верующими стоим, слушаем. Время идет, до конца остается буквально несколько минут, как вдруг тяжелые двери распахиваются, привлекая общее внимание.

В храм заходит Исса.

Его появление так неожиданно, что я невольно ловлю взгляд Нади – та спокойно возвращается глазами к батюшке, не выказывая удивления.

Вообще-то, никто не выказывает удивления. И я делаю вывод, что явление юриста прихожанам в воскресное утро – не редкость.

Исса, одетый, как обычно, стильно и свободно, стремительно проходит по коридору, минует нас, батюшку, взбегает по ступенькам и склоняется перед иконой. Закрывает глаза. Он перебирает четки, что-то говорит, будто молится.

Через мгновение я понимаю: он и правда молится. На полном, блин, серьезе. Быстро, привычно, сам для себя. Крестится, кланяется и так же стремительно покидает помещение. Хвостиком за ним устремляются несколько человек.

Когда служба заканчивается, я поспешно выхожу на улицу. Машина Иссы припаркована чуть поодаль. Он стоит возле нее и слушает трех женщин, которые наперебой эмоционально что-то объясняют.

Поверить трудно, но Исса их внимательно слушает. Не насмехается, не закатывает глаза, дабы показать собственную исключительность.

Женщины опрятно, по-деревенски простенько одеты, причесаны. Он рядом с ними как рок-звезда, и тем не менее… Исса, склонившись, слушает и как будто сочувствует. Согласно кивает, отвечает что-то, даже позволяет себя по-дружески обнять. Высокий, большой, ему приходится сделать усилие и наклониться еще ниже, чтобы прихожанки смогли дотянуться.

Приобняв третью женщину, он поднимает глаза. Я машу, Исса улыбается. И подходит.

– Доброе утро, – здороваюсь я первой. – Что вы здесь делаете?

– Здравствуйте, Рада Владиславовна. А вы? – Он расплывается в хитрой улыбке: – Неужели с прошлого утра успели обзавестись грехами?

Я округляю глаза и, поперхнувшись, прокашливаюсь.

– Алтай, значит, показывал вам записи с камер?

– Какие записи? – переспрашивает Исса с любопытством.

– С… Записи погрома, – врубаю заднюю.

– Нет, – хмурится он. – Зачем они мне? – Исса обращается к семейной паре, которая замерла в метре от нас и терпеливо ждет очереди: – Добрый день, я про вас помню. Завтра созвонимся около десяти.

– Спасибо, спасибо огромное, Савелий Андреевич, – кивают они и поспешно отходят.

– Ваши фанаты?

– Скорее фанаты моего диплома. Так что? Надя проводит для вас экскурсию?

– Да. Здесь красиво и… знаете, торжественно. Храм на берегу моря, надо же.

– Одно из самых живописных мест, которые я видел. Где еще молиться, не так ли?

– Моя кубанская бабуля была глубоко верующей, мы регулярно посещали церковь. В детстве я обожала все эти приготовления, атмосферу и запах.

– Детская вера самая сильная, она не требует логики и совершения чудес. Подростковый возраст для нее – настоящее испытание.

– Точно. За последние годы у меня и мысли не мелькнуло посмотреть в сторону храма.

Исса, или… Савелий Андреевич, ничего не отвечает, и я продолжаю:

– Алтай разрешил. Вы не думайте, что я без спроса.

– Я не сомневаюсь, что вы благоразумны. Что ж, вынужден попрощаться, дела-дела. До вечера.

– Вы приедете в отель?

– А как же. У Адама сегодня день рождения, ни за что такое не пропущу. Вы, кстати, приготовили подарок?

– Подарок? Я?

– Ну а вдруг?

Широко улыбнувшись, Исса кивает подошедшей Наде и возвращается к своей машине.

– У меня от него мурашки, – признается подруга. – Он часто сюда приезжает, грехи замаливать. И ведь замаливаются, представляешь? Жуть такая.

Мы идем к «гранте» и уже усаживаемся в салон, когда рядом останавливается еще одна машина.

Из нее ко мне выбегают тетушки.

Глава 15

Я успела забыть, каково это – жить в маленьком южном городе.

Как я могла забыть?!

У моего папы есть две сестры, – тетя Саша и тетя Марина, – и у каждой из них море подруг. Я глазом моргнуть не успеваю, как оказываюсь в хороводе любопытных женщин. Меня обнимают, осматривают. Хочу спросить, как они так быстро добрались сюда из города, но сейчас это будто теряет значение. Ради меня приехали? Папа попросил?

О господи боже, папа перевел деньги и меня забирают? Все закончилось? Бросаю взгляд на храм – случилось настоящее чудо!

Не дав даже пикнуть, мне развязывают оба платка, с плеч и головы, осматривают руки. Находят синяки и начинают охать. Оскорблять Алтая, крыть его последними словами.

Эм. Становится неуютно.

– Отдайте, – прошу. – Не надо, не стоит.

Хрен там. Меня не слушают.

– Животное… Он просто неконтролируемое животное… – Тетушки понимающе переглядываются. – Не пожалел девочку.

Я осознаю, что никто меня забирать не собирается, и, разозлившись, повышаю голос:

– Пожалуйста! Это я упала, все в порядке!

Забираю платок, накидываю на плечи и завязываю на узел.

Я не имею права рассказывать про вечеринку отпрыска мэра, Алтай сам просил Марата валить все на него. Но как это сложно! Симпатии к нему по-прежнему нет, но и наговаривать на Алтая я не собираюсь. Может, и животное, но мне пока не на что жаловаться.

Тетя Саша вовсю рыдает, причитая, да так складно, будто я уже померла.

– Девочка наша, как же так? Как же печально жизнь твоя сложилась, бедная твоя матушка. Бедовая ты. Горе, какое горе!

Синяки на плечах начинают зудеть, хотя до этого момента не вызывали беспокойства. Тетя Марина обнимает тетю Сашу, их подруги обнимают меня.

– Бедняжка наша! Испортили нам хорошую девочку. Чудовище! Ну почему полиция бездействует?

Я пытаюсь возразить. Вот она я, живая и здоровая, по крайней мере пока, но затем до меня доходит, что оплакивают они не меня, а мою честь. Бросаю взгляд на Надю – она, бедная, сидит за рулем. Прячется.

– Со мной все в порядке… – продолжаю настаивать.

Без толку.

– Малышка, протащили через жернова из-за денег. Какая же несправедливая штука жизнь!

– Он меня не трогал. Эй!

– В церковь молодец, что пошла. Бог все видит, он отпустит тебе грехи. Отпустит же, Люба?

– Однажды… Главное, просить, – решительно заверяет незнакомая женщина. Видимо, Любовь.

Прихожане толкутся у машин, делают вид, что увлеченно заняты сборами, но и не уезжают почему-то. Батюшка с интересом выглядывает из окна.

– Да как же оно сложится после такого?! – драматично вопрошает тетя Саша. – Как она жить сможет? Не сможет! Помнишь сестру нашей троюродной бабушки? Руки на себя наложила.

Что-о?!

Они меня хоронят. Люди вокруг смотрят сочувственно-брезгливо. Снова взрываюсь:

– Да вы же не слушаете! Я сказала, что…

Тетушкам и их подругам вообще все равно. Договорить не дают. О своем рассуждают.

– Я еще девственница! – кричу наконец.

Они замолкают, смотрят на меня. Потом переглядываются.

– А что тогда с землей? – неожиданно спрашивает тетя Саша. – С домами?

– Папа найдет деньги. Я уверена, что найдет. Есть еще целых два дня.

Тетушки опять переглядываются с подругами. Любовь напоминает полушепотом:

– Синяки просто так ниоткуда не возьмутся. Девочка обманывает, ее право.

Она подходит ко мне ближе:

– С батюшкой поговори, не стыдись, ему можно довериться…

Тетя Марина и тетя Саша кивают друг другу. Они продолжают причитать, хотя уже менее уверенно, обнимают меня, расцеловывают, крестят и… отпускают в машину к Наде.

Стоят группкой, эдакие сурикаты, и смотрят, как подруга увозит меня обратно в плен. Поверили ли, что ничего не было?

Они все сбережения вложили в эти участки и дома. У папы была идея жить большой семьей в одном квартале. Чтобы шлагбаумы стояли, охранник на въезде, чтобы дети играли в безопасности, а старики разводили клумбы. Чтобы чужих там не было.

Суммы бешеные.

Тетушки ведь не думают, что Алтай простит отцу долги за секс со мной? Какой идиотический бред.

Кроме того, как мы недавно выяснили, я для него… эм, старовата. Засиделась в девках. Перезрелый двадцатиоднолетний персик.

* * *

«Залив Свободы» встречает тишиной, запахом кофе, детским смехом, всплесками в бассейне и, как ни странно, умиротворением.

И тем не менее я дергаюсь. Хлопаю дверью в свой номер и нервно переодеваюсь в костюм горничной. Айкаю от боли, когда случайно зажимаю молнией кожу. Зачесав волосы, приступаю к работе.

Не знаю, как убираться в других отелях, но в этом – одно удовольствие. Гости отдыхают приличные. Протереть пыль, помыть полы, поменять постель и полотенца – вот и вся работа. Ни грязи, ни пустых бутылок.

К чему было это шоу у церкви? Что тетушки хотели им показать? Что сочувствуют мне и ценят мою жертву? Они меня жалели или свою совесть чистили? Понять не могу. Остался осадок, тяжелый, горький. Душу прополоскать хочется.

Я хватаю телефон и пишу:

«Папа, привет! Ты переведешь Алтаю деньги до послезавтра?»

«Дочка, как раз работаю над этим».

«Пожалуйста, папочка, не забывай только, что мне по-прежнему нужна твоя помощь».

Отец не отвечает. Читает, но молчит.

Сердце гулко бахает.

Проходит минута.

Он молчит.

Он, блин, молчит!

Меня мгновенно скручивает…

Одиночество и страх гудят в висках…

Я обхватываю себя, сжимаюсь в комочек, заваливаюсь на постель в позу эмбриона и крепко зажмуриваюсь. В памяти всплывают черные буквы на белом фоне:

«Ты сядешь, я тебе гарантирую. Ты сядешь, и твоя жизнь станет адом».

Зубы сцеплены так, что они скрипят. Господи, я не хочу. Мне так сильно страшно. Так ужасно страшно. Я не выживу в тюрьме, не смогу, не справлюсь. Кому я после этого буду нужна? Кто мне поможет?!

На телефон падает:

«Я все решу, доченька моя, любимица, звездочка. Дай папе два дня».

Я громко выдыхаю на нервах. Присаживаюсь на кровати и дышу – глубоко и медленно.

Папа не допустит такого. Папа меня любит, он не бросит.

Я справлюсь. Пошли они все. Я справлюсь.

* * *

Около семи вечера к соседнему участку начинают подъезжать машины гостей. Аромат жареного мяса дразнит аппетит, веселая музыка поднимает настроение.

А еще его поднимает тот факт, что Светлана лично занимается уборкой и приготовлениями. Насколько я поняла, ей помогают две нанятые девчонки-официантки.

Мы же с Надей весь вечер имитируем бурную деятельность – метем там, где уже чисто, моем там, где сверкает, лишь бы нас оставили в покое.

Так и происходит, нанятые официанты справляются сами. А потом в мой номер кто-то стучит.

Время – начало одиннадцатого. Я уже зубы почистила и пижаму надела. Мешкаю.

Не открыть нельзя, я как-никак пленница. Да и смысл? У Алтая есть ключи от всех комнат. Прятаться под кроватью в его отеле – глупость, и, как бы там ни было, не хочется выглядеть в его глазах дурой.

И все же прыгать на рожон не в моих правилах. Принимаю максимально несчастный вид: сутулюсь, свожу в кучу брови. Только потом открываю дверь.

На пороге Исса.

Стоит в проеме, занимая его весь. Высокий он все-таки. Жутковатый тип. А вот улыбка, как обычно, приветливая.

– Доброй ночи, – пищу я максимально трогательно.

«Солдат ребенка не обидит. Солдат ребенка не обидит», – повторяю мысленно.

Исса окидывает меня взглядом.

– Вы уже спать легли?

– Да, Светлана сказала, что наша с Надей… – на имени Надя делаю акцент, – помощь не нужна. Хочу выспаться как следует. – Я хлопаю ресницами.

Ну же. Проваливай. Ну!

Исса вздыхает, а потом как-то странно, будто виновато улыбается и произносит:

– Слушайте… мне так нестерпимо скучно. Давайте наебенимся?