Текст книги "Маленькие радости"

Целый сноп писем ждал его, половина из них – счета, вторая половина была написана большей частью мелким женским почерком.

Комната его была меблирована очень странно. Стены были покрыты панелями: вперемежку полоса старого золота с полосой темного дуба. Ковер был бронзового цвета, большие кресла были обиты натурального цвета кожей с тисненными лилиями несколько более темного оттенка. На темной полке над камином стояли две фотографии в серебряных рамах. Это были фотографии женщин: одна – светской женщины, другая – женщины более дешевого типа красоты. На обеих, курьезно, была одинаковая надпись: «Тебе». Роберт посмотрел на них, когда зажигал папиросу, и слабая улыбка искривила его губы. Это отнюдь не было улыбкой самомнения, скорее улыбкой чистой радости. Он с удовольствием потянулся и стал вскрывать письма.

В одном из них была записка с обозначением дня матча в поло.

Оно было от человека, жившего только спортом, и дышало дружеским расположением, так как общество Роберта, если было заманчивым для женщин, являлось не менее желанным и для мужчин.

Он прочел все письма, проклял счета, выкупался, переоделся и ушел из дома на весь вечер. Позже он поехал в оперу. Там была дама, которую он хотел видеть. Из своей ложи он наблюдал за Чарльзом, одиноко сидевшим в креслах. Он слабо вспомнил послеобеденное время, красоту Дафнэ, монастырь, чаепитие и странное очарование Тони.

«Некрасива, но привлекательна», – было последней ясной мыслью о ней.

Глава VII

Учит опыт – либо отсутствие его.

Жорж Блио

Умственно близорукие люди неизменно откладывают неприятное как только можно дальше; просто глупые надеются избежать его, мужественные идут навстречу зубному врачу, когда боль еще переносима, исходя из того, что, чем раньше остановить боль, тем скорее выздоровеешь. Леди Сомарец откладывала возвращение Тони домой, пока ей не исполнится пятнадцать с половиной лет. Настоятельница умерла, и сэр Чарльз, в котором раздирающее душу письмо Тони пробудило полную тревоги энергию, настоял на ее возвращении.

Леди Сомарец согласилась, потому что ничего нельзя было поделать, но сделала она это против воли. Ее старая нелюбовь к Тони утихла, возбуждаемая проходящими припадками ревности, когда она узнавала о посещении Чарльзом монастыря, но она разгорелась, как встарь, когда Тони должна была вернуться. Нет ничего более необъяснимого, чем антипатия одного человека к другому. Нелюбовь, как и любовь, которая загорается мгновенно при первой встрече, есть чувство длительное. Оно охватывает железными тисками душу и редко освобождает ее.

По отношению к Фэйну леди Сомарец испытывала почти нежность. Ей нравились его рабское послушание и приличные манеры. Она совершенно не понимала несколько раздражительной мягкости Чарльза по отношению к мальчику и склонна была думать, что он исполняет в этом случае долг родства, но не чувствует привязанности.

Тони приехала к вечеру. Когда карета выехала из парка и двинулась по Гросвенор-стрит, она выдвинулась и стала оглядываться кругом. Все снова воскресло в ее памяти: маленькое уличное дитя, дождливый день, первое вступление в большой подъезд. Как давно-давно, показалось ей, было все это! Она слегка вздрогнула при воспоминании. Все ее мысли стали смутными. Начальница умерла, и ей казалось, что она чувствует ее отсутствие при каждом своем дыхании. Дафнэ уехала учиться во Францию. Ее собственная жизнь в монастыре осталась позади.

Тони выглядела очень худенькой и скорбной в своем белом платье с черным поясом и в большой белой шляпе.

Дядя Чарльз ждал ее в вестибюле, и при виде его ее охватил мучительный страх. Он выглядел тяжело больным и постаревшим на много-много лет. Они вместе вошли в комнату. Она прижалась к нему, нежно взяла его руку и поцеловала.

– Ты нездоров, дорогой?

Он не сразу ответил:

– Немного лучше, чем было, старушка моя.

– Но ты выглядишь больным, серьезно больным.

– Я всегда чувствую жалость к самому себе, когда я не в порядке.

– Теперь я присмотрю за тобой сама. Мне кажется, что ты нуждаешься в укрепляющих средствах и пище.

Милая мудрость пятнадцатилетней молодости!

Чарльз наслаждался ее ухаживанием. Он даже разрешил поставить себе скамеечку под ноги и накинуть на плечи теплую куртку, хотя как будто не простужался и не чувствовал озноба.

– Не следует ли мне подняться наверх к тете Генриэтте?

– Поди сядь ближе ко мне – это лучше. – Она уселась на ручке его кресла. – Ты ведь маленькая женщина, не правда ли?

Она весело рассмеялась:

– Это вопрос качества, а не количества.

– Слушай, Тони, я хотел поговорить с тобой относительно твоей тети. Ты ее мало знаешь, правда? Да ты и не можешь ее знать, ты ведь не видела ее целых пять лет. Дорогая моя, я хочу, чтобы ты постаралась понравиться ей. Ты сделаешь это?

– Да, дядя Чарльз. Ты думаешь, что она меня не любит? Твой голос звучал как-то странно, как будто ты хотел сказать то, что тебе самому тяжело выговорить.

– Дорогая моя старушка, – возразил Чарльз, смеясь, – тетя, конечно, будет любить тебя. Ты слишком много фантазируешь.

– Начальница всегда говорила, что у меня голова в облаках, а ноги в воздухе. – Она сразу замолкла, и слова застыли у нее на губах. Чарльз почувствовал, что она делает усилие, чтобы взять себя в руки.

Он взял ее крепко сжатые руки.

– Когда она умерла, мне тоже хотелось умереть, – прошептала Тони, – и тогда я вспомнила тебя. О, дядя Чарльз, если бы ты умер, я бы не пережила этого!

– Тебе и не придется пережить. – Он пытался смехом успокоить ее. – Что за мысль, как говорят по ту сторону Канала. Подожди, ты еще увидишь, как неутомимо я буду бродить по окрестностям Уинчеса, – мы на ближайшей неделе поедем туда на всю Пасху.

– Мы с тобой, одни?

– Нет, к сожалению, у нас будет целое общество, но, я надеюсь, мы выкроим несколько часов и для уединения. Я хочу тебе показать виды тех мест…

У подъезда остановилась карета, и оба они невольно замолчали, прислушиваясь. Дверь сильно хлопнула.

– Это твоя тетя, – сказал Чарльз, встав и сбросив с плеч теплую куртку. Он направился в вестибюль, и Тони, нервничая, последовала за ним.

Леди Сомарец вошла с решительным видом. Это была в большинстве случаев ее обычная манера, чему способствовал ее рост и сложение. Шлейф ее кружевного платья волочился на ходу, орлиное перо на большой шляпе развевалось от легкого движения воздуха. Тони робко выступила вперед и выдержала на себе испытующий взгляд голубых глаз, рассматривавших ее через золотой лорнет.

– Итак, ты вернулась, Антония. – И Тони почувствовала на своем лице холодный поцелуй. Ей хотелось что-нибудь сказать, но слова не шли с уст. – Все еще, по-видимому, болезненно робка. – Она обратилась к лакею: – Мы будем пить чай в моем будуаре, – и стала медленно подниматься по лестнице.

Тони и сэр Чарльз последовали за ней.

Та же комната, тот же белый меховой ковер.

Леди Сомарец села.

– Ну, теперь дай посмотреть на тебя.

Тони вышла вперед, и ее лицо покрылось нервным румянцем.

– Ты очень мала, и почему ты, дитя мое дорогое, в твоем возрасте делаешь такую смешную прическу? Сколько тебе лет, около пятнадцати, не правда ли? Да, тебе уже полных пятнадцать лет – тогда слишком по-детски. Впрочем, пустяки, школа в Париже, которую тебе предстоит окончить, сделает тебя щеголихой.

Тони не слышала от дяди о новой школе, и она посмотрела на него вопросительно.

– Вряд ли нам следует говорить о новой школе, когда Тони только что вернулась домой, – сказал Чарльз, обращаясь к жене.

– Я думаю, что Тони будет этому очень рада, к тому же долгие каникулы так вредны для девушек.

Вопрос о школе был предрешен.

Принесли чай; леди Сомарец села за свой письменный столик с таким видом, как если бы она ожидала приглашения.

– Мне разливать, тетя Генриэтта? – спросила Тони.

Леди Сомарец задумалась и с рассеянным видом пробормотала:

– Да.

Тони заняла место у небольшого кипящего серебряного чайника и начала приготовлять чай. Через стол она улыбнулась дяде.

Улыбка была очень нежна, но момент для нее был неподходящий, ибо она отвлекла внимание Тони от сахарницы, из которой она как раз брала кусок сахара. Сахар упал на серебряный поднос и, падая, потянул за собой чайную ложечку. Звон вывел из задумчивости леди Сомарец. Она резко повернулась и увидела Тони за чайным столом. Сэр Чарльз сидел в низком кресле и, смеясь, смотрел на нее. Они выглядели счастливыми и чувствовали себя уютно, по-домашнему. Леди Сомарец почувствовала совершенно законное возмущение, когда увидела Тони на своем собственном месте. Ведь чайный стол, по каким-то неведомым основаниям, – это святая святых положения в домашнем кругу. Часто приходится читать о хозяйке дома, так «мило восседающей за серебряным подносом», это звучит так трогательно, по-домашнему. Леди Сомарец была далека от всего этого. Ее очень мало заботили чувства, еще меньше соображения домашнего уюта. Но она не способна была позволить кому бы то ни было осуществлять право хозяйки в своем доме. Она обрушилась на безвинную нарушительницу своих прав.

– Не угодно ли тебе запомнить на будущее время, что если я пожелаю, чтобы ты заняла мое положение в доме, то я же тебя об этом и попрошу, – холодно сказала она.

– Я… вы сказали «да», – ответила Тони, запинаясь.

Леди Сомарец посмотрела удивленными глазами. Она действительно не слышала вопроса Тони.

– Если ты отпила чай, то иди лучше в свою комнату, – сказала она. – Мэннерс разберет твои вещи, я думаю, ты помнишь ее?

Пламя румянца залило лицо Тони. Последнее замечание оскорбило ее. Сэр Чарльз заерзал в своем кресле. Он не мог в присутствии Тони выразить свое возмущение по поводу разыгравшейся сцены. Она направилась к двери и вышла.

– Слушай, Гетти, – начал он сердито. Леди Сомарец не дала ему говорить.

– Я знаю все, что ты хочешь сказать, Чарльз, – произнесла она спокойно, – и до известной степени я тебя понимаю. Ты портишь Тони, ты всегда ее портил, должна я сказать. Я этого делать не собираюсь. Девушки в этом возрасте склонны к высокомерию и жеманству. Они требуют сильной руки. Со стороны Тони было неуместно сесть за стол и приступать к чаю без меня.

– Но девочка же спросила позволения у тебя!

Леди Сомарец подняла брови:

– Ты пылкий защитник, Чарльз, но я буду держаться своей линии в этом вопросе. Я полагаю, что имею право на некоторое уважение к моему положению.

Сэр Чарльз сдался. Он был человеком не очень богатым, а Уинчес поглощал много денег на свое содержание. Городской дом в значительной степени содержался на средства леди Сомарец. Он встал и закурил папироску, собираясь уйти.

Леди Сомарец спокойным взглядом посмотрела на него.

– Тони, само собой разумеется, обедать вместе с нами не будет, – сказала она. Чарльз считал бы это понятным, если бы к обеду были гости, но, когда они обедали одни, исключение, по его мнению, было вполне возможно.

– Я вижу, – ответил он и сразу вышел.

Происшедшая сцена вызвала у него припадок старой болезни. Он пошел к своему врачу и вернулся от него еще с худшим видом, чем всегда.

На следующий день он сказал Тони, что он ненадолго отправляется в санаторий, чтобы отдохнуть.

Тони безотчетно поверила ему и старалась не проявить ничем тяжелого разочарования от того, что он ее покидает.

– Это так нехорошо, особенно когда у тебя каникулы, – сказал он, – но ничего, старушка, мы зато повеселимся, когда мне будет лучше, когда я буду снова здоров.

Итак, он ушел, а Тони осталась одна. Леди Сомарец, которая высмеивала настойчивые просьбы Чарльза, чтобы Тони ничего не говорили о его операции, в конце концов обещала держать ее в неведении, но была чрезвычайно раздражена тем, что Чарльз так заботился о душевном равновесии девочки.

Последующие две недели были полны гнетущей тоски. Тони не позволяли видеться с дядей, не позволяли ей выходить иначе как с Мэннерс, – унылые прогулки поблизости от дома или в парке.

С тетей она виделась за завтраком, и не больше. После ее полной жизни в монастыре нынешняя пустота казалась ужасающей. В состоянии отчаяния Тони спустилась вниз в библиотеку. Она нашла там Вольтера, Суинберна, Бодлера, Оскара Уайльда. Ее интересовала только поэзия, романы же не привлекали ее внимания. Она читала без конца, отравляясь музыкой и чудом слов. Там, где она не понимала значения, она впитывала в себя чувственную душу великолепного ритма и движения стихов.

Ум способной девушки в пятнадцать лет подобен мечу, который еще не был в действии, – он отточен и остер: обнажите его, и он сразу покажет свою силу. В течение долгих часов, проведенных в библиотеке, ум и чувства Тони пробудились к полной жизни. Ей не с кем было поделиться мыслями, которые возникали и бурно проносились в ее мозгу, и, однако, прочтя ту или другую поэму, она чувствовала такой безумный прилив жизненных сил, что ей казалось необходимым разделить его с кем-нибудь еще. Случай явился и поманил ее. Почему не выйти ей на улицу одной, без угрюмой прислуги, караулящей, как собака, каждый ее шаг? Солнце сияло, был божественный день.

Она поднялась наверх, надела шляпу, захватила кошелечек. Скорей на улицу, которая вела на божий свет! Поток карет и колясок был виден в конце улицы. Она пошла по направлению к ним. Вышла на Риджент-стрит и остановилась, как очарованная. Одна лавка за другой тянули ее к себе.

Молодой человек в шляпе на затылке и с папиросой в зубах посмотрел на нее. Он медленно пошел за ней и наконец подошел и приподнял шляпу.

– Здравствуйте, – сказал он, улыбаясь ей. Она улыбнулась в ответ:

– Здравствуйте.

– Красивые вещицы, не правда ли? – и он показал пальцем в желтой перчатке на драгоценности, выставленные в одном из окон.

Голос его показался Тони таким обычным и произношение тоже.

– Вы уже пили чай? – спросил он. – Я чувствую, что нет, тогда пойдемте вместе, а?

Это было настоящее приключение. Тони не задумываясь ответила согласием.

Молодой человек широко оскалился.

– Я догадался, что вы одна из этих маленьких канареек, – добавил он.

Тони посмотрела с удивлением и рассмеялась. Он также рассмеялся и взял ее под руку.

Этого она терпеть не могла, прикосновение всегда вызывало с ее стороны резкий отпор. Она не переносила, чтобы к ней прикасались люди, которых она не любит. Тони попыталась вырвать руку, но он держал ее крепче, все еще продолжая смеяться.

Они дошли до угла Гросвенор-стрит и собирались перейти улицу, когда завернувший из-за угла мотор остановился перед ними.

– Тони! – раздался голос из машины. Тони подняла глаза и увидела тетю.

– Это моя тетя, леди Сомарец, – сказала она, обращаясь к молодому человеку. Тот пробормотал что-то и, освободив ее руку, повернулся и ушел.

– Сядь, – сказала леди Сомарец, и голос ее резнул Тони, как ножом.

Они ехали до дома в полном молчании.

В будуаре Тони стояла и ждала.

Нехорошо было то, что она вышла, нехорошо, потому что Мэннерс была необходимым элементом каждого ее выхода, а она ничего не сказала ей, и все-таки она не заслужила того каменного молчания, которое разразится раньше или позже обжигающей, как серная кислота, речью.

– Ты раньше была знакома с этим молодым человеком? Что ты делала с ним?

– Ничего.

– Ты сегодня впервые встретилась с ним?

– Да.

– Кто же тебя с ним познакомил?

– Никто. Я… он…

– Так вот ты какого сорта девушка! Ты позволяешь любому человеку подойти к тебе и заговорить на улице любому приказчику?

– Он первый заговорил.

Леди Сомарец коротко рассмеялась.

– Да я бы не удивилась, если бы ты мне сказала, что сама проявила инициативу. – Она была зла до бешенства. В ней было оскорблено ее чувство приличия, чувство, которое требует всегда, чтобы поступали как подобает.

– Я надеялась, что воспитание в монастыре сможет уничтожить следы твоей жизни в детстве. Я вижу, что совершенно напрасно считала это возможным.

Мрачное раздражение вспыхнуло в Тони.

– Вы никогда не позволяете мне выходить на улицу. Вы не даете мне увидеться с дядей Чарльзом. Я была совершенно одна все это время, мне хотелось хоть немножко почувствовать себя счастливой. Я не знала, что я поступила плохо. Я ведь не могла помешать этому человеку заговорить со мной. Я считала это просто приключением.

– Приключением? – Леди Сомарец произнесла это слово, как если бы это была заразная болезнь. – Прилично воспитанные люди не знают приключений.

Тайный бес противоречия подтолкнул Тони.

– Вот почему, я полагаю, они все так глупы и ограниченны, – сказала она.

– Как ты смеешь так говорить со мной? – воскликнула леди Сомарец. – Ты, видимо, совершенно забыла, кто ты здесь. Я вынуждена напомнить тебе об этом и пояснить, что всем и во всем ты обязана твоему дяде и мне. Это мы платили за то воспитание, которое, судя по твоим словам, сделало тебя такой просвещенной и свободомыслящей. Ты находишься сейчас в моем доме не по праву, а потому, что тебя терпят здесь.

Два ярко-красных пятна выступили на щеках у Тони. Она нанесла обратный удар тем оружием, которое, как подсказало ее быстрое соображение, должно было ранить сильнее.

– Вы не посмели бы говорить мне такие вещи, если бы дядя Чарльз был здесь. Он не позволил бы вам этого.

Слезы ярости выступили на глазах леди Сомарец.

– Я сегодня же вечером расскажу обо всей этой истории твоему дяде, – сказала она с мертвящей холодностью, – и ты, я надеюсь, убедишься, что его мнение в этом случае совпадает с моим. Ступай к себе в комнату. Я верю твоей честности, что ты будешь оставаться там, пока я не позволю тебе спуститься вниз.

Тони вышла, охваченная до самозабвения раздражением и злобой. Весь ее прежний бешеный нрав, над смягчением и введением в рамки которого так много трудилась «мать» в последние пять лет, проснулся в ней снова.

Она ходила взад и вперед по комнате, и в уме ее кипел водоворот негодующих мыслей.

Затем она открыла дверь и побежала вниз.

На улице автомобиль еще ждал. Она села в него, с силой захлопнула дверцу и через окошко сказала шоферу адрес санатория на Портлэнд Плейс, где находился сэр Чарльз.

Полагая, что ее послала госпожа, шофер немедленно поехал.

После нескольких минут ожидания в приемной комнате старшей сестры сиделка пришла за Тони и проводила ее наверх.

Через открытую дверь до нее донесся смешанный запах цветов и хлороформа. Наконец она дошла до комнаты сэра Чарльза. Тони быстро и порывисто вошла и при виде дяди залилась слезами.

Она опустилась на колени возле его постели и плакала без конца.

Среди рыданий она рассказала ему все. Все свое одиночество, всю пустоту, жажду приключений, наконец самое приключение и все, что последовало за ним.

– Не спеши, старушка, – ласково сказал ей дядя, – я почти не могу разобрать. Ты в самом деле вышла на улицу и собиралась завести дружбу с бесстыжим молодым сорванцом?

– О, ты не понимаешь! – воскликнула Тони. – Я не знала, если бы знала, я не сделала бы этого, дядя Чарльз. Но откуда мне было знать? «Мать» никогда не говорила мне о таких вещах, а я ведь, кроме монастыря, нигде не была.

Чарльз видел, что она искренна в своем горе.

– Тони, – сказал он, – послушай, разве инстинкт не подсказывал тебе, что ты делаешь то, чего не следует делать?

Тони своими большими янтарными глазами смотрела на него.

– Нет, – сказала она, – нисколько, мне хотелось повеселиться, было так солнечно, молодой человек казался веселым, хотя и немножко странным, – ведь не может быть ничего плохого в том, чтобы повеселиться? Каждый же это делает, если может?

Все это казалось так просто, по-язычески, и так трудно было спорить против этого. Ведь, правду говоря, нет ничего труднее в жизни, как объяснить или искоренить языческий инстинкт. Неверно, что люди с таким строем души не хотят понять ограничивающих рамок условностей, – они их просто не могут понять. Пытаться перевоспитать человека с языческим инстинктом жизни – такой же легкий и производительный труд, как запруживать море кирпичной стеной. И результат в обоих случаях будет одинаковый, вернее – никакого результата.

После тяжелых попыток объяснения Чарльз, смущенный сам, как и Тони, вернулся к испытанному методу предупреждений:

– Обещай мне, что никогда этого больше не сделаешь.

Тони открыла рот, чтобы произнести «обещаю», как в комнату вошла леди Сомарец. В течение всей своей жизни Тони суждено было помнить этот вечер. Его влияние, как сжимающая рука, охватило и держало ее, и позднее эта же рука толкнула ее вперед, навстречу ожидавшему ее жизненному событию. Чарльз был в некоторой степени ответствен за горечь объяснений, потому что он защищал Тони.

Легкая кривая усмешка показалась на лице леди Сомарец, когда она услышала его тихие слова:

– Не будь жестока к ребенку, Гетти.

– Я не имею привычки быть злой по отношению к кому бы то ни было, кажется мне, – сказала она тихим голосом. – Я пыталась быть терпеливой с Тони, но она отвечает бесчестьем на мою терпеливость. Я отослала ее в ее комнату, где она обещала остаться. Я нахожу ее здесь. Не сомневаюсь, что она по-своему изложила свое сегодняшнее развлечение. Теперь я прошу выслушать мою точку зрения. Ты знаешь, я неохотно согласилась на возвращение Тони. Я не верю в то, что леопард может переменить свою шкуру. Иначе говоря, я не верила и не верю, что следы тех десяти лет, что Тони прожила со своими родителями, могут быть искоренены. Еще меньше я рассчитываю на это после сегодняшнего происшествия. Она вела себя как уличная девица. Почему? Потому что у нее инстинкты людей этого типа. Ты представляешь себе, чтобы это сделал ребенок кого-либо из наших знакомых? Нет. Отсутствие чувства чести делает Тони тем, что она есть. В монастыре она крала, теперь она ведет себя как кокетка и лжет. Я…

– Замолчи, – закричал сэр Чарльз в бешенстве. – Я запрещаю тебе продолжать. – Он приподнялся в постели и своей трясущейся рукой взял руку Тони. Она вырвала ее. Лицо ее стало багровым, глаза сделались черными. Она подошла к леди Сомарец и пристально посмотрела на нее.

– Вы мне отвратительны, – произнесла она сдавленным голосом.

Затем повернулась к постели.

– О дядя Чарльз, дядя Чарльз, – продолжала она в слезах, – скажи, что это неправда, скажи, что это неправда!