Текст книги "Душа компании"
![](/books_files/covers/thumbs_240/dusha-kompanii-181993.jpg)
Автор книги: Оливия Гатвуд
Жанр: Зарубежные стихи, Зарубежная литература
Возрастные ограничения: +18
сообщить о неприемлемом содержимом
Текущая страница: 1 (всего у книги 7 страниц) [доступный отрывок для чтения: 2 страниц]
Оливия Гатвуд
Душа компании
Примечание автора
В июне в Бостоне солнце встает в 5:10. Я это знаю потому, что была такая неделя, когда я ни одной ночи не ложилась вплоть до этой самой минуты. Не очень помню, чем я тогда занималась, – может, ходила по кухне туда-сюда, перемещалась между диваном и кроватью, начинала смотреть фильмы, надеясь, что усну, а следом, когда уснуть не получалось, бросала их. У меня нет бессонницы. Отнюдь – мне всегда удается оторвать десять часов сна, когда нужно. Моя неделя бодрствования – и еще несколько бессонных ночей между тогда и теперь – случилась оттого, что я боялась. Боялась я кое-чего очень конкретного: что в мою квартиру на первом этаже залезет мужчина – через окно, которое можно вскрыть ножом для масла, – и удушит меня в моей же постели.
И важно, и совершенно не имеет значения то, что я вам сейчас скажу: до этого несколько месяцев я потребляла исключительно криминальную документалистику. Важно это потому, что да, страх мой вылепился десятками историй, что я прочла и посмотрела: они отражали мою фобию, эти истории наглядно показывали, до чего обыденно и легко это – убить девушку. Можно поспорить (и многие спорили), что, не читай я этих историй, я б не держала окна запертыми посреди лета в квартире без кондиционера.
В то же время эта моя одержимость статьями в СМИ не имеет значения, потому что даже без нее страх мой подтверждался бы вновь и вновь очень подлинными, очень ощутимыми переживаниями. Я как раз впервые в свои восемнадцать жила одна, когда какой-то незнакомый человек увидел меня на улице, вычислил мой адрес и начал оставлять записки у меня под дверью, в которых настаивал, что нам судьба быть вместе. Был мужчина, который фомкой пытался вскрыть окно у моей соседки по квартире, пока она спала. Мужчина, сидевший в задних рядах на моих выступлениях и смеявшийся всякий раз, когда я упоминала о смерти женщины. Мужчина, насильно открывший дверцу моей машины у меня на подъездной дорожке и навалившийся на меня, пока я пыталась выбраться наружу. Американские пацаны в чужой стране, которые делали ставки на то, кто из них переспит со мной первым, пока провожали меня домой, и как я бросила их на перекрестке посреди ночи, чтобы они не узнали, где я остановилась. Да и все эти мужчины прежде, в промежутке и после того – их имена мне известны, этих мужчин я любила и доверяла им: они надругались над моим телом, над телами моих подруг, телами своих дочерей и, я уверена, над телами бессчетных женщин, с которыми я не знакома.
Люди часто рассказывают мне, что я слишком много времени расходую на страхи всякого такого, что статистически менее вероятно, чем автокатастрофа. Но всякий раз, когда я читаю новости, меня заваливают историями о пропавших девушках, убитых девушках, женщинах, убитых своими мстительными бывшими дружками, и мне становится все труднее считать убийство женщин «редким». Невозможно называть мой страх «иррациональным».
Я хочу верить, что мотив любого произведения криминальной документалистики – пролить свет на эпидемию убийств женщин по всему миру, посредством документального рассказа пролить свет на отчетливую закономерность. Да только я в это не верю. Если б оно было правдой, не сосредоточивались бы они так на преступлениях, совершенных случайными чужаками, а показали бы лучше преступников куда более обычных: мужчин, которых женщины эти раньше знали и – часто – любили. Если бы криминальная документалистика действительно выполняла подобную миссию, она показывала бы не такие случаи, что отъявленно извращенны и шокирующи, а те, что знакомы, сиюминутны и происходят дома. Если бы криминальная документалистика стремилась иметь дело с реальностью насилия против женщин, она бы так сильно не опиралась на сюжеты с цисгендерными белыми девушками, а отображала бы истории трансгендерных женщин, которых убивают что ни месяц не по одной и не по две, или на бессчетных черных и смуглых женщинах, на женщинах из коренных американок, чьи пропажи даже не расследуются. Язык криминальной документалистики – это шифр: он сообщает нам, что степень нашей скорби зависит от истории жертвы. Студентов и спортсменов часто вспоминают по их регалиям и внешности, а работницы секса или женщины, борющиеся с зависимостью, сведены до этих ярлыков в оправдание совершенного против них насилия, – если их истории вообще освещаются. По правде же так: если ваше тело ищут – это уже привилегия. Многие женщины полагаются на криминальную документалистику как на вывихнутую валидацию, но жанр этот вместе с тем – постоянный источник женоненавистничества, расизма и сексуального насилия, и все это сосредоточено вокруг единственной обожаемой мертвой девушки. В этом жанре творят преимущественно мужчины. Этот жанр усложняет то, как нас сближает любовь к нему: мы часто не уверены, кто отождествляется с жертвой, а кто – с преступником.
Криминальную документалистику я отыскала из-за своего страха. Из-за страха, что так долго ощущался нелепым, шумным и целиком и полностью моим личным. Криминальная документалистика объяснила мне, что я – не единственная, кого пожирает эта тревога. Не у меня одной такая реакция – потребить как можно больше криминальной документалистики, подпитать и победить ее. Но та криминальная документалистика, какую хочу я, написана женщинами. Та криминальная документалистика, что мне нужна, заходит дальше звезды спорта. Я желаю историй, которые чтят девушек, а не устраивают вокруг них шумиху. Та криминальная документалистика, какая нужна мне, признает, что более половины убитых женщин в мире гибнет от рук их партнеров или членов семьи. Я – несгибаемый потребитель криминальной документалистики всех жанров – очерков, документальных фильмов, подкастов, телепрограмм – и сама писательница, а потому начала задаваться вопросом, какова ставка у поэзии в таком разговоре. Что происходит, когда мы рассматриваем нашу одержимость смертоубийством и говорим: «Вот каково мне от этого. Вот что со мной это творит по ночам».
Я хочу заглянуть дальше криминальной документалистики, чтобы понять, отчего мне так, а не иначе. Хочу взглянуть на собственную жизнь, на жизни тех женщин, кого я люблю, женщин, которых я потеряла, женщин в моей общине и за ее пределами – и начать понимать, что страх у меня внутри есть попросту плод того, что я живу.
Да, я в ужасе от того, что меня могут убить. Я в ужасе от того, что мужчина, угрожавший мне в интернете, явится на какое-нибудь мое выступление с пистолетом. Я в ужасе, когда приходится жестко отказывать мужчинам: за этим может последовать ответная реакция. Я в ужасе не потому, что мне это повелела криминальная документалистика, а в ужасе я потому, что пробыла здесь достаточно долго и теперь знаю: мне следует быть в ужасе. Это ощущение диктует мне то, как двигаться: на закрытых парковках, в барах, в своем собственном доме. И это чувство я уже узнала так близко, что к тому же переживаю необходимость его защищать – понимать, где оно родилось, именовать его и произносить это вслух.
Это книга стихов о криминальной документалистике. Но еще это книга стихов о множестве мелких насилий, каким может противостоять человек. Это книга о памяти и девичестве. Книга эта, по большей части, – воспоминания о моем страхе и о том, как он прорастал во мне с детства, как его подпитывали всю мою взрослую жизнь. Эта книга помнит, как у меня на глазах дорогие мне женщины разрушались в руках у мужчин, которым доверяли, помнит девушек, найденных и не найденных, и, в итоге, как я излечилась тем, что сохранила некую необходимую часть этого страха в неприкосновенности. Вам, читающим, я не могу обещать, что, перевернув последнюю страницу этой книги, вы станете меньше бояться, но я надеюсь, что вам будет проще поименовать то, что живет у вас внутри.
Выше я задавалась вопросом, какова ставка у поэзии в этом разговоре. Единственный ответ у меня такой: помогать нам чувствовать себя не так одиноко во тьме.
I
Девчонка
подражание Аде Лимон[2]2
Ада Лимон (р. 1976) – американская поэтесса, лауреатка и финалистка ряда литературных премий.
[Закрыть]
не думаю, что перестану ею быть,
даже когда десяток сединок даст побеги
в виске моем, укрепится и расползется
серебристый грибом по всему черепу,
даже когда кожа у меня на руках рыхло,
как плед, повиснет у меня на костяшках,
даже когда я узна́ю все, что можно знать
о разбитом сердце или зависти, или о смертности
моих родителей, я думаю, даже тогда я захочу
зваться девчонкой, из какого бы рта ни
донеслось это или что б ни имели в виду,
девчонка, вьющийся дымок после шутихи
плещется во тьму, девчонка, сладкая ложка кристаллов сахара
на донышке моего кофе, девчонка, полный рот
взбитых сливок на дне рожденья, скажи, девчонка,
я думаю, что никогда не умру, никогда не брошу бежать
под газонными поливалками или вылезать через окно,
я никогда не пройду мимо банки с бесплатными леденцами,
никогда не перестану срывать заусенцы зубами,
я славная девчонка, мерзкая девчонка, девчонка мечты, печальная,
соседская девчонка, что загорает на дорожке
я хочу быть ими всеми сразу, хочу я быть
всеми девчонками, кого любила,
гадкими, робкими, громкими, моими девчонками,
все мы злимся у себя на верандах,
табак из самокруток прилип нам к нижней губе
тела наши – единственное, чему хозяйки мы,
не оставим нашим деткам ничего, когда умрем
мы и тогда все же останемся девчонками, хорошенькими,
все еще будем любимы, еще мягки на ощупь,
губы розовы, нос напудрен в гробу,
десяток рыдающих мужчин в жестких костюмах,
да, даже тогда мы девчонки,
особенно тогда девчонки мы
безмолвные и мертвые и тихие —
душа любой компании.
Если девушка кричит посреди ночи
и некому это услышать,
вот что происходит. Я вам расскажу.
Если она в лесу, крик палит
из дула ее горла
и бьется о ветку, закручивается
вокруг нее, как тетербол.
если она ничком во мху,
крик сочится в поры лесной подстилки,
и всякий раз, когда проходит турист
днями после ее расплёта
и наступает на зеленую губку-почву,
из-под ног его веером бьется тоненький
вой.
если девушка в городе,
крик ее застревает
в норке соседского уха,
не дает ему спать по ночам,
и потому, естественно, он его продает
в лавку ношенного.
подносит к стойке закупа
в шкатулке от украшений и говорит:
не знаю, чей он был,
но больше он мне не нужен,
и хотя вся проколотая и крашеная
продавщица
не рвется его принять, она видит лиловые
мешки под глазами соседа,
как гниющие фиги, поэтому предлагает
кредит в лавке,
и чтоб не пугать клиентов,
на шкатулку клеится ярлычок,
гласящий «Крик», и всякий раз, когда
кто-то
приоткрывает ее, трескучий язык
девушки растряхивается
по магазину. Так происходит месяц
за месяцем, но никто
не желает его покупать, не желает
беречь его. Все хотят
послушать его разок, чтобы что-то
почувствовать, а затем
возвращаются по своим спокойным
домам, и магазин
бросает его в помойку на задах,
где мусоровоз
забирает его и давит своими
гидравлическими кулаками.
Крик похоронят
на свалке где-то в Нью-Джерси,
а свалку потом затянет травой,
где бродячая детка увидит холмик,
кинется на него всем своим телом
и до дна провопит это холм.
Сказка о призраках, чтобы дрочить на дружеской ночевке
подражание Мелиссе Лосаде-Оливе[3]3
Мелисса Лосада-Олива (р. 1992) – американская поэтесса и просветительница.
[Закрыть]
слыхали про девчонок
в спальниках, разбросанных по полу гостиной,
вперемежку лица, ноги, в животах полно еды из кладовки,
притихли, взгляды бдительны к черному кубику телевизора?
в моем варианте все так: одна девчонка выскальзывает
во тьму
и шепчет песню о себе. вскоре все они на животах,
толкаются в длинные кальсоны пятками своих ладоней,
и никто не именует того, что происходит, и потому
что оно тогда станет всамделишным, и потому что этому пока
нет имени,
лишь понимание, что, чем бы оно ни было, этого вслух говорить
нельзя.
в другом варианте мать погружается в недвижный сон,
уверенная, что ее дочь еще не обнаружила,
что не все набухающее – увечье. она просыпается
через много часов под оркестр дыханья в соседней комнате
и проходит по коридору, медлит в дверях
и видит десяток девчонок в белом, они трепещут на ковре.
на миг у нее в грудине расцветает крошечный хаос,
щеки воспламеняются кровью, танец отказа
у нее в животе, а затем вспоминает она собственных
маленьких призраков – как поджимались пальцы на ногах
у ее лучшей подруги в такой же комнате, как эта, эхо
дыханья отзвуком от ее подушки,
вновь ей в рот опять и опять, вот так,
пока не устала и на полу не распалась.
Некрещенье
некогда все было даром. некогда все,
напоминавшее то, чего нам охота, было тем,
чего мы хотим. мы еще не были неуклюжи и не
хмурились на хлопья невзрачной марки в шкафчике
или поддельные шлёпки «Адидас» с четырьмя полосами.
когда мы клянчили себе бассейн, а мой отец
наполнял мусорные баки водой из шланга, мы видели,
что сделано для наших тел и больше ни для чьих,
когда строили домик из занозистой
фанеры с металлическим желобом, мы видели исполинский
серебряный язык, что вываливался в грязь.
когда солнце подымало себя до высочайшей точки,
гордая задира, и город становился ожогом третьей
степени, мы презирали комендантский час пустыни и
слышали вместо этого, как горка поет: Прокатись еще разок,
воображали себя парящими без ожога
до земли, поэтому я становилась на верхушке, голая
под платьем, пусть распрямляются ноги мои передо
мной, кружевной парашют распускался у меня от
бедер, голой попкой о металл, проклевывались волдыри,
как мелкие яйца взбухали розовые желтки,
я слышала, как хохочет засуха
своим прокуренным горлом.
Тут тебе воды нет.
«боль, что я не говорю…»
боль, что я не говорю
вслух, дом себе строит
во мне.
Первый класс, 1998
Дилана свинтили за то, что принес в школу пулю, и когда он выудил из кармана гильзу, словно редкую пилюлю, мы все были уверены, что высверленный кончик разорвется в любую секунду, тела у нас напряглись и отяжелели, как десяток умирающих солнц, воображали, как руку его разорвет в конфетти, но я знала, что он из семьи, что охотилась на крупную дичь, знала, что у них морозилка для мяса и стеклянноглазые олени на каждой стене, поэтому он же не виноват, что пули не кажутся ему тем, чем они кажутся нам, остальным, их он просто подбрасывал и ловил в ладонь с легкостью, и то был год, когда губы у меня так обветрились, что под носом бежала красная трещина, и я никак не могла перестать лизать рану, и когда я отпрашивалась с урока подержать пылающий рот над питьевым фонтанчиком, Фрэнки отрубился и у него изо лба текла кровь на полу в коридоре, а мисс Роузмэри сказала, что я, возможно, спасла ему жизнь, правда ли это, не знаю, а знаю лишь то, что Фрэнки был рыжим беззвучным ребенком, и после этого никак не затыкался о том, что чуть не умер, но ни разу не отдал мне должного за то, что я нашла его тело, а на следующей неделе Стивен отправил себя в полет с качелей, и кость руки у него выбило сквозь согнутое запястье, я это видела, в общем, я слышала слово «раздробленный» в диктанте, поэтому, когда побежала сказать мисс Эми, во мне было полно решимости похвалиться свежим словарным запасом, но мне расперло щеки жесткими краешками, и память у меня размякла, поэтому я просто застыла и запиналась про скелет, и наконец, когда мисс Эми нашла Стивена в траве, слово завозилось и проелозило ко мне в рот, и я закричала: «Там раздроблено!» – а мисс Эми развернулась и рявкнула: «Там все гораздо серьезней», – но я просто обрадовалась, что заговорила на своем новом языке, а потом еще завелась семейка младенцев розовых мышек в уголке для чтения, и Карлу, моему любимому смотрителю, пришлось их убрать, но пошел слух, что он собрал их в носок и раздавил под камнем на парковке, и я не могла после этого смотреть на него так же, как раньше, из соображений того, что он – убийца всяких малюток, а мы сами были малютками, я помню, даже тогда, понимая малость свою, всех нас, и то, как мы были вынуждены увиливать и метаться по белу свету, как грызуны под мужскими сапогами, кроме того одного раза, когда Мигель поехал на каникулы в Мексику и его там убило в обрушившейся пещере, и мы посадили ему дерево, но то был просто-напросто росток, не выше моего правого колена, и когда все мы встали кружком пожелать ему до свиданья, я помню, как поглядела на пробивающийся росток, его жилистые ручки и хрупкий ствол, и почувствовала себя – впервые – большой.
«моя любимая забава…»
моя любимая забава – глядеть, как нянька собирает в хвост волосы. приглаживает их к черепу, и даже когда мне кажется, что они наверняка лежат идеально, она вновь приглаживает их, собирает избыток в кулак и снимает черную резинку с запястья, растягивает ее и щелкает, пока не выбирает все слабину, разделяет хвост надвое и дергает руками, разводя их, кожа на лбу туго натянута по черепу, брови вздернуты аркой – словно кукла, нарисованная счастливой.
Первое бритье
Мне девять.
Нам скучно,
а Кэрен умирает.
Мы поехали в Остин
тем летом,
чтобы папа Сэры —
который описывал Кэрен как
великую и невозможную любовь
всей своей жизни, кто научил нас
слову лимфома, а потом
понятию приставки,
как та объясняет, где живет опухоль, —
мог попрощаться.
Дом – кожура,
вычерпанная натиском смерти,
осталась одна лишь аптечка,
набитая бритвами, и нам хочется есть,
и мы одни, и сидим
на полу в гостиной,
где свет
из нагого окна
нарезает ломтями древесину
пола, как дыню, размахивает
каждым отдельным пушком
у меня на поцарапанной икре
поле стоячих желтых маков.
и девочками прожили мы
довольно, чтобы
хмуриться от подобной находки,
и когда еще лучше,
чем сейчас, поупражнять удаление.
Однажды я наблюдала, как моя мать
свежует картошину шестью
идеальными штрихами.
я это помню,
пока Сэра учит меня
опираться ногой
на бортик ванны
и проводит лезвием
вдоль моего бедра: «Видишь? —
говорит она. – Разве так не гораздо лучше?»
Прежде, чем мы уехали из Альбукерке,
ее отец предупредил нас:
«У нее не будет волос».
черта,
какой мы только
начали восхищаться,
правда, конечно,
те волосы, о каких он говорит,
мы прижимаем к нашим шеям,
это они принесут нам
мужей или комплименты,
или взгляды в торговом центре.
их в конце концов отстригут
наши завистливые сестрицы,
пока мы спим.
Все красотки были католичками
тугой узел у самой шеи,
волосы гладко зачесаны за уши
и пробор посередине такой прямой, что его,
наверное, матери бритвою развели
поутру. никаких украшений, кроме
кольца целомудрия и золотых четок, тонкой цепочки,
переползавшей у них через ключичный горбик.
тогда не отыскалось названия для безбожницы,
поэтому я соврала, сказала, что и у меня было первое причастие,
что я надевала сливочно-белое платье, а все снимки
убраны на склад, выучила наизусть молитвы,
какие надо, и произносила их со всей мыслимой скукой,
с деланым безразличием к своему новому королю.
дженна мне верила, пока не пришла в гости
и втихую не осмотрела стены родительского дома,
что были по большинству пусты, не считая нескольких
картин с рыбами и мужчинами, несущими фрукты.
наконец наверху она прошептала, что знает:
я не господня девочка, что она никому не
скажет, если только я ей скажу, что я такое.
«я ничего», – сказала я, гордясь больше, чем собиралась.
она простила меня и предложила сводить в церковь,
чтоб я могла научиться там принимать хлеб,
желать мира, всем святым танцам,
какие я никогда не разучивала. мы там порепетировали,
поиграли в церковь у меня в спальне.
и она была священником, учила меня складывать
чашечкой руки, как помещать на язык.
наконец я все освоила назубок, достаточно, чтоб
выглядело мышечной памятью, и дженна, казалось,
раскаялась, а затем попросила меня заставить себя
поверить во все это, а не то нас обеих сошлют в ад.
Вдогонку к некрещенью
Когда я рассказывала про горку
на вечеринках или поэтических читках,
или где б я ни занималась
делом передачи байки
безупречной, как чистенький отрыгнувший младенчик,
я оставляю за скобками окончание.
«Знай свою публику», – вот что
я слышу от людей.
И поэтому не произношу ту часть,
где мужчина увидел детское
горящее тело и объявил
руки свои целительными,
и поэтому вот я заканчиваю рассказ моим воплем,
а не моим молчаньем, лицом вниз
на ломберном столике на заднем дворе,
пока ближайший сосед
нависал своими распяленными пальцами
над моей новорожденной раной,
как он обещал, что, если сосредоточусь
как следует, закрою глаза,
вслушаюсь в свое дыханье, я что-то
почувствую. «Энергия», – называл ее он.
«Врач не нужен», – говорил он,
и как я знала, что, чем скорее скажу я
«мне помогло», тем быстрее он прекратит
витать надо мной.
Поэтому я проглотила каждый рубец,
сказала: «Все уже лучше», – и
слезла со столика,
вновь натянула платье себе на
коленки и постаралась изо всех сил
уйти в дом, не хромая.
Правообладателям!
Данное произведение размещено по согласованию с ООО "ЛитРес" (20% исходного текста). Если размещение книги нарушает чьи-либо права, то сообщите об этом.Читателям!
Оплатили, но не знаете что делать дальше?