Текст книги "Река сознания (сборник)"

Другие средства (депрессанты, в широком смысле – такие, как опиаты и барбитураты) могут оказывать противоположное действие, вызывая тусклое, плотное угнетение мышления и физической подвижности, и при этом человек погружается в состояние, в котором ничего не происходит. Ему кажется, будто оно длится лишь несколько минут, а позднее выясняется, что он провел в этом состоянии целый день. Подобные эффекты напоминают эффекты замедлителя, лекарства, придуманного Г. Уэллсом в противовес ускорителю:

«Замедлитель сделает человека способным растянуть несколько секунд на много часов реального времени и, таким образом, пребывать в состоянии апатичного бездействия, ледяного оцепенения и отсутствия всякой деятельности в самом оживленном и раздражающем окружении».

* * *

Мысль, что могут возникать глубокие и упорные расстройства скорости нейронных взаимодействий, продолжающиеся годами и даже десятилетиями, впервые пришла мне в голову в 1966 году, когда я начал работать в Бронксе, в госпитале для хронических больных «Бет Абрахам». Там я встретил пациентов, о которых написал в книге «Пробуждения». В холлах и коридорах госпиталя находились десятки таких больных, которые передвигались в самом разнообразном темпе. Одни – с большими ускорениями, другие – медленно, а третьи вообще пребывали в состоянии оцепенения. Глядя на них, я сразу вспомнил об ускорителе и замедлителе Г. Уэллса. Все эти больные выжили после пандемии сонного энцефалита, который косил население нашей планеты с 1917 по 1928 год. Из миллионов людей, заразившихся в то время этой «сонной болезнью», треть умерли в острой стадии, либо в состоянии непреодолимой сонливости, либо в бессоннице и сильнейшем возбуждении, которое не поддавалось никакой седации. После короткого периода возбуждения, суетливости и ускорения многие страдали потом тяжелой формой паркинсонизма, от которого надолго, порой на десятилетия впадали в замедление или вообще в полное оцепенение. Кто-то сохранял склонность к ускоренным движениям, как, например, Эд М., у него одна сторона тела действовала ускоренно, а другая – замедленно[2]2
  Весь неврологический словарь, касающийся паркинсонизма, наполнен понятиями скорости. В лексиконе неврологов есть целый набор подходящих терминов: замедление движений называют брадикинезией, полную неспособность к движениям – акинезией, избыточную скорость движений – тахикинезией. Замедление или ускорение мышления можно назвать брадифренией или тахифренией, соответственно. – Здесь и далее примеч. авт.


[Закрыть].

При обычной болезни Паркинсона, помимо тремора или ригидности, добавляются умеренные замедления или ускорения движений, но у больных постэнцефалитическим паркинсонизмом, у которых поражение мозга было более тяжелым, замедления и ускорения достигали всех физиологических и механических пределов, существующих для тела и мозга. При обычной болезни Паркинсона в мозге значительно снижается уровень содержания дофамина (до 15 процентов от нормы) – нейромедиатора, отвечающего за регуляцию скорости движений и мышления. При постэнцефалитическом паркинсонизме уровень содержания дофамина в мозге становится пренебрежимо низким и, как правило, вообще не определяется.

В 1969 году я начал лечение этих пациентов препаратом леводопа, который, как было к тому времени доказано, повышал содержание дофамина в мозге. На фоне лечения у многих больных восстановилась нормальная скорость движений и мышления и, мало того, исчезла скованность и ригидность. Но позднее, особенно у больных с наиболее тяжелыми проявлениями болезни, нарушения, так сказать, ударились в противоположную крайность. Одна пациентка, Эстер И., начала страдать таким ускорением на пятый день лечения, и я записал в своем дневнике:

«Если раньше ее движения напоминали замедленное воспроизведение фильма, когда кадры даже застревали в проекторе, то теперь она двигалась как при ускоренном воспроизведении. Мои коллеги смотрели фильм, который я снимал о миссис И., и утверждали, что, наверное, проектор крутил пленку со слишком большой скоростью».

Сначала я считал, что Эстер и другие пациенты понимали, что двигаются, говорят и думают с гротескно увеличенной быстротой, но не могут себя контролировать. Оказалось, что я ошибался. Это не так и в случае пациентов, страдающих обычной болезнью Паркинсона, о чем хорошо пишет английский невролог Уильям Гудди в своей книге «Время и нервная система». Наблюдатель может заметить, писал он, как замедлены движения паркинсоника, но «пациент скажет: “Мои собственные движения… представляются мне нормальными, если я не вижу, как долго они тянутся, глядя на часы. Тогда кажется, что часы, висящие на стене в палате, идут слишком быстро”».

Здесь Гудди пишет о «персональном» времени в противоположность объективному «часовому» времени, причем «персональное» может безнадежно отстать от «часового» при тяжелейшей брадикинезии, характерной для больных постэнцефалитическим паркинсонизмом. Я часто видел пациента Майрона В., часами сидевшего в коридоре возле двери моего кабинета. Он казался совершенно неподвижным, но порой я замечал, что его правая рука была приподнята над коленями на пару дюймов, а иногда поднесена к лицу. Когда я спросил его, почему он сидит в такой оцепенелой позе, Майрон возмущенно ответил: «Что значит в оцепенелой? Я просто хотел почесать нос».

Я решил проверить, не разыгрывает ли он меня, и сделал двадцать или тридцать фотографий Майрона в течение нескольких часов, а потом расположил их друг за другом, как в детстве, когда фотографировал движения цветов. Действительно, на последовательной серии фотографий было видно, что пациент чешет нос. Правда, он делал это в тысячу раз медленнее, чем нужно.

Эстер, по-моему, тоже не понимала, насколько ее персональное время отличалось от объективного часового времени. Однажды я предложил своим студентам поиграть с Эстер в мяч, и они сказали, что это невозможно, ведь ее броски были молниеносными. Эстер возвращала мяч так быстро, что он ударялся о руки студентов, все еще вытянутых вперед после броска. «Вы видите, как быстро она реагирует, – говорил я студентам, – будьте готовы». Но они не могли подготовиться, поскольку время их реакции едва достигало одной седьмой доли секунды, а реакция Эстер превышала одну десятую секунды.

Только после того, как состояние Майрона и Эстер нормализовалось, перестав быть чрезвычайно замедленным или ускоренным, они смогли убедиться в необычности своих как замедленных, так и ускоренных движений, но мне потребовалось показать им свои съемки[3]3
  Расстройства пространственного восприятия нарушаются при паркинсонизме с такой же частотой, как и расстройства восприятия времени. Почти патогномоничным симптомом паркинсонизма является микрография – почерк больных становится очень мелким, а подчас и микроскопическим. В типичных случаях сами больные не замечают этой особенности, и только после того, как под влиянием лечения возвращаются к нормальному восприятию меры пространства, они видят, что их почерк сильно отличался по размеру от обычного. Так, иногда у больных наблюдается сжатие пространства в дополнение к сжатию времени. Один из моих больных, страдавший постэнцефалитическим синдромом, говорил: «Мое пространство, наше пространство – это не ваше пространство».


[Закрыть].

При расстройствах восприятия временно́й шкалы кажется, будто у замедления нет никаких ограничений, а ограничение ускорения движений обусловлено физическими возможностями мышц. Если Эстер пыталась говорить или считать вслух, когда ее движения становились невероятно ускоренными, слова и числа «сталкивались» друг с другом и сливались в нечто невнятное. Подобное физическое ограничение менее очевидно в мышлении и восприятии. Когда Эстер показывали куб Неккера (изображение куба, который имеет разную ориентацию в зависимости от того, с какой точки его рассматривают; в норме перспектива автоматически переключается каждые несколько секунд), то, если она находилась в состоянии заторможенности, смену перспективы она видела каждые две-три минуты (или не видела вообще, если была в состоянии полного оцепенения). Но когда активность Эстер ускорялась, она отмечала, что куб начинает мерцать, когда она рассматривает его с частотой несколько раз в секунду.

Поразительное ускорение восприятия наблюдают при синдроме де ла Туретта, заболевании, проявляющемся навязчивостями, тиками, непроизвольными насильственными движениями и звуками. Больные синдромом Туретта способны хватать летящих мух за крылья. Однажды я спросил одного своего пациента, как ему это удается, и он объяснил, что ему не приходится двигаться слишком быстро, просто мухи летают очень медленно.

Когда человек протягивает руку, чтобы что-нибудь захватить, она движется в среднем со скоростью один метр в секунду. Если попросить человека поторопиться, то скорость возрастет примерно до четырех с половиной метров в секунду. Когда же я предложил художнику Шейну Ф., больному синдромом Туретта, схватить предмет максимально быстро, его рука двигалась со скоростью 7 метров в секунду, причем Ф. не пришлось для этого жертвовать ни изяществом жеста, ни точностью движения[4]4
  Мы с коллегами представили этот случай на заседании Нейрофизиологического общества (см. Sacks, Fookson et al., 1993).


[Закрыть]. Когда же я попросил Шейна сбавить темп, движения его стали неуклюжими, напряженными и искаженными насильственными тиками.

Другой пациент с тяжелым синдромом Туретта и очень быстрой речью говорил мне, что в дополнение к тикам и вокализации, которые я могу видеть и слышать, есть и другие, о каких я – из-за своих «медленных» глаз и ушей – даже не догадываюсь. Такие микротики выявлялись у этого больного только при видеосъемке и последующем покадровом анализе. На самом деле имеют место множественные последовательности подобных микроскопических тиков, они протекают одновременно и независимо друг от друга. Число таких насильственных движений порой достигает нескольких десятков в секунду. Сложность этих движений поражает не меньше, чем их скорость, и я думаю, что можно написать целую книгу о тиках, проанализировав пятисекундный фрагмент видеозаписи. Мне кажется, это пролило бы свет на соотношение строения мозга и нервной деятельности, поскольку все тики имеют детерминанты – внутренние и внешние, – а «репертуар» их уникален для каждого больного.

Молниеносные тики, наблюдаемые у больных синдромом Туретта, напоминают феномен, который великий британский невролог Джон Хьюлингс Джексон называл «эмоциональной» или «извергаемой» речью (в противоположность сложной, синтаксически правильной «предложной» речи). Извергаемая речь по сути является реактивной, возникая неосознанно и импульсивно. Она появляется в обход контроля со стороны лобных долей, сознания и эго и слетает с губ как абсолютно неосознаваемый и неуправляемый поток.

* * *

При синдроме Туретта и паркинсонизме страдает не только темп, но и качество движений и мышления. В состоянии ускорения человеком управляет изобретательность и фантазия, мы видим быстрые перескоки от одних ассоциаций к другим, вызванные какими-то внутренними побуждениями. Замедление же сопровождается осмотрительностью и осторожностью, трезвым и критическим подходом, который может оказаться не менее полезным, чем бурные фантазии ускоренного мышления. Данное преимущество использовал Айвен Воган, психолог, страдающий болезнью Паркинсона и написавший книгу «Айвен: жизнь с болезнью Паркинсона». Он рассказывал мне, что писал, когда находился под воздействием леводопы, поскольку в эти моменты мысль его текла свободно, а слова без затруднений ложились на бумагу, подстегиваемые силой раскрепощенного воображения, порождающего неожиданные, богатые ассоциации. Правда, если ускорение оказывалось слишком сильным, то мешало сосредоточенности, и мысль могла «уйти» далеко в сторону. Однако, когда действие леводопы заканчивалось, Айвен принимался за редактирование, так как состояние заторможенности было идеальным для вычеркивания слишком буйных пассажей, сочиненных под влиянием «ускорения».

Мой пациент Рэй, страдавший синдромом Туретта со множеством насильственных тиков, тоже научился с пользой «употреблять» свой недуг. Быстрота и странность ассоциаций позволяли ему мгновенно находить новые остроумные ассоциации, в связи с чем он называл себя Витти-Тикки Рэй[5]5
  Этот человек описан в книге «Человек, который принял жену за шляпу».


[Закрыть]. Эта быстрота в соединении с музыкальным талантом сделала Рэя непревзойденным импровизатором в игре на барабане. Он был практически непобедим в настольном теннисе благодаря своей невероятной реакции и неожиданным ударам, которые были настолько непредсказуемы (подчас для него самого), что соперник приходил в полное замешательство и пропускал мяч.

Люди с тяжелым синдромом Туретта порой напоминают существа, описанные фон Бэром и Джеймсом, а сами больные зачастую называют себя «сверхзаряженными». Один из моих пациентов говорил: «Это то же самое, что иметь в голове движок в пятьсот лошадей». Действительно, среди выдающихся спортсменов есть люди, страдающие синдромом Туретта, – Джим Айзенрайх и Майк Джонстон в бейсболе, Махмуд Абдул-Рауф в баскетболе и футболист Тим Ховард.

Но если синдром Туретта может быть столь адаптивным, являясь своего рода неврологическим даром, то почему эволюция не увеличила их число среди нас? Какой эволюционный смысл заключается в том, чтобы быть медлительным, заторможенным, короче, «нормальным»? Недостатки избыточной медлительности очевидны, но и повышенная скорость реакции тоже чревата многими проблемами. Больные с синдромом Туретта и паркинсонизмом, страдающие повышенной скоростью мышления и движений, одновременно неспособны подавлять импульсивность и насильственность движений, что допускает ошибочные, «неадекватные» действия, совершающиеся при этом молниеносно. В подобных ситуациях импульсивное прикосновение к пламени или попытка перебежать дорогу перед несущимся транспортом, каковые действия обычно подавляются сознанием большинства из нас, могут осуществляться в реальности, до того, как успеет вмешаться сознание.

В самых крайних случаях, если поток мыслей слишком сильно ускорен, то они могут теряться в вихре поверхностных отвлечений, растворяться в блистательной бессвязности, в фантасмагорическом, почти сходным со сновидениями бреду. Больные с тяжелым синдромом Туретта, подобные Шейну, могут расценивать движения, мышление и реакции других людей как невыносимо медленные, а мы, «нормальные» с неврологической точки зрения люди, можем считать их мир беспорядочным и хаотично ускоренным. «Нам эти люди кажутся мартышками, – писал Джеймс, – а мы им – пресмыкающимися».

В знаменитой главе «Научных основ психологии», посвященной воле, Джеймс рассуждает о том, что́ он называет «извращенной» или патологической волей и о том, что она может принимать две противоположные формы – «взрывную» и «обструктивную». Эти термины Джеймс употребляет для обозначения психологических предрасположенностей и темпераментов, но их можно применять и к таким физиологическим расстройствам, как паркинсонизм, синдром Туретта и кататония. Кажется странным, что Джеймс нигде не говорит о том, что взрывные и обструктивные извращения воли порой могут быть тесно связаны друг с другом в заболевании, которое мы называем маниакально-депрессивным или биполярным расстройством. Он не мог не видеть таких больных, каждые несколько недель или месяцев переходящих из одного состояния в противоположное.

Один мой друг, страдающий паркинсонизмом, утверждает, что находиться в замедленном состоянии – то же самое, что оказаться в чане с арахисовым маслом, а быть в состоянии ускоренном – то же самое, что оказаться на льду, когда постоянно поскальзываешься, пытаясь забраться на пригорок, или на маленькой планете, где практически нет силы тяжести, буквально не на что опереться и никакая сила тебя не удерживает.

Несмотря на то что состояние зажатости и скованности кажется противоположностью ускоренного, взрывного состояния, они могут практически мгновенно переходить друг в друга. Термин «парадоксальная кинезия» был введен в клинический обиход французскими неврологами в двадцатые годы прошлого века для описания этих удивительных переходов у постэнцефалитических пациентов, когда некоторые из них, много лет пробывшие в практически неподвижном состоянии, вдруг освобождались и начинали двигаться с нормальной или повышенной скоростью, а через несколько минут снова впадали в привычное оцепенение. Когда Эстер И. начала получать леводопу, подобные резкие переходы от ускорения к неподвижности и обратно происходили у нее десятки раз в день.

Такие же переходы могут наблюдаться при крайне тяжелых формах синдрома Туретта на фоне приема малых доз лекарств, от которых больные буквально впадают в ступор. Но даже и без лекарств для больных синдромом Туретта характерны состояния неподвижности и почти гипнотической сосредоточенности, являющей оборотную сторону повышенной активности и легкой отвлекаемости.

При кататонии тоже наблюдают драматичные по сути мгновенные переходы от неподвижности и ступора к лихорадочной и суетливой активности[6]6
  Знаменитый психиатр Ойген Блейлер описал этот феномен в 1911 году: «Временами мир и покой взрываются приступом невероятного восхищения, кататонического извержения. Пациент внезапно вскакивает, смахивает что-то со стола, хватает кого-то за одежду с неожиданным проворством и силой… Кататоник пробуждается от своей ригидности, три часа носится по улицам в ночной рубашке, а потом падает в канаву и лежит там в каталепсии. Движения совершаются с почти невероятной силой, и часто в них вовлекаются совершенно ненужные группы мышц… Представляется, что эти больные утрачивают контроль за соразмерностью и силой своих движений».


[Закрыть]. В наше время, когда в клинической практике широко применяют транквилизаторы, кататония встречается редко, однако страхи и растерянность в связи с психическими заболеваниями обусловлены именно ассоциациями, навеянными ею, проявляющейся внезапными и непредсказуемыми превращениями.

Кататонию, паркинсонизм и синдром Туретта не в меньшей степени, чем маниакально-депрессивный синдром, можно считать биполярными расстройствами. Все они, если воспользоваться французским термином девятнадцатого века, являются расстройствами à double forme, этакими двуликими Янусами неврологии, которые могут непрестанно менять одно лицо на другое. Возможность любого нейтрального состояния между состояниями полярными сведена к минимуму, наглядно эти заболевания можно представить в виде гантели или песочных часов – с узким перешейком между двумя утолщенными концами.

В неврологии часто говорят о «дефицитах» – о выпадении физиологических, а возможно, и психологических функций из-за поражения определенной области головного мозга. Поражения коры приводят к «простым» дефицитам, таким, например, как утрата цветового зрения или способности распознавать буквы или цифры. Напротив, поражения регулирующих подкорковых структур, контролирующих движения, темп, эмоции, аппетит, уровень сознания и т. д., подрывают общее управление функциями и устойчивость всей системы, а больные теряют основание, на котором зиждется эта устойчивость, и начинают, как ваньки-встаньки, впадать из одной крайности в другую.

* * *

Однажды Дорис Лессинг написала о положении, в котором находились мои постэнцефалитические пациенты: «Оно напоминает нам, что все мы ходим по лезвию ножа». Однако в здоровом состоянии мы не ходим по лезвию ножа, а сидим в устойчивом широком седле «нормальности». С точки зрения физиологии неврологическая норма отражает равновесие между возбудительными и тормозными процессами в головном мозге, а оно при отсутствии лекарств или повреждений обладает широтой и устойчивостью.

Мы, человеческие существа, обладаем относительно постоянной и характеристической для нашего вида скоростью движений: одни движутся быстрее, другие – медленнее, а кроме того, уровень нашей энергии и способностей к движениям может колебаться в течение дня. В молодости мы живее, движемся быстрее; по мере старения мы немного замедляемся, во всяком случае, в том, что касается телесных движений и времени реакции. Но диапазон всех этих изменений у обычных людей и в обычных условиях является весьма ограниченным. Не так уж велика разница во времени реакции между стариком и юношей, между хорошим спортсменом и абсолютно нетренированным человеком. То же самое и в основных ментальных действиях – максимальной скорости, с какой мы можем производить последовательные вычисления, распознавать образы, образовывать зрительные ассоциации и т. п. Блистательные достижения выдающихся шахматистов, музыкальных импровизаторов и других виртуозов обусловлены в меньшей степени скоростью нейронных взаимодействий, нежели огромным объемом знаний, заученными образцами действий и стратегией, а также усвоенными навыками, которыми они пользуются.

Тем не менее есть люди, демонстрирующие почти сверхчеловеческую скорость мышления. Известно, что Роберт Оппенгеймер, когда к нему приходили молодые физики и рассказывали о своих идеях, сразу ухватывал суть и значение за секунды, затем перебивал их и озвучивал перспективы применения этих идей, прежде чем они успевали раскрыть рот. Каждый, кто слышал импровизации Исайи Берлина, который говорил невероятно быстро, нагромождая друг на друга стремительно сменявшиеся образы, создавая величественные ментальные конструкции, высказывая вытекавшие одна из другой идеи, понимал, что созерцает поразительный умственный феномен. То же самое можно сказать о гениальном комике Робине Уильямсе, искрометные шутки и остроты которого, казалось, отрывались от земли, с калейдоскопической быстротой нанизываясь друг на друга. Но и здесь, однако, мы имеем дело не с изменением скорости передачи возбуждения между нервными клетками, а с работой нейронных сетей более высокого уровня, которые превосходят своей сложностью самые мощные современные компьютеры.

И все же мы, люди, даже самые быстрые, ограничены в своих действиях основными нейронными детерминантами, клетками с ограниченной скоростью следования разрядов и с ограниченной скоростью проведения импульсов по нервным волокнам. И если бы могли ускорить происходящие в нашем теле процессы в десять или в пятьдесят раз, то были бы полностью оторванными от безнадежно отставшего от нас мира, попали бы в странную ситуацию, в какой оказался герой Герберта Уэллса.

Однако мы можем преодолеть ограниченность возможностей нашего организма с помощью разнообразных инструментов. Мы открыли время, так же как в семнадцатом веке открыли пространство, и теперь в нашем распоряжении есть то, что можно назвать временны́ми микроскопами и временны́ми телескопами неизмеримой мощности. С их помощью мы можем добиться ускорения или замедления в квадрильон раз и наблюдать в лазерный стробоскоп соединение и расщепление молекул, возникающие в одну фемтосекунду. С помощью компьютерной имитации мы можем видеть в течение пяти минут происходившие тринадцать миллиардов лет события от Большого взрыва до нашего времени или (при еще Большем временно́м сжатии) историю будущего до конца времен. С такими инструментами мы можем обострить наше восприятие, замедлить или ускорить его до такой степени, что эти скорости будут бесконечно превосходить или, наоборот, составлять бесконечно малую долю от скорости, с какой происходят все земные процессы. Таким образом, стиснутые своей биологией в узких рамках скорости и времени, мы можем силой своего воображения покорять любые скорости и любые отрезки времени.