Текст книги "Душа компании"

«я мечтаю знать свою няньку в ее другой…»

 
я мечтаю знать свою няньку в ее другой жизни. в той, где она не извиняется за то, что сквернословит, и показывает мне, где прячет то, что она прячет. она мне дала куртку, и там, в кармане, я нашла школьное расписание для восьмого класса, сложенное и помягчевшее от стирки. сохранила его у себя в выдвижном ящике стола, изучала его по ночам, водила пальцем по сокращенным обозначениям классов, АНГ 009, ИСТ 009, МАТ 010, вычисляла временны́е зазоры между каждым уроком – семь минут, как добираешься с одного конца здания на другой за семь минут? я сжималась и крошилась от тревоги, скорбела по безопасности единой классной комнаты, по учителю, которого называешь просто по имени, – ужасно хотелось спросить у нее, как ей это удалось, как она выбралась живой, но не хотелось мне себя выдавать, я просто наблюдаю, как она ходит по своей спальне, и беру на заметку, как она движется – точно, у всего свое нужное место, похоже, она все время прибирается, вечно что-то припрятывает, куда надо, – она шустра, и мне интересно, как она такой стала. может, всегда была, может, ей и не пришлось этому учиться.
 

Вдогонку II к некрещенью

 
Кроме того, мне надо бы упомянуть, что я не знаю,
коснулись ли меня вообще его руки, хотя коснулись.
 
 
Этот искаженный факт – возможно, причина,
почему я оставляю концовку за скобками. Еще одно правило
хорошего рассказчика: никто не желает
слушать недовспомненную трагедию. Вы обязаны
знать ширину ножа и как он вас
погубил, назвать органы, им поцелованные.
 
 
Может, он трогал меня, может, опять-таки,
может, поэтому я обхватила губами что-то
такое, что будет наполнять мне рот много лет —
это все не прекрасно. Это букет
из горького и полурасцветшего.
 
 
Иногда писатель во мне
хочет вспомнить, чтоб я могла вам
представить историю. Иногда, по-моему,
у меня в дверях возникнет память,
сперва тенью, затем мужчиной, шагающим
на свет.
 

«память тоже…»

 
память тоже
у меня в теле живет,
не в мозгу.
 

Азартная игра

 
кое-какие девчонки заматерели в сексе,
зримо скучали, если беседа
застревала на предварительных ласках, но никогда
не пикировала поглубже. кое-какие девчонки
уже это проделали, но со своими парнями,
которые все еще были мальчишками и по-прежнему их любили,
а поэтому не считается.
 
 
не имело значения, девственница ты
или нет, важно было, как ты этим пользуешься,
как валютой, мешком пятицентовиков
на барной стойке. было это еще до того, как
кто-то из нас поверил, что мы хоть в чем-то
умелы, поэтому мы стали умелы со своими
телами, говорили о них так, будто мы
гончие суки, тощие, и нам не терпится
вломиться в гоночные воротца.
 
 
прежде, чем кто-то из нас занялся сексом,
мы с джордан пришли на каток
в клетчатых юбочках и без трусов,
и мальчишки по очереди совались
лицами под низ, как маленькие
детишки, выстроившиеся к телескопу,
одуревшие от внезапно доступной вселенной.
джордан принесла одноразовую камеру,
и мальчишки щелкали снимки
своих погруженных под юбки
голов, нас – руки
прижаты ко рту, словно у мэрилин —
любительниц, коленки вовнутрь, конфуз.
 
 
кто знает, что нам было с того.
может, сигаретка или покатали, или возможность
закончить фразу, а потом мы отнесли
камеру в аптеку на 4-й улице,
где женщина средних лет
напечатала каждый глянцевый снимок, и мы расплатились
четвертачками, а она ни о чем не спрашивала.
 
 
и мы нависали над ними, в груди у нас жарко и озорно,
раскладывали лучшие, как карты таро, что обещают
славное будущее. но вскоре нам надоели наши же лица,
мы выросли из своих тел и выкинули те фотоснимки.
 
 
а под конец той же недели их нашел мой отец
и оставил на кухонном столе, чтобы их нашла я.
они выглядели чужеродными на материной скатерти,
девчонкой, не желанной в этом доме.
 
 
он размышлял над ними, как над покерной колодой,
выбрал одну – со мной и безголовым мальчишкой,
поболтал ею, зажав большим и указательным пальцами,
выждал миг, чтоб я впитала,
чтоб затем взглянуть мне в глаза,
и спросил: «ты кто?»
 

Мать говорит, я не дрянь, просто мне скучно

подражание Ким Аддоницио[4]4
  Ким Аддоницио (урожд. Ким Эдди, р. 1954) – американская поэтесса и романистка.


[Закрыть]

 
не была я всамделишной – дрянью, чистым наитием,
какие даже не называют себя дрянью, поскольку
это бы означало, будто она размышляет над тем,
каково быть паинькой. я была чем-то не столь
обаятельным – просыпалась раньше той дряни, что спала
со мной рядом и возилась с косметикой до полудня,
я следила за ней из окна, чтобы потом подражать
тому, как она гнет ноги, куря одну от одной,
чтоб меня не поймали за возней с кремниевым
колесиком «бика» какого-нибудь чувака. я замахивалась
битой в нужную сторону, расстегнула довольно ремней,
чтобы правильно заполнить резюме, но никогда не стопила
самостоятельно, никогда не распаляла драку, никогда не клялась
мужчине, что я паинька, на полном серьезе. дрянная девчонка
                                                   называет
свое тело, как есть – говном – я звала свое тело
чужим, пока на него не смотрели, а потом загоняла все,
чему научилась у дрянной девчонки,
как изгибать спину, поджимать пальчики на ногах, «не стыдись
вен у себя на шее, – однажды сказала она, – они означают,
что ты что-то чувствуешь», дрянной девчонке хочется, чтобы все
вокруг что-то чувствовали, она ждет доказательств.
однажды мы курили «ангельскую пыль» из банки «Д-ра Пеппера»
и разлеглись в темноте, беседуя о своих животах.
ее доставало, что ничего не видно, поэтому
она велела мне подержать зажигалку над моим туловищем,
а сама задрала мне рубашку и смотрела, как живот у меня
подымается и опадает всякий раз, как я вдыхаю ее.
 

С ней

 
Целыми днями кружили мы на 66-м автобусе
по Ломэсу за тридцать пять центов,
лишь бы напомнить себе, и кто б еще ни
решил взглянуть, что мы способны на мимолетность.
Но в основном – из-за кондиционеров воздуха.
 
 
Джордан тем летом носила длинные рукава
и говорила консультанту седьмого класса,
что попала в ведро ножей,
что, помню, думала я, не было неправдой,
если учесть применение глагола попадать в других фразах,
где подразумевается, что это не вполне случайность,
а скорее, по обстоятельствам, вроде как кто-то может
попасться в сети любви или попасть в дурную компанию девчонок.
 
 
Автобус вилял и кряхтел от моего дома
до парка минут тридцать, и на том рубеже
мы могли решить сойти с него, в зависимости от
того, с какой вероятностью пацаны, единственный наш стимул,
                                              слетелись на
обычное место под эстакадой.
 
 
И после этого у меня в животе немножко дергало,
когда мы видели кружок косматых голов
в отдалении, горку великов и скейтбордов
рядом с ними – как металлический костер, – или тучку
сладкого виноградного дыма, встречавшего нас, не успевали
                                                                   мы подойти.
 
 
Часто казалось сперва, что они нас там не
желают – наблюдение это я никогда не делила с Джордан
из страха, что оно тогда станет всамделишным, – но ей всегда
                                                         хорошо
удавалось торговаться за собственное присутствие,
                                                как только она
открывала рот, все забывали, как это – жить без нее.
 
 
Прежде, чем пацаны успевали решить заняться чем-то,
что не включало нас, Джордан пошучивала как раз над тем,
что было у нас, а у них не было, обычно в виде
жалобы, например: «Я уже просто мечтаю с себя этот лифчик
                                                          скинуть,
ты мне поможешь?» А поскольку я была с ней, такой титул
я бы предпочла собственному имени,
они все считали, что я следующая в очереди на разоблачение,
будто какую боль бы Джордан ни чувствовала, болело и у меня.
 
 
Довольно скоро мы оказывались в центре
круга, игрались с волосами друг дружки,
пока пацаны смотрели, – мы выхвалялись тем, что могли
делиться друг с дружкой своими телами так, как пацанам
                           не дозволено. То был дар —
знать желание пацана и ловить его в банку,
смотреть, как оно бьется телом в стекло.
 
 
Если бы я могла заморозить здесь миг, я б так и сделала —
головой на бедре Джордан, опустошая персиковое
«Лучшее время» себе в горло. Но, конечно, на
нас, раззявив челюсть, пер наш должок,
и нас просили отвечать за базар,
поименовать тот город, что мы возвели в телах пацанов.
 
 
Джордан знала, что я девчонка нервная. Может, поэтому
и держала меня под рукой, я придавала ей мудрости,
сломанные часы на запястье ее жизни.
И я помню, когда она увидела, как я дрожу,
взяла меня за щеку, слабо улыбнулась, произнесла
«Я сама», – как будто все это время знала, что
ей одной предстоит укрощать этот цирк.
 
 
Я стояла на шухере, пока она отвела самого старшего
в кусты и проделала то, что ей удавалось лучше всего,
а это, из того, что я поняла, была способность
принимать, принимать, принимать.
 
 
Джордан давится, следом стонет, дальше
смеется, а я впервые дышу.
Она возникает из высокой травы, вода взбухла
у нее в нижнем веке, и с улыбкой, словно слезливая
                                                       мамаша
на танцевальном концерте. Он произносит что-то о таланте,
                                                                     выдержке,
опережает свое время, а она обзывает его вруном, и он хватает
                                                                 ее за попу
с новообретенной осмысленностью и провожает нас
                                     до автобусной остановки,
закинув руку ей на загривок, а я плыву в нескольких
шагах сбоку, и когда он взбирается на свой велик уехать,
Джордан дергает его за рубашку и требует две сигареты.
 
 
Одну на сейчас, чтобы вкус прогнать,
а другую на потом, когда я вспомню, что́ сделала.
 
 
Небо уже раскололось до вопля, синее —
окончательный взвизг перед тем, как солнце нырнет
                                                         за вулканы.
Теперь июль, только закончился вечерний час пик, и город —
                                                            чахлое пламя,
провал безмолвия между шипящими машинами становится
                                                           дольше и дольше,
все дольше с каждой нежной минутой.
 

Должно быть, я ее любила только летом

 
Потому что помню лишь ее ноги,
голые и в рыжих веснушках от жары,
кислый дух ее подмышек, когда она разговаривала
руками, или как она спала на полотенце
на гравии заднего двора, пронзительное солнце слепило
от масла у нее на плечах, или как она листала
материны каталоги, рисовала гениталии,
засунутые в рот фотомодели, или как мы ходили в одних лишь
маечках на бретельках, даже ночью, палец ее вихрился по
периметру кровавой луны, пока мы лежали на крыше машины,
стоявшей на столовой горе, кости десятка девчонок
                                                  захоронены под
нашими медленно дышащими телами, за много лет до того,
                                                 как их нашли,
или как мы голыми купались во льду и по очереди лизали
                                                 леденец-ракету,
купленную на карманную мелочь, и как, согласно любому
                                                 определению того,
что значит быть влюбленными, мы такими и были, но отчего-то
лишь в июне, или июле, или же августе, а настанет сентябрь —
и нет ее, в зимней спячке, ждет солнца, кожа ее,
ее язык лакает соль с моей щеки,
мы лишь едва говорили о наших телах и о том, чему хотим
их научить, если не перепадало нам сплести ноги,
разговаривать нам было не о чем, если не могли дразнить собой
друг дружку, в чем смысл болтаться вместе,
если не могли насосать кровавый синяк друг дружке на шею,
чтоб какой-нибудь мальчишка заревновал, кто были мы
                                                           на самом деле?
что еще было делать?
 

Кручу назад

мы с пацанами играем в «четвертачки» с двойными стопками водки, и я побеждаю. под победой я подразумеваю, что я не из пацанов, но почти что не хуже. под этим почти что я подразумеваю, что я девчонка, и я пьяна. всякий раз, когда промахиваюсь мимо стопки, джонни выпадает метнуть четвертачок мне по костяшкам, и теперь костяшки у меня кровоточат мне на бедра, но всякий раз, когда попадаю в стопку, мне достается опрокинуть в себя полную глотку выпивки. я шарахаю стаканчиком, пока он сбоку не трескается, и теперь игра на то, кто по-прежнему осмелится из него пить, кто рискнет осколками в животе, кто порежет себе нутро ради пачки «ньюпортов», и дело даже не в том, что мне хочется сигарет, я просто не боюсь крови, что также свойственно девчонкам. но быть единственной девчонкой означает, что нужно заставить себя проигрывать, когда слишком много выиграешь, поэтому монета отлетает у меня рикошетом от кромки стопки, и я позволяю джонни раскроить меня. через тридцать минут джонни выволакивает меня из ванной за запястья, и я слышу, как он говорит что-то про кровь на ковре, о пьяной девчонке в доме, от которой повсюду пятна, и я думаю, это должно означать, что я чемпионка по «четвертачкам». джонни такой парень, кто спит с пистолетом, не с женщинами. но именно джонни всегда приглашает меня поиграть в четвертачки, и мне иногда интересно, не вот так ли джонни ебется. как, может, он из тех людей, кто кричит, лишь когда под водой, или дает мне ощутить, до чего сильные у него пальцы, на самом деле меня не касаясь. может, именно поэтому все мы здесь, даже мальчишки, чтобы джонни держал нас, как зарешеченное окно. один день в неделю я работаю двойную и в этот день не отвечаю на звонок джонни. под одним днем в неделю я подразумеваю, что к нему вламываются два мужика и застреливают джонни в висок за две тысячи колес, а я соскабливаю в мусорку пасту с тарелки какого-то предпринимателя. при случае я расскажу вам, почему не пошла на поминки. наверное, я на самом-то деле никогда не знала джонни таким. под таким я подразумеваю трезвого или в церкви. когда говорю, что не пошла на поминки, я подразумеваю, что проезжала мимо его дома каждый день два года подряд, и знак «продается» так и не сняли, как будто дом всегда будет джоннин, будто, может, весь город знал, что там случилось. будто, может, не получается вывести кровь.

Автокросс

 
Мужики в автокроссе говорят, я б могла пригодиться
в гараже, потому что у меня крохотные руки. Могу достать
до глубочайших уголков двигателя, словно горничная,
сделать все это новехоньким.
 
 
Они говорят, я не такая, как другие девчонки,
те, что распялены по капоту, как
новехонькая покраска. Те, кому нравится вкус
старого машинного масла под ногтем, как легко
расстегнуть темно-синий спортивный костюм.
 
 
Мужики в автокроссе не верят, будто я знаю
разницу между четырехцилиндровым двигателем и V6,
но держат меня под рукой все равно, потому что
я много места не занимаю. Неплохие они парни.
Они не знают, как меня звать, никогда не спрашивали,
просто кличут меня Шоферкой, а я она и есть.
Мужики не ошибаются.
 
 
Когда я финиширую на десятую долю секунды быстрее Майка
в «миате» 99-го, мужики говорят, это потому, что я нихера
не вешу.
Они не знают, как меня звать, но зовут меня жульем.
Мужики перезатягивают мне болты безопасности ради.
Мужики открывают мне дверцу машины: «Дамы вперед».
Мужики всегда помогают.
 
 
Один мужик спрашивает, как я достаю до педалей.
Один мужик спрашивает, где мой папочка.
Один мужик открывает багажник и говорит:
«Спорим, ты такая маленькая, что влезешь».
 

«лучшим другом няньки был ее пес…»

 
лучшим другом няньки был ее пес, которого она выдрессировала прыгать на улице через штабели коробок, как циркового пони. однажды я видела ее отца на переднем крыльце, он обрабатывал рану от укуса на икре. много недель он клялся, что если б ее мать не согласилась пса усыпить, он бы сам застрелил его в пасть.
 

Убийство маленькой красотки

со строками из репортажа журнала «Пипл» 1997 года об убийстве Джон-Беней Рэмзи[5]5
  Джонбеней Патриша Рэмзи (1990–1996) – американский ребенок-«королева красоты», убитая в отцовском доме в Боулдере, Колорадо. Хотя была найдена записка о выкупе, это преступление до сих пор не раскрыто.


[Закрыть]

 
Маленькая Мисс Рождество мертва в подвале
рябь потрясенья быстро расходится по стране
 
 
подле жертвы найдены одеяло и веревка
кровь и плоть Мисс Западная Вирджиния
 
 
идеальная мать, идеальный брат
для идеального отца самолет-приват
 
 
клейкая лента, шнур, скрученный вокруг шеи
интервью на «Си-эн-эн» в лучшее эфирное время
 
 
кокетливый, провоцирующий ребенок шести лет
Мисс Америка Ройяль в 1996 году
 
 
элегантная, бурливая, ей внимание знакомо
записка о выкупе величиной в пенсию Джона
 
 
промокните глаз, вам подавай кишок понемножку
но лишь блондинки попадают на обложку
девчонки пропадают сплошь и рядом
но чтоб их оплакивать, им тиару надо
 
 
естественно привлекательная, исключительно смышленая
для слова белая сколько еще есть синонимов?
 

«я знала ее отца не хуже…»

 
я знала ее отца не хуже, чем ребенку известен не ее кровный родственник. знаю, что он засиживался допоздна, чертя дома, которых мы никогда не увидим. пробежимся пальцами вдоль их идеальных линий. однажды я рассказала ему анекдот о блондинках, которых сбивают поезда, и он так смеялся, что свалился с качелей на детской площадке в грязь.
 

Мы все обгорели тем летом

 
Мальчишка только что прижался
своим ртом к моему
в туалете ресторана-забегаловки.
 
 
«Думаю, он бы меня любил,
если б дал себе, если б перевалил за
нашу разницу в возрасте», – говорю я.
 
 
Я говорю о своем любимом музыканте,
о рэпере вдвое старше, со шрамами от угрей
и черными волосами, о выветренном лице, какое желаю знать.
 
 
Он говорит мне, что Атмосфера в последний раз
приходила сюда годом раньше,
когда я еще была ребенком,
когда была юна до того, что верила —
каждый год безотлагателен, и не могла вообразить,
что буду жить, когда выйдет срок моему УЛ[6]6
  Удостоверение личности.


[Закрыть].
 
 
Мальчишка говорит мне, что был там на концерте,
дыханье его пахнет кулачком,
что развернула я ему в глотку.
Мне нравится, что мое тело теперь его дыханье,
что я знаю, кто я, пока он говорит.
«Он никогда не вернется», – говорит мальчишка,
потому что ночью концерта смотритель
убил девушку, и ее не могли найти
за торговым автоматом
четыре дня. Все трагично.
Все либо уже случилось,
Либо впредь никогда.
 
 
Мальчик продолжает твердить, что могла б оказаться и я,
словно бы тот концерт, тот вечер был мне единственным
                                                             шансом
на звездность мертвой девушки, и теперь, раз я едва-едва
избежала хватки тихони-уборщика,
у меня впереди долгая жизнь, никакое связанное по рукам
                                                                       и ногам
будущее не ждет меня в конце переулка.
 
 
Но если по правде, не стало мне легче.
Безопаснее мне не стало.
 
 
Я злюсь на нее, что она умерла.
Я хочу, чтобы он вернулся.
Хочу, чтоб он меня отыскал.
 

«Желаю знать…»

 
Желаю знать,
что значит пережить
что-то.
 
 
Значит ли это попросту, что
мне мое тело оставят?
 

Сандии, 2008

 
единственный, кто знает,
и, кроме шуток, взаправду знает,
даже за восемь штатов вдали,
чует тон такой тонкий, что лишь
ему он слышен, мою печаль, это
мой отец, кто, когда мне было шестнадцать,
и я выносила свой первый любовный раздрай,
не знал ничего и в то же
время знал все и сразу,
и, не задавая вопросов,
посадил меня себе за спину на
свой мотоцикл и отвез нас
в горы, где
посреди лета
мы катались на лыжном подъемнике
вверх и вниз, любуясь, безмолвно,
высокой травой и белокурыми маками,
и нетронутыми шарами одуванчиков
гроздьями, и одиноким мальчиком
на его летней работе, кто дергал
за рычаг лишь ради нас, единственных
посетителей, чтоб поднять тела наши
по этому безмолвному зверю, и я
была слишком юна, чтобы ткнуть
пальцем и сказать: «какая красота», —
еще застряла в своей подростковой религии
черной подводки, закаченных глаз,
но знала, невзирая на свое отрицанье,
что тут было нечто,
достойное похвалы, и, наверное,
в том и был урок,
мой отец, кто знает,
и, кроме шуток, взаправду знает
мою печаль, знал, что меня
не требовалось вразумлять,
мне нужно было увидеть, что, несмотря
на все это, по-прежнему подо мной
было что-то живое.
 

Остаться маленькой

 
то, что я пытаюсь сказать, вообще-то очень просто.
моя первая любовь умерла, и ничто у меня в жизни
не поменялось. но, конечно, все теперь стало другое.
 
 
конечно, есть посвист горя, когда я его замечаю,
еще живым, в моих старых стихах – как-то раз я назвала его
маленьким мальчиком, в другой раз мальчиком, кто меня
                                                                      любил, —
 
 
и, конечно, факт остается фактом, что страх столкнуться
с ним в торговом центре или на почте
теперь совершенно фантастичен, мечта, облегченье
 
 
обыденное становится невозможным, и, конечно,
я раньше смеялась всякий раз, когда играл «давай
приступим» марвина гея, и я склонялась к человеку рядом,
 
 
кто бы там ни был, и, бывало, говорила:
«я потеряла девственность под эту песню, ты представляешь?»
и на миг человек этот и я подпевали
вместе, купались в высоких нотах, и потом я рассказывала
 
 
этому человеку историю про день, когда мы с эндрю
решили заняться сексом, и как мы были детьми,
но мы оба были детьми, а оттого допустимо.
и мы спланировали каждую деталь, вплоть до того, что наденем
в тот день, я расскажу слушателю, что на мне была юбка,
потому что такое я видела в кино и не хотела, чтобы он
 
 
видел меня голой, и опять-таки, ну и дети же мы были,
когда открывали влажный миф секса, и иногда,
смотря кто слушатель, он застывал
 
 
при мысли о детях и сексе, и я заверяла вновь
и вновь, что мы любили друг дружку, «вот правда, – скажу я, —
я всю одноразовую камеру израсходовала на снимки
 
 
его, и когда мне их проявили в аптеке,
я еще купила отдельную рамочку и подобрала картинку,
                                                        которая лучше
всех, и поставила ее возле своей кровати», – скажу я, —
 
 
это же напрочь, как у подростков, ну?», и слушатель тогда
                                                             расслаблялся
в уюте такой знакомой любви, которую слушатель тоже
                                                              переживал
некогда, и, конечно, поскольку он умер, я не слышала песню,
 
 
что означает – у меня не было случая пересмотреть
этот разговор, к которому я так привыкла,
воображаю я, может, он будет ровно тем же самым,
 
 
разве что в самом конце, когда слушатель начнет утопать
у себя в кресле от приятности, и не успеет он воздать мне
историей о своей первой любви, я скажу: «он уже умер», —
 
 
и порой, не знаю, что, – изменится,
новое знание, какое этот маленький мальчик, этот мальчик,
который меня любил, мальчик этот, кого помаленьку
они теперь полюбили тоже, где-то не жив.
он не пускается в воспоминанья. и они пособолезнуют,
а я скажу им: «да все в порядке». так и есть. я не утратила
 
 
того, кого люблю. я утратила того, кого любила когда-то.
мне не пришлось продавать его мебель или начинать покупать
                                                                       продукты
лишь для себя. нет того номера, который я набираю,
 
 
пока не ответит его новый владелец, я не вижу его ботинки
у своей передней двери. он стал большим очень давно.
он очень давно не любил меня.
 
 
выкликни он мое имя на почте
или в торговом центре, голос его, глубокий, округлый,
уже не в вязком потоке отрочества,
 
 
песню я помню, выкликни он мое имя,
перед тем, как обернуться,
я б и не знала, что это он.