Текст книги "Там, где цветет полынь"

Осторожно, двери закрываются

Телефон начинал пиликать без пятнадцати пять. Тишина перед этим сгущалась, словно предчувствовала, как спустя мгновение звонок порвет ее, не оставив ни единого шанса на доброе утро. Да и может ли быть оно добрым, когда за окном слепо щурится промозглый октябрь? Слякотный, дурной, размешивающий под ногами склизкую листву с первым мокрым снегом.

Ульяна тяжело разлепила веки. Ей снилась бесконечная серая стена – шершавая, ноздреватая. Она тянулась сразу во все стороны, чуть вибрировала под пальцами и гадко жужжала. Пальцы были чужие, хотя росли на Ульяниных кистях. Узловатые, с воспаленными костяшками, а главное – с широкой полоской грязи под отросшими ногтями. Словно тот, кто перебирал ими, исследуя бесконечную стену, долго прорывал себе путь наверх через податливую свежую землю. Ульяну передернуло. Сон был слишком реальным, чтобы просто забыть его с первой секундой нового дня. Ее бил озноб. В комнате было сыро и холодно.

Дешевые старые батареи не могли наполнить теплом даже те восемь квадратных метров, которые занимал немногочисленный Ульянин скарб, а потому вещи всегда были противными на ощупь, и по ветхим стенам и потолку расползалась черная плесень. Уля даже не пыталась с ней бороться. За три года скитаний по съемным комнатам она привыкла и к холоду, и к мерзким запахам, и к общим туалетам в конце темных захламленных коридоров. Все коммуналки оказались похожи друг на друга, как близнецы, и эта была ничем не хуже остальных. Но и не лучше, конечно же, не лучше.

Телефон продолжал пронзительно пищать. Туманным от тяжелого сна сознанием Уля не замечала этих звуков и куталась в тонкое одеяло, буравя взглядом потолок. Над ухом раздался глухой удар – жители соседней комнаты не желали просыпаться в такую рань. Уля так и видела, как заносится пухлый кулачок потасканной блондинки Оксаны, как она остервенело стучит в стенку, вспоминая чью-то мать.

Можно было бы позлить соседку еще немного, но потертый экран мобильника отсчитывал стремительно бегущие минуты. Уля поморщилась, вскакивая на ноги. Тапочек снова не оказалось на месте. Холод в секунду пронесся от пяток до макушки, вызывая новую волну озноба. Еле слышно чертыхаясь, Уля натянула носки и хмуро огляделась.

За ночь в комнате ничего не изменилось: тот же продавленный чужими телами диван с линялым бельем, тот же шкаф с отстающей от сырости стенкой; большая черная сумка, в которой Уля хранила одежду, давно забыв о привычке раскладывать ее по полкам; серый полумрак и полоса желтого света от фонаря, который бил в окно, служа ночником.

Темноты Уля боялась сильнее всего. Больший страх вызывала в ней только травяная горечь на языке. Но вспоминать об этом не хотелось. Ульяна сжала в руке увесистый коробок черно-белой «Нокии», которую купила за сотню в переходе метро долгих три года назад, и вышла в общий коридор. В нем, как обычно, воняло тушеной капустой. Равнодушная, высокая и грузная Наталья – еще одна жительница коммуналки – готовила ее по вечерам, проводя целые часы в меланхоличном перемешивании варева. Аромат грязных носков, исходивший от кастрюли, въедался в кожу и волосы, его не перекрывала даже хлорка, с которой Оксана отмывала кухню после каждого капустного инцидента. Уля зашла в холодную ванную, щелкнула выключателем, и тусклый свет лампочки вспыхнул, вызывая еще один приступ озноба. В заляпанном зубной пастой зеркале появилась бледная осунувшаяся фигура: впалые щеки, острые скулы, голодные потухшие глаза цвета грязной воды в стаканчике для акварели. Уля мельком покосилась туда, стараясь не пересечься взглядом с отражением, – и так знала, что почти не похожа на себя прежнюю: холеную, гладкую, пахнувшую дорогим парфюмом девицу, которая завивала по утрам кудри, напевая и пританцовывая. Теперь она рассеянно собирала волосы в хвост и каждый раз напоминала себе отложить с аванса немного денег на стрижку.

Наскоро почистив зубы и ополоснув лицо ледяной водой, Уля выбралась наружу, стараясь не уронить висящие на стенах тазы. В самом углу, у двери, прислонившись к стене, как маленький тонконогий зверек, стоял детский самокат. Отпрыск Оксаны рассекал на нем по двору, когда в августе Уля въехала сюда. Сердце больно сжалось в ответ. Не оставила бы она залог, ни за что не вселилась бы в дом, где теперь натыкалась взглядом на детский самокат. Но деваться было некуда. К тому же запуганный хамоватой мамашей Данил был абсолютно на Никитку не похож. Ни в движениях – робких, неуверенных, – ни в сопливом носе, ни в глуповатых вопросах, которые он задавал вечно раздраженной матери. Наука смирения оказалась единственно необходимой. И Уля смирилась. Потому не было особо жаль брошенного после третьего курса института. И уютной жизни в центре столицы, и пышнобоких оладий, и рассеянных поцелуев мамы на пороге дома – ничего. Так она твердила каждое утро, натыкаясь на мальчишеский самокат в углу.

Но ни разу еще себе не поверила.

Когда Уля вышла из квартиры, перед этим долго ворочая ключом в разболтанном замке, на часах мерцала половина шестого. В шесть ноль пять от ближайшей станции отбывала пригородная электричка. За две остановки до конечной Уля выходила из нее, чтобы пройтись по темным переулкам и ровно в семь утра оказаться за рабочим столом.

Шесть дней в неделю это был ее распорядок, помогавший хоть как-то сводить концы с концами. И не сойти с ума.

Ульяна пронеслась по мокрым улицам городка, чувствуя, как промокают ботинки. Их нужно было менять. И этот вопрос становился все острее. Она старательно обходила большие лужи, лавировала между машинами, припаркованными прямо на тротуарах, но мысли ее были далеко.

Там, где тянулась сразу во все стороны бесконечная серая стена. Образ не выходил из головы, мелькал, проступая через промозглую картинку раннего подмосковного утра. Уля отмахивалась от него, как от назойливой мухи, но на языке уже начинала горчить полынь. И Ульяна знала, что это значит. За прошедшие годы это случалось с ней сорок шесть раз. В транспорте, на работе, перед прилавком с помидорами, в толпе прохожих, на станциях метро и даже в теплой комнате, которую она делила со студенткой театрального вуза. Приучаясь жить в помещении, похожем на вместительную коробку из-под холодильника, они с Софой почти подружились. В тот вечер решили посмотреть кино и даже купили замороженную пиццу. Софа что-то щебетала, набирая в поисковике название фильма, а потом повернулась к Ульяне, веселая и разгоряченная собственным рассказом.

Мир замедлился, голоса исчезли, и появилась полынь. Комната сжалась в одну темную точку. Зеленые смеющиеся глаза соседки залила чернота. Миг – и Уля увидела, как Софа идет по заросшему кустами скверу рядом с домом, как фонарь гаснет за ее спиной, как она вздрагивает, когда на шею ложится тяжелая рука. Недолгая борьба, булькающий сдавленный крик – и тело падает прямо в грязь, а слепые окна домов равнодушно наблюдают за тем, как шарит по выпавшей из рук сумочке все та же мужская ладонь, как брезгливо откидывает полупустой кошелек, как срывает тонкую золотую цепочку. Как убийца переступает через натекшую из разрезанного горла кровь и спокойно идет себе дальше, не чуя полыни, которая заполнила собой весь мир.

– Эй, ты меня слышишь? – теребила ее за рукав живая Софа, пока Уля обдумывала, удастся ли съехать завтра, получив на руки остаток залога.

На следующий вечер Софа провожала ее у дверей, почти не сдерживая слез.

– Я так рада, что у тебя нашлась тетка в Мытищах… Но буду по тебе скучать! – бормотала она. – Ты мне пиши… Ах, да. Тебя же нет нигде. Странная ты, Улька.

Уже переступая порог, Ульяна все-таки обернулась.

– Береги себя, хорошо? – При виде того, как нежно бьется на шее Софы жилка, удержаться было сложно. – И не ходи одна по ночам.

Та кивнула в ответ и еще раз обняла мрачную соседку. Больше они не виделись. Отчего-то Уля даже не пыталась их предупреждать – ни подростка, встреченного в магазине, что тот выжжет себе мозги забористой кислотой, ни старушку – ей предстояло попасть под машину, ни потасканную девицу, в теле которой жил ВИЧ, о чем она пока не знала. Чаще всего они проходили мимо, не замечая, как замерла рядом мрачная девушка. Не чувствовали полыни, не ощущали дыхания скорой беды. И Уля дожидалась, когда дрожь по телу утихнет, сердце перестанет вырываться из-под ребер, а холодный пот высохнет между лопатками, и шла себе дальше, шла, не оглядываясь на живого мертвеца.

Вот и теперь она ежилась, стоя на самом краешке перрона, и старалась не смотреть никому из толкавшихся рядом в лицо. «Береженого Бог бережет», – абсолютно не к месту вспомнилась ей старая поговорка, которую любила повторять мама.

Острый укол боли ввинтился в живот, будто кто-то проткнул его длинной иглой. Об этом тоже не стоило думать. Только не после ночи у серой стены. Электричка со скрежетом медленно подходила к станции, принося за собой капли холодного дождя. Уля поморщилась, переступая большую лужу, и вошла в вагон. Внутри пахло людскими телами разной степени чистоты, мокрой одеждой, дешевым одеколоном и немного мочой. Зато никакой полыни. Ухмыльнувшись сама себе, Уля выбрала место у окна, проскользнула мимо спящей тетки и села. Вагон чуть пошатнулся, потом поехал, неспешно набирая скорость. От душноватой теплоты Улю тут же сморило. Она чуть расстегнула серую парку, которую носила с первых холодов до самых жестких морозов, ослабила шарф и прислонилась головой к стеклу. Электричку мерно покачивало, вагон бежал по рельсам мимо спящих районов, распрощавшихся с листвой деревьев и переполненных станций. От людей некуда было деться. Они были повсюду. Куда бы ни упал рассеянный взгляд, там обязательно стоял-сидел-шел-ехал человек. Уля чувствовала это особенно остро, с трудом привыкая всегда быть начеку. Не осматриваться, не считать ворон – просто перемещаться из точки а в точку Б. И тогда, если повезет, у нее будут спокойные недели и месяцы, не отравленные горечью полыни и чьей-то смертью.

Ульяна крепко зажмурилась, отсчитывая, сколько раз благожелательный женский голос в динамике повторит свое коронное «Осторожно, двери закрываются», – после девятого нужно было выходить.

Москва встретила ее бьющим в лицо промозглым ветром. К ботинкам тут же пристал сморщенный грязный лист. Уля брезгливо откинула его в сторону, пробегая вниз по переходу. На часах зависло тревожное «шесть пятьдесят два».

Ровно через восемь минут толстый и усатый Станислав Викторович покинет свой кабинет, сделает пару шагов коротенькими ножками и без стука войдет в запыленную комнату архива. А значит, Ульяна уже должна будет сидеть там, напряженно всматриваясь в светящийся таблицами экран монитора. Тогда он постоит на пороге, тяжело дыша через широкие ноздри, впиваясь туповатыми глазками в ее сгорбленную фигуру, и уйдет, чтобы завтра повторить все сначала.

Уля прибавила шагу: голова чуть заметно кружилась, к горлу подступала тошнота. Списать бы на обычную слабость, голод, плохую погоду и дурное настроение, но это все был наивный самообман. Ульяна знала, что означают дрожь в ногах и мир, мягко уходивший в сторону, когда она пыталась сфокусировать взгляд хоть на чем-то, кроме собственных ботинок.

– Не думай. Не думай. Не думай, – принялась шептать Уля, стискивая кулаки. Только не сегодня, не в день, когда Фомин ждал от нее отчета по месячным контрактам их страховой конторы. То, что ее, умевшую видеть чужую смерть, взяли работать именно туда, вызывало приступы плохо контролируемого истеричного хохота, который Уля сдерживала, нервно подрагивая уголками губ. Но выбирать не приходилось: мало кому нужна неумеха, у которой на руках всего лишь аттестат из школы и мятая бумажка о трех прослушанных филологических курсах. Все должности, подходившие ее миловидной мордашке, отметались из-за частых и близких контактов с клиентами. Как ей предлагать новую модель телефона в салоне, если она боится поднять взгляд на покупателя: вдруг увидит, что телефон ему уже не пригодится? Или приносить кофе влюбленным парочкам, в ужасе дрожа от картины их скорой кровавой гибели?

Оставалась еще работа на дому, но прокормиться ею не выходило. Потому по вечерам Ульяна бралась кропать легкие курсовые работы на стареньком, купленном в рассрочку ноутбуке, а утро встречала, сидя за схемами под пристальным взглядом Станислава Викторовича.

– Сафонова, в шесть я жду от тебя отчета, – гаркнул он, переступая порог ее кабинета. – И чтобы не как в прошлый раз, а четко, точно и без опечаток, ты меня поняла?

Его толстый, как сарделька, палец грозно навис над Улей. Она вздрогнула и оторвалась от экрана. Смотреть в мутные глаза начальника она не боялась. Его смерть нахлынула на нее в третий рабочий день. Они столкнулись в узеньком коридоре, отделявшем офис от общего туалета. Секунда замешательства – и Улю накрыла травяная горечь, мгновенно смывая и вид потертых стен, и луковый запах мужского дыхания.

Она увидела, как постаревший, еще сильнее обрюзгший Фомин сидит в кресле у телевизора в темной маленькой комнатке. Его босые толстые ноги в домашних тапочках мерцают в отсветах сменяющихся кадров программы. Особенно запомнились грубо вывернутые вены на лодыжках. Пока она с отвращением рассматривала их, Станислав Викторович захрипел, хватая воздух ртом, рука его взметнулась к горлу, а багровые щеки вдруг сделались синими. Он забился в кресле всей тяжестью тела, а после завалился на ручку и обмяк.

Когда Ульяна пришла в себя, Фомин неодобрительно смотрел на нее из-под кустистых бровей.

– Беременных увольняем сразу, так и знай, – пробурчал он, протискиваясь мимо.

Уля еще немного постояла, провожая его взглядом. Она была бы не прочь увидеть в этих водянистых глазках страшную и мучительную гибель от своих собственных рук. Но вместо этого Фомин проживет еще много лет, жирея и издеваясь над подчиненными. Мир вообще не отличался справедливостью.

Весь день Уля неотрывно щелкала по скрипящей клавиатуре, подбивая столбики и строки, заполняя ячейки и выводя по ним графики. Нудная работа успокаивала нервы. А осторожные пробежки до общей кухни не давали уснуть окончательно.

Маленький закуток, где скрывались чайник, кофемашина и вазочка с бесплатным печеньем, Уля считала самым главным плюсом этого бестолкового места. Запертая в архиве, она старалась не встречаться ни с кем из других сотрудников, лишь изредка кивала им в коридоре.

Они же, занятые клиентами, от кошельков которых зависели их собственные премии, не стремились сближаться с угрюмой, пропахшей пыльными бумагами девушкой. Это было вторым плюсом.

Когда серый день за окном начал неотвратимо превращаться в сумерки, Уля отправила в печать готовые страницы отчета. Еще теплые, они приятно согревали мерзнущие ладони. Ульяна торопливо прошлась по коридору до кабинета Фомина и постучала. Дверь приоткрыла дурно накрашенная секретарша Аллочка. Она хищно улыбнулась – на передних зубах остались следы от помады.

– Тебе чего?

– Отчет. Для Фомина, – отрывисто ответила Ульяна, глядя чуть выше Аллочкиного плеча.

– Давай сюда. – Секретарша схватила странички и проворно втянула их в кабинет, потом окинула Ульяну еще одним презрительным взглядом и захлопнула дверь.

Изнутри донеслись приглушенный мужской голос, ответ Аллочки и грудной смех.

Уля равнодушно пожала плечами и пошла к себе. Старенький экран «Нокии» показывал три минуты седьмого – самое время ехать домой. Обратная дорога всегда давалась легче. Уля выходила из офиса, оставляя за спиной приземистое сырое здание, пронизанное искусственным дневным светом трескучих ламп, и шагала по переулку до станции. Ближайшая электричка приходила к десяти минутам. Обычно Уле хватало времени, чтобы миновать мрачные подворотни, взбежать по ступенькам перехода и проскочить в двери вагона перед тем, как они захлопнутся. Следующий поезд прибывал только в восьмом часу. Когда вечер складывался неудачно, Уле приходилось топтаться на перроне, грея руки о стаканчик кофе из автомата, и ждать еще час.

Сегодня все шло наперекосяк: Ульяна неслась по чужому двору, постоянно натыкаясь на мамочек с колясками и медлительных старух. Один-единственный светофор на ее пути долго отсчитывал секунды до зеленого человечка, а неудачно смятый билет никак не хотел проходить контроль.

Когда она, запыхавшаяся и злая, выскочила на перрон, красные огоньки уже вовсю мерцали, в унисон с женским голосом из динамика оповещая: «Двери закрываются». Последним рывком Уля подалась вперед, понимая, что не успеет. В кармане одиноко звенела мелочь, которую надо было потратить на ужин, а не на противный, но горячий напиток для опоздавшего на поезд неудачника. Двери противно лязгнули и потянулись навстречу друг другу, когда тонкая, изящная ручка схватилась за одну из них, а наружу высунулся носок глянцевого, чуть зеленоватого сапога.

Не веря в свою удачу, Ульяна заскочила в вагон, двери тут же захлопнулись, поезд дернулся и поехал. За грязными стеклами медленно поползли московские дворы. Унылые, осенние, чужие. Ульяна с трудом оторвала от них взгляд и огляделась. В тамбуре, глубоко затягиваясь тонкой сигаретой, стояла девушка, закутанная в мягкое, великоватое ей пальто. Она поглядывала на Улю блестевшими в полутьме глазами и улыбалась, как старой знакомой.

– Уж если нарушать правила, так по-крупному, – сказала она, покачивая тлеющей в длинных пальцах сигаретой. – Задержала отправление и курю в тамбуре.

Девушка хохотнула, туша окурок, достала из кармана пушистые темно-зеленые варежки и в упор посмотрела на Улю.

– Только осень началась, а руки мерзнут, – зачем-то объяснила незнакомка. – Пойдем? – И шагнула в вагон.

Ульяна наблюдала за ней, словно завороженная. Лучше было бы уйти. Дождаться остановки поезда на следующей станции и забежать в соседние двери. Но уверенный взгляд девушки, плавность ее движений, аромат духов и хрипловатый голос заставили Ульяну послушно последовать за ней и сесть напротив.

В вагоне было подозрительно малолюдно – пара уставших, замотанных женщин с тяжелыми сумками, лысый мужик в спортивной куртке, спящий в углу бездомный старик да еще парочка, страстно целующаяся у тамбура. Ульяна могла прислониться носом к любому окну, спрятаться от всех. Но вместо этого она не отрывала глаз от девушки.

Дурное, отдающее полынью предчувствие уже билось в Уле, когда незнакомка посмотрела на нее и снова улыбнулась.

– Мерзкая погодка, правда?

– Да, холодно, – только и смогла выдавить Ульяна.

– Друг в «Твиттере» написал, что у него машина на обочине в грязи застряла. Мне кажется, лучше московский октябрь не описать, – сказала та и хрипло засмеялась.

Было в ней что-то, притягивающее взгляд. То, как она куталась в широкое пальто, строгое, почти мужское, как уютно смотрелись на его фоне вязаные зеленые варежки в тон холеным дорогущим сапогам. Уля зябко поджала пальцы ног, которые совсем уже окоченели в сырости потертых ботинок.

Девушка сняла одну из варежек, открыла черную сумку и долго копалась в ней, ворча себе под нос. Потом нашла искомое и вытащила наружу. Темная коробочка шоколадных конфет с невесомой балериной. Длинные пальцы достали пухлый сладкий квадратик в блестящей фольге и протянули Ульяне.

– Нельзя, конечно, вечером такое есть. Но когда в жизни сплошной октябрь, могут спасти только шоколад, виски и секс. Конфету в этом паршивом городе отыскать легче всего… – Она все улыбалась, открыто и широко, но в глазах отражалась знакомая тоска.

Теперь Уля разглядела, что лицо девушки было болезненно бледным, под глазами тяжело набухли темные круги и вся она – дерганая, чересчур активная и разговорчивая – выглядела загнанной в угол кошкой, которая еще вчера была домашней, а сегодня зализывает раны в грязном подъезде.

«Встань и уйди в тамбур, отвернись, уйди, бегом выскочи из вагона!» – вопил в Уле внутренний голос, но та, зачарованная суматошными движениями незнакомки, ее взглядом и улыбкой, протянула руку, чтобы взять шоколадку.

На секунду их пальцы встретились. Уля успела ощутить холод гладкой кожи, но мир уже медленно растворялся перед глазами, а в нос нестерпимо ударил горький травянистый запах. Он пропитывал собой каждую клеточку окаменевшей Ули, забивался в рот и горло, свербел в носу. Не осталось ничего, кроме этого осязаемого, плотного духа грядущей беды.

Уля увидела перед собой темный коридор незнакомой квартиры. Девушка, которая сидела сейчас напротив, распахнула входную дверь и ввалилась внутрь, оскальзываясь на каблуках. Полы ее пальто были вымазаны густой грязью, сама она – растрепанная, с потекшей тушью – выглядела городской сумасшедшей. Не разуваясь, девушка шагнула в комнату. Уля заметила, как взгляд ее блуждал по голым стенам, – квадратики на обоях, оставшиеся после снятых рамок, смотрели на хозяйку пустыми глазницами. Та пьяно хохотнула и осела возле стены. Одной рукой достала из сумки выпитую наполовину бутылку виски, второй потянулась к тумбочке и вытащила пузырек.

– К черту! К черту все, сволочь… Скотина последняя… я не стану тут гнить одна, пока ты там трахаешься… – зло шептала она, отсчитывая мелкие глянцевые таблетки.

А потом зарыдала, давясь слезами, и высыпала на язык добрую пригоршню, не глядя отшвырнула пустой пузырек, сделала большой глоток из темной бутылки и тут же обмякла.

Ульяна в оцепенении наблюдала, как разглаживаются судорожно искривленные черты лица, а из уголков губ сочится противная белая пена. Эта картина так ее поразила, что она не чувствовала ни полыни, ни обычной для таких видений дурноты. Она смотрела на красивое, подтянутое тело, обряженное в дорогие шмотки, которое на ее глазах убило себя одним дурацким пьяным решением.

– Эй, бери, говорю! – сидевшая напротив девушка пощелкала длинными пальцами у самого Ульяниного носа.

Медленно приходя в себя, Ульяна с трудом оторвала взгляд от протянутого ломтика шоколада и посмотрела прямо в карие, тщательно накрашенные глаза незнакомки.

– Не делай этого, – хрипло проговорила Уля, сама не понимая, что творит.

Ресницы девушки чуть заметно дрогнули.

– Что?

– Таблетки. Сегодня вечером. Не смей делать этого, ты еще молодая, ты красивая, он не стоит…

– Откуда ты… – начала было девушка, а ее губы сами собой сжались в тонкую полоску.

Она больше не улыбалась, из ослабших пальцев выпал шоколадный кусочек и остался лежать на грязном полу вагона.

– Просто поверь мне, не надо этого делать, – еще раз повторила Уля, чувствуя, как дрожит всем телом.

Ее мутило, бросало в жар, трясло от озноба. Проклятая полынь заполняла нос, не давая вдохнуть. Девушка напротив смотрела на Улю расширенными от страха глазами. Электричка медленно покачнулась и затормозила у остановки.

– Да пошла ты… – злобно бросила незнакомка, вскочила и зашагала по проходу – стремительная, высокая, – даже не обернувшись. Ульяна проводила ее взглядом. Сознание ускользало прочь, она тонула в приступе паники, из последних сил сдерживая рвоту. Но внутри зрело мстительное удовольствие.

– На, подавись. Она теперь не станет глотать таблетки. Теперь точно не станет, – не зная кому, зло прошептала Ульяна, поворачиваясь к окну, чтобы в последний раз посмотреть на спасенную.

Та уже выскочила наружу, застыла на перроне, оглядываясь и придерживая одной рукой в зеленой варежке ворот пальто, а второй, голой, стискивая в побледневших пальцах сумку. А потом решительно шагнула к переходу. Одно неловкое движение – и каблук сапога поехал на затянутой льдом луже. Девушка пронзительно вскрикнула, роняя сумку, и упала на спину. Глухой удар взлохмаченной головы о стылую плитку перрона заглушил благожелательный женский голос в динамике: «Осторожно, двери закрываются».

Станция качнулась за окном, и поезд потащил Улю дальше. Окаменевшая, она проводила глазами перрон, на котором осталась лежать незнакомка в красивом пальто. Из разбитой о плитку головы уже натекла целая лужа крови. Вокруг начал собираться любопытствующий народ. Дежурный по станции, стоявший над мертвой, что-то равнодушно говорил в рацию.

Когда они скрылись из виду, Уля долго еще смотрела перед собой не в силах вздохнуть, проглотить набежавшую от полынной горечи слюну, пошевелить затекшими плечами. И только у своей станции заметила, что на соседнем месте, там, где сидела незнакомая девушка, так и осталась лежать пушистая зеленая варежка.