Текст книги "Жили-были… Грустные сказки, рассказанные на ночь"

Дома Константин застал Настю за стиркой. Ей помогала соседская девочка Тася из бедной семьи Тюльновых.

– Иди, Тася, домой, – велела Настя, когда увидела озабоченное лицо брата.

– Настя, нам надо уехать. Собирайся! Яков ждет с лошадьми на соседней улице.

– Что случилось? – воскликнула женщина.

– В городе бунт. Казаки и солдаты, стрельба!

– Ну и что?

– Крепись, сестра… не знаю, как тебе сказать… Родителей забрали. И Поспеловых – тоже. Собирайся. Бери все необходимое. На кордон поедем, на заимку. Переждать надо. О ней никто не знает. Не найдут. А там видно будет. В этой неразберихе, в суматохе… Собирайся. Соседям скажем, в Омск подались к родственникам. Заработок, мол, мне обещали, вас с собой взял. Яков назад вернется – герой войны, все ж, может, не тронут, удастся выбраться из этой заварухи. Я – за Васяткой.

Собрав нехитрый скарб и запас продуктов, Настя с Васей забрались в повозку, укрылись дохой и двинулись в путь. За ними ехал Константин с семьей.

Вася уснул, укутанный в тулуп, а Настя все вспоминала, закрыв глаза, своего ненаглядного Ванечку и то, как они кружились, взявшись за руки под падающим снегом.

– Куда все это ушло? Куда делось, – с тоской думала молодая женщина, – И почему? Чем она провинилась, чем прогневала Бога и навлекла на себя такую беду? Но, смахнув набежавшие слезы и с усилием отогнав отчаяние, Настя, крепко сжала губы, решив вытерпеть все, что суждено ей в жизни. Ради Васеньки…

***

А суждено было много чего еще – родителей расстреляли без суда и следствия. Те посмели воспротивиться, когда у них хотели отобрать дом, все нажитое и выгнать на улицу. Посмели ослушаться, задавали вопросы, пытались отстоять свое. Родители же Вани правдами-неправдами сумели уехать на Алтай к дальнему родственнику. Об этом по секрету Насте сказал Костя. Там их следы и затерялись. А Настя с Васей, прожив до осени на заимке, отгоревав и отплакав, вернулись в деревню. В город ехать уж побоялись, да и дома-то больше нет – ехать некуда. Настя научилась и печку топить, и еду варить, и стирать, и в огороде трудиться. Тася-помощница помогала ей по хозяйству за копеечку. Трудолюбивые люди, да со смекалкой, да с купеческой хваткой нигде не пропадут. Выращивали скот, овощи, торговали, промысел нехитрый завели. Вася подрастал, выучился, работать стал. Голос его стал грубее, да и сам он вымахал, будь здоров! Красивый, сильный. Мать смотрела на него, а сердце сжималось. В комсомольскую ячейку сын вступил. Мать, было, воспрепятствовать хотела – не могла простить, что благодаря таким вот комсомольцам родители мученическую да несправедливую смерть приняли, и даже не знала она теперь, где мать с отцом лежат. И думать себе про это запрещала. Но брат не позволил преградой стать. Вперед глядел. А Василий уж и жених завидный, и девушка у него, оказывается, есть любимая – Груняша Тюльнова, сестра Таси – помощницы, светленькая, тоненькая, с глазами, как капельки воды – голубыми и прозрачными. Видела Настя, как замирает сын при виде девушки, как голос у него становится тихим да ласковым. Понимала она, что любит Вася Груню без памяти. Девушка уехала в город, чтобы матери полегче было, на работу устроилась, подстриглась на городской манер, да и одеваться так же стала.

– Только что косынку красную не повязала, – с неприязнью и раздражением думала Анастасия.

И во сне страшном не могло ей привидеться, что породниться придется с такой семьей – бедной да никчемной по ее, Настиному разумению.

– Голытьба немощная – так она про них думала. – Пьянь беспробудная!

Отец у Груни извозом занимался, да пил по-черному. Так и замерз, как тот ямщик в степи. Только лошадь пришла с повозкой, а Федора и след простыл. А мать девушки Матрена шила, спины не разгибая. Да разве прокормишь такую ораву детей-то – три сына да четыре дочери. Старшие-то как подросли, в город на заработки подались, но это все одно.

– Не ровня они им, Поспеловым и Татуниным, не ровня! Так рассуждала Анастасия, и сердце ее никак не хотело мириться с выбором сына.

Но и тут старший брат далеко глядел. Уговаривал Настю спрятать свой норов. Так что, делать нечего – и с этим пришлось смириться – не ровен час, раскулачивать начнут – волна—то уж прокатилась. А тут родня – беднота гольная, да сын комсомолец-активист, некого раскулачивать-то.

– Прав брат, – размышляла Настя.

Делать нечего – благословила своего единственного сына, кровинушку родимую. Расписались в сельсовете Груня и Вася, а Настя, теперь уже Анастасия Прокопьевна так и осталась при них.

***

1929 год подходил к концу. А тучи продолжали сгущаться. И не только над семьей Поспеловых. Год выдался голодный. Из города приходили тревожные вести. У зажиточных семей отнимали все, как иным казалось лишнее, многих высылали на необжитые земли, в Северный Казахстан. В первую очередь это касалось тех, кто до октябрьского переворота слыл богатым или принадлежал какому-нибудь сословию. А тут еще и молодая семья вот-вот ждала пополнения.

В начале ноября, как раз в День иконы Казанской Божьей матери, хотя день этот давно уж перестал быть праздником, Груня разрешилась первенцем – дочкой. Василий, не посоветовавшись с женой, назвал малышку экзотическим именем Лаура – уж очень оно ему понравилось, это имя, когда читал книжку о Карле Марксе. Так звали дочь основоположника марксизма. Было в этом имени что-то непостижимое и таинственное. Еще задолго до рождения дочери Василий повторял нараспев – Ла-у-ра….Девочка родилась крепенькая, светленькая, с большими голубыми глазами.

– На Груню походит, – с теплотой думал молодой отец.

Только-только стала маленькая Лаура делать первые шаги, да слова первые говорить, как в семье появился мальчик. Аграфена никак не могла оправиться от родов, Анастасия Прокопьевна настояла, чтобы ребенка крестили. В чудом сохранившейся в деревне церкви батюшка записал мальчика под именем Африкант, в святцах, видать, посмотрел. Молодой отец даже возразить не успел. Ну, что ж Африкант, так Африкант, Франик значит. Дядя Пряник, как звали его потом племянники.

И эта зима была суровой, голодной. А по весне из города пришла дурная весть – арестовали Якова. Константин, что есть мочи хлестал лошадей, и, приехав к Насте, опять велел собираться в дорогу.

– Не поедем мы, Костя! Сколько можно. Дети у нас малые, куда мы с ними?

– А если заберут меня, тебя, что с ними станется, ты подумала?

– Не поедем и все тут! Так и будем ездить туда-сюда?!

– Ну, гляди, сестра. Дело твое. Только держи наготове вещи необходимые. Упрямая ты у нас – в кого такая?!

– Не сердись, Костя! Давай подождем. Обещаю, если будет больно нужно, поедем.

Всю ночь Настя не спала, все думала. Смотрела на Маленькую Лауру, на Франика. Сердце сжималось от тревоги за них.

– Нет, подождем пока, – решила она. – Не поедем.

***

Якова меж тем выпустили из околотка, говорят, до самого Наркома с прошениями дошел. Приехал к ним в деревню. Кашлял только натужно, видать отбили ему внутренности все. Повредили…

А потом уж летом, понаехали солдаты, да люди в кожаных тужурках, стали ходить по дворам, заглядывать в сараи да амбары, забирать скотину и зерно. Сосед муки себе оставил мешка два – детей кормить, так его в город увезли. А перед этим избили на глазах у орущих детей и жены. Жену, когда помешать пыталась, прикладом в грудь толкнули так, что она потом кровью харкать начала.

Ночью в окно постучали. Вася вскочил, подошел к окну и разбудил мать.

– Мама, Дмитрий, Грунин брат приходил. Завтра к нам придут излишки забирать. Что же делать-то?

– Что делать? Спать ложись, утро вечера мудренее.

– Спать?

– Да, спать, вставать завтра рано. Косить ведь собирались…

А через полчаса, когда все успокоилось, Анастасия выскользнула из постели, и долго сновала из дома в дальний сарай и обратно. Только стало светать, подняла она Груню с Васей и отправила на покос, дав им с собой еды.

А сама прошла еще раз по избе, собрав узел со скарбом, перенесла спящих детей в баню, стоявшую на отшибе почти у самой реки, вылила керосин из лампы и, перекрестившись, бросила на пол зажженный фитиль. Она стояла и смотрела, как занялся половик под столом, вспыхнула занавеска, потом спокойно вышла из дому, прикрыв за собой дверь. Измазала лицо сажей и только когда пламя стало видно в окно, пошла за детьми. Взяв Лауру за руку, она подошла к дому и заголосила, а потом тихо обратилась к внучке:

– Не бойся, Лаурочка. Мы просто поиграем. Видишь, какой огонечек. Постой-ка тут, – велела она и метнулась в дом, в сени.

Прихватив подготовленный завязанный кое-как узел, схватив сначала попавшийся под руку стул, она начала методично выносить из сеней приготовленный скарб, последним кое-как вытащила сундук. Девочка заплакала, размазывая слезы с сажей по щекам. Меж тем, стекла лопались, пламя поднималось все выше и выше. Загудел колокол, извещающий о пожаре, появились какие-то люди, которые стали бегать с ведрами, таская воду. Через час все было кончено. С их избой сгорело и еще несколько домов.

– Ничего, – думала Настя, – успели, небось, вынести, что нужно, пока мы горели. Теперь забирать у них нечего – погорельцы.

Когда Василий с Груней вернулись с покоса, мать уже обосновалась в уцелевшей бане, снеся туда весь сохраненный скарб. Сундук только велела притащить – сама не смогла. Замок на нем был огромный. А ключ Анастасия всегда при себе носила. Сундук тот так всю жизнь ее и сопровождал. Ждал верно свою хозяйку. Раз в год, а когда и два раза вытаскивалось из него все содержимое, а были там и платья, и бурки, и шуба, шали, серебро столовое, другое добро, которое вытряхивалось, проветривалось, но на улицу ничего не выносили – от глаз посторонних берегли. Потом складывали аккуратно назад и закрывали на замок. Все то добро в войну потом проели. Да и проветривали все реже и реже. Боялись, дети не ровен, час расскажут кому-нибудь о сундуке том заветном. А это могло быть, ох, как опасно.

***

А через три дня примчался из города Константин. Он только посмотрел на Настю внимательно, ничего не спросил и, дав лошадям остыть совсем немного, собрав сестру и ее разросшееся семейство с нехитрыми пожитками, в этот же день увез на станцию и отправил к родне ее умершего мужа на Алтай, вручив Василию смятое письмо и чудом добытый адрес.

– Боюсь я за вас – как-то доедете. Яков с вами в помощь поедет, все полегче.

Как страшный сон вспоминала потом Анастасия эту поездку. Ехали долго, с пересадками, сначала поездом, потом с обозами. Еды не было, порой не могли найти и чистую воду. Боялись, как бы не захворали малолетние дети. А тут еще выяснилось, что Груня вновь беременна. Худо ли бедно, добрались-таки до родни – измученные, грязные, полуголодные. Первым делом попросили истопить баню да накормить детей. А уже с утра стали думать, чем хлеб да кров себе добывать. Но человек предполагает, а Бог располагает – Настя слегла. Боялись, что болезнь ее заразная и старались детей к ней не пускать. Яков на станции остался работать, Вася с Груней с раннего утра – в поле, дети были между оставшимися дома старой бабкой Устиньей да хворой Настей.

– Господи, не дай мне умереть здесь, в чужом краю, исцели меня, – шептала больная пересохшими губами, хватаясь за живот, сгибаясь пополам от болезненных спазмов.

– На-ка вот, отвар тебе принесла, выпей, болезная, авось ничо, отпустит, – говорила бабка Устинья.

Настя пила горький отвар, ела овсяный кисель и обессиленно откидывалась на подушки.

– Матерь Божья, помоги, – молила опять Настя, вспоминая глаза Богоматери да вскинутые в мольбе руки на той, заветной иконе.

Через месяц она встала, но была так слаба, что смогла только выйти на улицу и присесть на лавочку, кутаясь в теплую пуховую шаль – матушкин подарок к рождению ее первого сына Сереженьки. Проходило лето. Наступала пора жатвы. В конце августа, вскоре после Яблочного Спаса у Груни и Василия родилась еще одна девочка.

– На меня походит, – обрадованно подумала Анастасия, как только девочка открыла глаза. – Ну, уж нет, эту я не дам назвать никаким заморским именем, сама пойду.

Сели они с Яковом в подводу, благо он навестить приехал, и отправились в волость. И нарекла там Анастасия девочку Таисией.

– Свою бы дочку так назвала, – думала она. – Пусть хоть внучка будет Тасенькой. Матушку мою так звали, Царствия ей Небесного, горемычной, невинно убиенной. Яков одобрил, да Константин тоже был бы рад – разговаривала она сама с собой по дороге домой, смахивая набежавшую слезу.

Родители девочки против такого имени дочери не возразили. Да и не посмели бы. Так и жили. Трудились от зари до зари, дети целиком были на бабушке, а бабушке-то отроду не было и 45 лет. Красивая она была, статная, ходила с прямой спиной, да глядела уверенно и колко. Подкатывали, бывало, мужики, да только как глянет она своими глазищами, охоту сразу отбивала для дальнейших ухаживаний. Строгая была, а в глазах все одно плескалась печаль затаенная.

***

Прошло несколько лет. Отступил голод, да и события грозные поутихли.

– Настала пора и нам возвращаться, – решила Настя. И получив благословение братьев, велела сыну собирать семью в обратную дорогу. Сложный был путь, маленькая Тася заболела малярией, насилу выходили девчонку. Сердце заходилось бывало у Анастасии, только губами по ночам шевелила, все просила Пречистую Деву сохранить дитятко, ее любимицу. И помогла-таки ей Заступница, смилостивилась – девочка поправилась, а к тому времени добрались они до родной деревни. В деревенском доме, который был раньше их баней, жила сестра Груни Тася с семьей, та самая, которая помогала по хозяйству.

– Пусть живут, – решила Анастасия, – а мы в город поедем. Там будем устраиваться. Собрали вещи, сундук заветный погрузили на подводу и отправились на новое место.

И вновь все пошло по кругу и своим чередом: Груня подрядилась на работу на деревообрабатывающую фабрику. Работа была тяжелая, трудная, изнурительная. Но платили за нее неплохо, да и устраиваться особенно-то некуда было. Василия взяли связистом на метеостанцию. Выдали форменную одежду, сапоги, фуражку. Да полдома выделили. Не велики, конечно, эти полдома – одна комната на всех, темный чулан да сенцы. Комната, правда, большая, светлая. И двор хороший, тихий уютный.

Как обустроились, приехала Грунина мать – проведать. Зашла в дом с нехитрыми гостинцами, опустилась устало на стул. Светлый платок сполз с головы.

– А волосы-то совсем седые, да немытые – с неприязнью отметила про себя Настя.

А у Груни от жалости к матери и от того, что почувствовала она брезгливость свекрови, перехватило горло. Она закашлялась и вышла вон.

– Чаю попей с дороги, Матрена, шаньги вон бери, – скорее приказала, чем предложила старшая хозяйка.

– Благодарствуйте, – как-то раболепно и по-старинному прошелестела в ответ Матрена.

Вернулась Груня и засуетилась около матери, отмечая про себя ее усталый вид и вздутые вены на натруженных исколотых постоянным шитьем руках.

– Сейчас обедать будем, – сказала Груня.

– Не суетись, Груняша. Поеду я. Меня ведь и Федот поди ждет уж. Повидались и ладно. Детишек вот посмотрела Лаурочка-то совсем большенькая.

– В школу собирается нынче, – горделиво сказала мать.

– Васеньке привет-то передай уж от меня. Ну а к осени поближе, может, и опять свидимся, Бог даст. Будьте здоровеньки, Анастасия Прокопьевна. Не серчайте уж на меня, – поклонившись, сказала Матрена.

– И ты не хворай, Матрена. А серчать мне не на что, – слегка повернувшись к ней, строго ответила та.

Аграфена вышла за матерью. За ней увязались дети. Матрена погладила каждого по светлым волосам, поцеловала.

– Христовы мои-то, слушайтесь тут, не балуйте, – промолвила она и, ссутулившись, пошла прочь.

– Мама, а где ж Федот-то тебя ждет, ты говорила?

– Да там, у булочной должно быть. Ничо-ничо, дочка, ступай. Спаси тя Христос!

Больше они ее и не видели. Когда пришло известие о ее кончине, Матрену схоронили к тому времени. Дороги развезло от частых дождей, и Груня тихонько плакала по ночам, отвернувшись к стене. О трудной жизни своей, о раннем сиротстве, о матери ушедшей, вспоминая, как все ее несчастливое детство она только и слышала, что стук швейной машинки – мать, постепенно теряя зрение, обшивала всю округу, чтобы прокормить семерых детей. Плакала Груня и о себе. Конечно, любила она своего Васеньку. А уж поначалу-то крепко любила. Хотя и понимала, что не ровня она ему. И замуж когда пошла, все понимала: что против этого Анастасия Прокопьевна, ой, как против, хоть и просили они ее потом согласиться на то, чтоб замуж за Васеньку пойти. Брат Анастасии Прокопьевны просил. И в глубине души обида в ней была глубокая на Васеньку, за то, что позволил матери верх взять в их семье – не он, Василий, а мать его главной была. Ее слово было законом. И больно ранило ее то, как относилась свекровь к ее родным, к матери – свысока, спесиво, строго. Никогда никому Груня не перечила, не приучена была, но защиты мужниной ох, как ей хотелось. Однажды Василий проснулся от ее слез и, не совсем поняв их, думая, что плачет она по умершей матери, пытался утешить, обещая, что как наладится погода, обязательно поедут они в деревню, сходят на могилку.

– Хороший он у меня все-таки, и ко мне добрый, – подумала Груня, засыпая на его плече.

***

А меньше чем через год в семье родилась еще одна дочка. На этот раз имя ей дала мать.

– Пусть будет Алечка, Алевтина, – сказала она.

На том и порешили. Девочка родилась раньше положенного срока. Ждали-то к февралю, а она до Нового года на свет появилась. Даже до больницы доехать не успели. Груня вытаскивала из печи чугунок со щами, донесла до лавки, поставила, охнула, да так и осела. Хорошо, свекровь увидела. Еле-еле бабку-повитуху успели позвать. Ребенок был слаб, не закричал, а как-то запищал тоненько-тоненько. Как будто дверь слегка заскрипела.

Малышку завернули в чистую пеленку, одеяло и положили на печь. Через час мать со слезами обеспокоенно попросила:

– Посмотрите-то хоть кто-нибудь, жива ли там Алечка, что-то молчит. Не замерзла бы…

– Мама, она губами чмокает, – сказала Лаура, слезая с печи.

– Че делать-то хоть? – запричитала Груня. – Молока-то нет!

– На-ка вот хлебушек ей пожуй, да в марлечку его – пусть его хоть сосет. Да водичку сладкую сделаем. А там, глядишь раздоишься.

– А ну как не раздоюсь, – со страхом воскликнула Груня.

– Подь ты к черту, накликаешь, – сердито одернула ее свекровь. – Кого ты раскудахталась-то! Сцеживайся лучше. Да чай вон с молоком пей. Отвар бабка– повитуха передала.

Раздался надрывный детский крик.

– Вон, очнулась наша красавица. Орет! Мокрая она. Ничо, выдюжит, вон какая жилистая. Не наша порода. В Тюльновых!

Груня ничего не сказала, оглянулась на мужа. А тот не обратил никакого внимания на женскую перепалку, читая газету.

– Зачем же так-то, – тихо прошептала роженица.

– Ладно, не для обиды я. Ничего девчонка, глазастая. Все равно ведь внучка она мне. Давай глаза-то утри. Ишь, прольются сейчас. Тебе девку кормить, а не об обидах думать. Поднеси ее к груди-то, авось пригреется, замолчит, мать почувствуя.

– Вася, посмотри на дочку-то, – позвала Груня мужа.– Может, на руки возьмешь?

– Маленькая она такая, – отозвался Василий. – Возьму, конечно, потом только, Груняша. Боюсь я пока. Не помять бы нечаянно. Ну ладно, давай, давай, лежи уж, – видя, что Аграфена собирается встать и положить ребенка на печь, засуетился Василий.– Потихоньку как-нибудь.

И опять покатилась жизнь уже с четырьмя детьми мал мала меньше.

Старшие учились в школе, младшая Алечка часто плакала, путаясь под ногами у бабушки, вызывая у той бурное возмущение, хоть и беззлобное.

– Ох, язви тя, – ворчала она.

Уставала просто – весь дом на ней держался. Да и здоровьем уже похвастаться не могла —нет —нет, да и скажется ее тогдашняя давняя алтайская хворь. Поохает она, покряхтит, согнется пополам, посидит так, потом утрет холодный пот со лба, отвар свой лечебный выпьет и дальше по хозяйству…

***

А тут еще беда большая пришла общая – война. И хоть далеко от нее город был, за Уралом, а трудно было и там. Мужчин позабирали на фронт, сына ее Васеньку отправили на Чукотку.

– Ну, хоть подальше от взрывов да пуль, – думала она, а сердце все равно болело.

Груня сутками напролет работала, приходила иной раз домой и падала на кровать прямо в одежде, засыпая на ходу. Насте было жаль ее. Но не привыкла она проявлять свои чувства.

Время было суровое. Холодно, голодно. Как только выдерживали, одному Богу известно. И не заропщешь – то тут, то там горе приходило в дома, потом детей из блокадного Ленинграда привезли – вот где беда-то. А тут грех жаловаться. Сдюживали как-то.

В один из летних дней Анастасия пошла на рынок обменять последние серебряные вилки – подарок им с Ваней на свадьбу – на что-нибудь съестное и взяла с собой Тасю. Проходя по одной из улиц, она почувствовала, как сердце ее учащенно забилось. Невольно приложив к груди руку, она остановилась.

– Бабушка, что с тобой? – испуганно вскрикнула Тася.

– Тише, не кричи. Видишь дом? Вот этот белый…

– На котором написано Нарсуд?

– Да уж, суд. Это был наш дом. Здесь Сереженька родился, Вася, папа твой.

– Бабушка, расскажи, как это наш дом? Чей? Почему там сейчас Нарсуд? Что такое Нарсуд? Какой Сереженька здесь родился?

– Пойдем, Тася, пойдем, – опомнилась Анастасия.– Потом расскажу как-нибудь.

Но так и не пришлось Тасе послушать этот рассказ. Сначала заняты были обе делами всякими важными, а потом бабушкино обещание забылось. За трудом тяжким недетским, за болезнями, за тревогой, за голодом… Только однажды Тася мимолетом вспомнила о загадочных бабушкиных словах, когда увидела ее, тайком, оглядывающуюся по сторонам входящую в сарай.

– Странно, – подумала она, – опять какие-то тайны: зачем бабушка в сарай этот пошла и почему скрывает.

А бабушка, тем временем, вышла из сарая, вытерла слезы, шумно высморкалась в фартук, сняв и бросив его в кучу белья, подготовленного для стирки.

– Что она там делала? И почему плакала? – гадала Таисия и решила рассказать об увиденном брату.

Вдвоем они как-то проследили за бабушкой, которая вновь направилась в сарай. В щелку дети подглядели, как бабушка что-то достала из-за поленницы, развернула, поцеловала, долго смотрела и, перекрестившись, положила это что-то на место. Дождавшись, когда бабушка войдет потом в дом, дети стремглав бросились в сарай. Тася, дрожа от страха, что они будут обнаружены, переминаясь с ноги на ногу, не сводила глаз с входа в дом, а Франик нашел за поленницей таинственный сверток.

– Что это? – нетерпеливо спросила сестра.

Брат молча разглядывал развернутый предмет. Тася подскочила к нему и заглянула из-за плеча на его находку. Прямо на нее смотрели грустные и все знающие глаза. В них была глубокая печаль.

– Как у бабушки, – подумала девочка. Это была икона Пресвятой Богородицы.

– Вы что там делаете?! Ох, язви вас! – раздался вдруг сердитый бабушкин голос.

– Ах ты, варнак такой! – закричала она на Франика, появившись на пороге. Сняв чистый фартук, Анастасия пыталась достать им внука, но тот, увернувшись, убежал, бросив икону.

– А ты, змеенка, – сердито выговаривала бабушка Тасе, – подь-ка сюда, бесстыжие твои глаза, вот тебе за любопытство, вот тебе за коварство, – приговаривала она, «вкручивая» кулаком в голову пытающейся ускользнуть девочке больные «картошки».

– Ай, бабушка, больно! – плакала Тася.

– Вот, не повадно тебе будет совать нос не в свое-то дело. —Я те быстро мозги-то вправлю. Ишь, выросла, себе на уме…

Так и не спросила Тася про эту икону, да и не видела ее никогда больше.

***

А потом наступила весна. Закончилась война. Ближе к осени вернулся отец. Целый и невредимый. Только разговаривал громко, привык, работа такая была, шумная, самолеты встречал американские. Все радовались, встречая Василия. Собрали на стол, что могли. Василий спохватился, достал вещмешок и стал выкладывать на стол невиданную по тем временам роскошь – тушенку, рыбные консервы, галеты, консервированную ветчину в красивых разноцветных металлических банках с иностранными надписями. Старшие дети рассматривали диковинные продукты, Тася, хоть и девушка почти уж, а висла на отце, соскучившись, а маленькая Аля все жалась к матери, отца почти не помня. Соседку Таисию Матвеевну на пир позвали, выпили по рюмочке наливочки бабушкиной, разомлели.

– Спой, Груняша, – попросил жену Василий. – Страсть, как я соскучился по твоим песням.

Аграфена прислонилась к мужниному плечу и запела высоким, но сильным голосом: «По диким степям Забайкалья, где золото роют в горах…»

– «Бродяга, судьбу проклиная, тащился с сумой на плечах», – вторил ей Василий.

– Мама, давайте «Хасбулат удалой», – попросила Тася.

– Можно и Хасбулата, подпевайте, – отозвался отец.

Допоздна тогда засиделись.

***

А Настя, меж тем слабела с каждым днем. Трудно было уже ей вставать раньше всех, чтобы печь истопить, да завтрак собрать, детей в школу проводить. Как-то из магазина еле-еле пришла домой. И в руках-то ничего тяжелого не несла, однако ж холодным потом облилась, пока до дому дошла. И сны все снились тягостные – туман какой-то, дождь, слякоть. И сквозь эту морось, вдруг виделись ей то лица родителей, то маленький Сереженька, то Ванечка ее ненаглядный. В слезах просыпалась Анастасия, весь день чувствовала себя разбитой. Все чаще хотелось ей прилечь. Груня первой заметила, что со свекровью неладно. Сказала мужу. Тот вначале отмахнулся, а уж как с работы пришел и увидел, что в стылом доме не прибрано, на плите пустые кастрюли, а мать лежит, не на шутку встревожился.

– К врачу бы надо, мама, – настаивал он, вдруг вспомнив давний диалог матери с заболевшим отцом. Внутри его все сжалось, в груди появилась саднящая боль. Василий почувствовал горький ком в горле, в глазах защипало. Он потер ладонью лоб, пытаясь отогнать недоброе предчувствие.

– Завтра поедем в больницу, – твердо сказал он.

На завтра Анастасию крутили-вертели врачи, брали анализы, делали снимки.

– Сколько же вы болеете, бабушка? – спросил доктор.

– Да сколько помню себя, столько и болею. Уж лет 20 поди.

– В больнице придется полежать. Операция вам нужна.

– Нет уж, резать себя не дам. Сколько суждено, столько и проживу. Да и поможет ли она, операция эта?

– Ну, вы подумайте, – добавил доктор и вышел из палаты.

Операцию делать было и вправду поздно. Не помогла бы она. Только мучения бы продлила.

– Как быстро пролетела жизнь, – думала Настя, лежа на больничной койке.– Какая трудная она была. Все, кого я любила, ушли безвременно: Сереженька, первенец мой, Ваня мой любимый, братья, родители – те вообще сгинули, как и не были. Да и мы все скитались, скрывались, таились. Породнились черт те с кем, прости Господи. Да ладно уж, привыкла я, да и дети вон народились, внуки мои. Голод пережили, войну какую тяжелую одолели… Что ж их дальше ждет? Как жить-то будут? Почему же судьба такая мне послана была? И болезнь эта? Почему? Мне не страшно ничего, Господи. Многих я здесь оставляю, но со многими, дорогими сердцу моему, незабвенными моими и встречусь вскоре. Просто понять хочу, почему жизнь Ты послал мне трудную горькую тяжелую. Не за гордыню ли мою и высокомерие? Надменной больно была, спесивой, барыней. Груню вон до самого смертного часа своего не приняла… И обиду за все никому не забыла. И не простила. Не умела, да и не хотела… Разве ж за это? С детьми строгой была, любила да ласкала их мало, другую бабку-то и вовсе на порог не пускала. И за это, поди? Не благодарила никого и никогда. Родителей заставила себя забыть. Эх, няня-няня, не об этом ли ты говорила мне? Так оно. Прости, Господи! Не исправить уж теперь. Не смыть вину-то… Прости Ты меня грешницу. И от Тебя я отступилась. Все оправдания ищу. Так ведь страх-то какой был! И не за себя, за детей, за сына. Не о такой ведь жизни-то я мечтала… не такой доли и ему хотела… И смириться с судьбой своей не смогла. Одного прошу, Царица Небесная, заступись за меня, грешную, избавь меня от мук мученических! Жизнь была трудная, пошли мне хоть смерть легкую! И не только за себя прошу. Не хочу я, чтобы обузой стала, чтоб горшки из-под меня выносили. Пусть запомнят меня хоть и строгой, но такой, какая я сейчас. Пусть вспоминают и любят хоть немножко. Помоги мне в этом, Заступница!

А вечером попросила не сына, невестку:

– Отслужите по мне, Груняша. Земле, как положено, предайте. Не возражай, знаю, что скажешь. Прошу тебя, выполни мою волю и сейчас. В последний уж разок. Родителей я не схоронила, братьев… Хоть меня, как положено, проводите. Потихоньку. И Васе скажи, что я так хотела и просила тебя. Пусть никто не знает. Бог знает. А больше никому и не надо. Прости уж меня, – добавила она, – не любила я тебя. И родню твою. Но женой ты хорошей Васе моему была. Спасибо за это. И дети хорошие у вас растут. Внуки мои…

– Да вы че хоть это, – заволновалась Груня, – не вы ведь виноваты-то. Жизнь такая была. В другое время не мне надо было быть на этом месте, женой-то Васиной. Неуж я не понимаю. Хотя Васю я любила и сейчас люблю. Простите и вы меня, ежели что не так.

– Ступай. Да помни, о чем просила, – сказала Настя, отворачиваясь, чтобы не увидели сбежавшую с уголка глаза слезу.

***

– Вася, с утра завтра к матери сходи. Не нравится она мне, – расстроенно обратилась Груня к мужу вечером за ужином. И вам бы, дети, тоже надо бабушку навестить.

– Да я вчера был, нормально вроде бы разговаривала.

– А я только что из больницы. Говорю же – не нравится она мне. Прощения просила. И о службе велела договориться….

– Ладно, конечно, после работы зайду обязательно, – встревожился Василий.

Весь день у него все валилось из рук. А вечером, зайдя в больничную палату, он увидел свернутый матрац на пустой кровати…

***

– Няня, няня, победил-таки Иван дракона? Спас Настю? Расскажи…

– Да уж рассказывала я тебе сколько раз…

– Ну, ты ж все время по-разному рассказываешь. Интересно же…

– Победил-победил и Настю спас. Сели они на коня и поехали через поле…

– Нет, «и пошли они рядышком одною тропинкою через лес березовый. И птицы пели, солнце светило». Ты что, забыла?

– Спи, горемычная. Далеко-далеко они пошли, взявшись за руки, к самому солнцу. Вместе, рядышком… Шли и улыбались друг другу.