Текст книги "Там, где цветет полынь"

Китайская пытка водой

Из крана капала вода. Мерно, монотонно, укачивая, погружая сознание в дурманный транс. Кап. За стеной раздалась тяжелая шаркающая поступь Натальи. Кап. Где-то скрипнула дверь. Кап. Зашумел сливной бачок. Кап. Снова шаги – грузные, будто лохматое чудище тащит тело в берлогу. Кап. Тишина. Кап.

Уля с трудом подняла тяжелую голову от подушки. В висках пульсировала боль, словно она очнулась после большой пьянки. Когда Ульяна в последний раз пила, она не помнила. Наверное, в далекие годы безбедной жизни – терпкий «Лонг-Айленд» тогда был основой хорошего вечера. Во рту пересохло, а мерзкий привкус нечищеных зубов добавлял финальный штрих всей картине. Ульяна застонала, переворачиваясь на спину. На подушке остался влажный след от натекшей слюны. Она с отвращением вытерла потрескавшиеся губы и наконец огляделась.

Знакомые линялые обои уныло пузырились на стенах. Окна запотели от влажности так, что за ними можно было разглядеть только серую хмарь и голые скелеты деревьев. Уля лежала на продавленном диване прямо поверх одеяла. Распахнутая куртка крыльями укрывала плечи: из рукавов она вылезла во сне. Грязные ботинки с жухлыми листиками на подошвах стояли у дивана, с них успела натечь мутная лужица.

Уля помотала головой. Виски откликнулись новой порцией боли. На столике экраном вниз лежал телефон. Ульяна протянула руку, чтобы перевернуть его, – вдруг звонили с работы, вдруг Фомин решил простить ей прогул и разрешит вернуться?

Плотная повязка на запястье заставила Ульяну замереть. Сердце тяжело бухало в груди. Память возвращалась к ней рывками. Ослепительно белая комната, холодный кафель, прячущий глаза Анатолий и Гус, берущий в свою властную ладонь ее руку. Руку, которую покрыли полынным узором. Ульяна сумела только пискнуть от страха, судорожно разворачивая бинт.

Воспаленная кожа, укрытая пленкой. Линии веточек, бегущие по запястью, замыкаясь в кольцо. Уля отчетливо помнила, что Толя успел набить только контур. Но сейчас каждый листик оказался заполненным чуть зеленоватой темной краской. Запястье пульсировало в такт ударам сердца. Виски вторили ему, наполняя голову похмельной болью.

Уля так и просидела бы целый день, бездумно пялясь на покрасневшую кожу, если бы телефон, продолжавший лежать экраном вниз, не ожил короткой вибрацией. Держа татуированное запястье на весу, Ульяна дотянулась до трубки. Монохромный экранчик светился конвертом. Один клик на продавленную клавишу – и строчки, присланные с неопределившегося номера, заставили забыть о саднящей коже.

«Смертью, брошенной напоказ, – это раз.

Смертью, выданной за слова, – это два.

Смертью, принятой по любви, – это три».

И больше ни слова. Ни подписи, ни расшифровки, ни объяснений. Еще пару дней назад Уля бы пожала плечами и отправила сообщение в корзину как спам. Но наполненная краской веточка темнела на запястье поводом верить каждой глупости, несуразности и странности, встреченной на пути. Все теперь имело значение, и не одно. Совсем не одно.

– Смертью, брошенной напоказ, – это раз, – повторила Уля, прислушиваясь к себе.

Ничего не екнуло, сердце не забилось чаще, в ушах не раздался чужой голос. Только вода продолжала капать из потекшего крана.

– Смертью, выданной за слова, – это два. – Кап. Тишина. Кап.

– Смертью, принятой по любви. – Уля зажмурилась в надежде, что за секунду во тьме сообщение подгрузится, откроется еще одна часть, хотя бы подпись, хоть одна сносочка. Ничего.

Экранчик погас, уходя в сонный режим. Ульяна покачала телефон в руке и решительно вскочила. Холодный линолеум встретил ее привычной сыростью. Она поспешила засунуть ноги в ботинки и направилась к выходу, оставляя за собой грязные следы.

Соседская дверь открылась на второй удар. Рэм распахнул ее и застыл на пороге. Без рубашки, в одних заношенных спортивных штанах с вытянутыми коленками, он стоял босиком на холодном полу и смотрел на Улю с неожиданным интересом. Та смешалась. Последний раз она видела мужское тело так близко во время своего первого бестолкового романа с однокурсником.

Томная весна тогда била в лицо запахом распускавшейся сирени, голову пьяно вело от прикосновений неопытных рук, и Ульяне отчаянно захотелось стать наконец взрослой, свободной и решительной. Никаких особых чувств Саша, как звали того рыжеватого долговязого паренька, в ней не вызывал. Но непривычность, новизна происходившего с ними доставляла настоящий восторг. Они разошлись через пару месяцев, насытившись друг другом и редкими свиданиями в Улиной комнате, когда родителей не оказывалось дома.

Худой до истощения, Рэм ничем не походил на бледного, с россыпью коричневых веснушек на спине Сашу. Смуглая кожа обтягивала выступающие ребра, впалый живот напрягался в такт дыханию, а широкие брюки на острых костяшках бедер удерживал только крепкий узел ремешка. Взлохмаченный, сонный, Рэм чуть наклонил голову и молчал, ожидая чего-то. Уле понадобилась пара мгновений, чтобы понять, как глупо она замерла и как не вовремя, неуместно это сейчас.

– Привет, – пробормотала она, протягивая телефон.

Рэм не шелохнулся, продолжая стоять, прислонившись виском к косяку двери. В нем что-то неуловимо изменилось: мертвецкая бледность чуть отступила, смуглые щеки подернулись румянцем, а потухшие было глаза, так загнанно глядевшие из угла белоснежной комнаты, заинтересованно блестели на пусть осунувшемся, но живом лице.

– Что это? – спросил он.

– Телефон. Возьми, там сообщение, я не понимаю… – Уля беспомощно разжала ладонь. Трубка осталась лежать в ней, Рэм лишь перевел взгляд с Улиного лица на руку – ту, что была наспех перевязана бинтом. – Что вообще вчера случилось? Как я оказалась дома? И татуировка… Зачем она?

– Вчера началась твоя игра, – криво ухмыляясь, процедил Рэм. – Мы с Толей привели тебя обратно, боюсь, что у соседок осталось много вопросов. А сообщение… Видимо, там первое задание.

– Задание? Там ерунда какая-то. – Уля перешла на громкий шепот. – Стишок, считалочка, я ни черта не поняла.

– Не черти, – поморщился парень. – Это описание предметов, нужных Гусу.

Уля замерла, повторяя про себя отпечатавшиеся в памяти строчки.

– Смертью, брошенной напоказ… – Она подняла глаза на Рэма. – Это раз.

Тот улыбался колко и зло.

– Все так.

– Нет, подожди. Я должна принести ему три подарочка. При чем здесь глупые загадки? – Ульяна почувствовала, как по спине начинает струиться холодный пот.

Что-то шло не так. Она подписала договор, не прочитав строчки мелким шрифтом. И теперь уже ничего не изменить. Жалкая подпись чернилами на бумаге – ничто по сравнению с въевшейся в кожу краской, которая зудела и пульсировала на запястье напоминанием о данном согласии. Рэм, не сводивший с Ульяны взгляда, вдруг потянулся, разминая плечи, пятерней взлохматил и без того спутанные волосы и едко осклабился.

– Три вещи, связанные с чьей-то гибелью? О нет, для Гуса это было бы слишком легко, слишком скучно. Ему нужно лишь то, чего он по-настоящему желает. Что-то связанное с гибелью, брошенной напоказ, например.

– И что это значит? – чуть слышно выдавила Ульяна, чуя, как сжимается от дурного предчувствия горло.

– Без понятия. – Рэм пожал плечами, на одном из которых явственно виднелся круглый глубокий шрам, похожий на старый ожог. – Это твоя игра, не моя…

Он замолчал, и пока это молчание длилось, захлестывая ошеломленную Улю, где-то в конце коридора, в холодной, сырой комнате все капала и капала вода. Кап. Уля судорожно вдохнула. Кап. Шумно выдохнула. Кап. Рэм хищно растянул губы в улыбке. Кап. И наконец сказал:

– Старик послал меня помочь тебе научиться. – Уля дернулась, подалась вперед, не веря услышанному. – Разобраться, как находить искомое. До начала лунного месяца шесть дней, этого должно хватить… Наверное.

– Ты поможешь мне? – прошептала она, сжимая во влажной ладони телефон. – С этим всем? С игрой?

Потеплевший было взгляд Рэма мигом стал ледяным.

– Мне нет дела до твоей игры. Запомни это хорошенько. Никто не станет вмешиваться в дела Гуса. Но пока он поручает мне возиться с тобой, я буду. Поняла?

Ульяна кивнула. На тотальном безрыбье среди желающих протянуть ей руку помощи, по своей ли воле или нет, даже мрачный Рэм, вечно готовый оттолкнуть ее еще дальше, чем она сама от него держалась, выглядел достойной компанией.

– Хорошо. – Парень порылся в кармане, доставая серую коробочку телефона. – Сейчас полвосьмого утра… я зайду за тобой к десяти, будь готова.

Он бросил на Улю последний взгляд, задержав его на завернутом в бинт запястье.

– Подержи под холодной водой, так опухает меньше… – и закрыл дверь.

Ульяне оставалось только направиться к себе, по дороге столкнувшись с Натальей, – та в полудреме брела на кухню, напевая под нос надоедливый попсовый мотивчик.

– Доброе утро, – пробормотала Уля, прижимаясь к стене, чтобы протиснуться мимо грузной женщины.

Та вздрогнула, посмотрела на грязные следы, оставленные на вымытом Оксаной полу, и с оглушительным хохотом скрылась за дверью. Ульяна успела разглядеть, что в руке Наталья сжимала плетеную авоську с парой крепких капустных кочанов. Час отвратительно пахнущего варева почти настал.

Ульяна вошла в комнату и прикрыла за собой дверь. Спать не хотелось. Рука зудела, от запястья к плечу бежали колючие мурашки. Не снимая ботинок, она прошла к небольшому умывальнику, которым никогда и не пользовалась, боясь, что ржавое корыто отвалится от стены при первом же прикосновении. Кран продолжал капать: мерно, монотонно, равнодушно. Ульяне вспомнилось, что в далекие времена такой была извращенная китайская пытка: холодные капли падали вниз, прямо на макушку связанного человека, сводя несчастного с ума. А теперь потекший кран лишал остатков рассудка ее саму.

Вода хлынула мутным потоком, стоило только повернуть винт в сторону. Слив давно забился, потому раковина быстро наполнилась до краев. Ульяна осторожно, чтобы не закричать, размотала бинт и опустила пылающее запястье в воду.

Сквозь ржавую взвесь кожа выглядела смуглее, а вязь из тонких веточек и листьев, напротив, чуть померкла, и так, без красноты опухшей кожи, татуировка казалась даже красивой. Было что-то притягательное в переплетении штрихов – осторожных, травяных, превращавшихся в полынную ветвь, неотличимую от настоящей.

«Интересно, – подумалось Уле, – а что бы о ней сказала Вилка?»

Мысли о подруге, которую она не видела последние три года, были совсем некстати. Они обнажали в душе то, что следовало спрятать, изжить, прогнать прочь. Они были первым шагом к мыслям о маме, доме, а значит, и Никитке. Обо всем утраченном, сломанном и прогнившем в жизни Ули. О том, что можно было бы попробовать вернуть, не будь в ней полыни. Той самой, чья веточка теперь плотно сковывала запястье.

– Смертью, брошенной напоказ, – пробормотала Ульяна, наблюдая, как расходится кругами вода в старом умывальнике. – Я найду такую смерть. Я любую найду, только бы это закончилось.

В десять Рэм коротко постучал, но, когда Уля, поджидавшая его последний час у порога, распахнула дверь, парень уже скрылся в полутьме коридора. Он больше не сутулился, не вжимал голову в плечи, и куртка перестала казаться взятой напрокат. Ульяна проводила его взглядом, натянула парку, завязала покрепче шарф и поспешила следом, вниз по лестнице, пропахшей котами, прочь от двора в сторону оживленной улицы.

– Куда мы идем? – сбивчиво спросила она, нагоняя решительно шагающего Рэма.

– Просто идем, не отставай.

– Не люблю этот район… Тут слишком много…

– Людей? – Рэм повернулся к ней. – Ты боишься их?

– Не их. Люди обычно и не замечают меня. – Уля растерянно улыбнулась. – Я боюсь, что это снова случится…

– Плохо. Ты не должна бояться того, что выбрало тебя. Отметило своей. Иначе в чем смысл?

– Хотела бы я знать, есть ли он вообще.

Рэм хмыкнул и пошел дальше, уверенно лавируя между спешащими прохожими. Дойдя до перекрестка, он свернул в сквер, уныло мокрый под оголившимися деревьями, мрачный и серый, как все вокруг.

– Садись. – Парень кивнул в сторону лавочки.

Уля послушно присела на самый краешек. Куртка тут же отсырела.

– Дай мне свой шарф. – Рэм требовательно взмахнул рукой, и пока Ульяна не развязала крепкие узлы, продолжал нависать над ней с протянутой ладонью.

Мимо прошмыгнула стайка подростков – яркие рюкзаки на фоне серости сквера казались пятнами разлитой краски. Уля не могла отвести взгляда от их шумного мельтешения. Вот один, светловолосый, в мешковатой куртке цвета хаки, толкнул второго, одетого в дождевик, и оба они громко засмеялись, пихаясь острыми кулачками. Сколько им было? Лет по одиннадцать, наверное. Никитка еще не стал бы таким, но топтался бы на самом пороге шумного зала, забитого этими быстрыми, громкими и угловатыми мальчишками.

Сердце предательски сжалось. Давно Уля не позволяла себе вот так сидеть в сквере, полном опасностей, полном людей – живых, разговорчивых и смеющихся. Там, где легко можно встретить толкающуюся ребятню и захлебнуться ужасом потери, с которой никак не желало мирить ее время.

Рэм что-то говорил, когда Ульяна медленно, через силу, отвела взгляд от мальчишек, поэтому резко померкший перед глазами свет ее напугал. Она дернулась в сторону, чувствуя, как краешек скамейки перестает быть опорой, и упала бы в самую грязь, если бы жилистые руки не подхватили ее, усаживая обратно.

– Тихо, тихо, – шепнул Рэм, пристраиваясь рядом.

– Что ты делаешь? – Уля попыталась вырваться, но он крепко прижал ее к себе.

– Пытаюсь тебе помочь. Когда человек лишается одного источника чувств, другие начинают работать еще острее. Зрение помешает тебе сейчас. Да не дергайся ты!

Его пальцы впились в рукава куртки, Уля ничего не видела, колючий ворс шарфа больно царапал лицо, она представила, как странно они сейчас смотрятся со стороны. А если она закричит, как отчаянно того хочется, то проблем и вовсе не оберешься. Потому Ульяна шумно выдохнула, чтобы успокоиться, и обмякла, позволяя Рэму обнять себя за плечи.

– Вот так, молодец. Если кто-нибудь пройдет мимо, подумают, что мы – очередная странная парочка, которой негде приткнуться, а лишние вопросы нам ни к чему. Договорились?

Уля коротко кивнула.

– А теперь слушай. – Чуть хрипловатый голос Рэма раздавался у самого уха, его дыхание – горячее, с привкусом табака – обжигало щеки. – Ты должна почуять полынь. Я знаю, что ты ее боишься, но сейчас она – твой единственный друг и помощник. Позволь ей стать частью тебя. Разреши указать путь.

Он замолчал, подбирая слова, и в этом молчании Уля различила сомнение, будто бы Рэм и сам до конца не верил в то, что так горячо ей шептал.

– Что она вообще? Эта полынь? – Вопрос давно вертелся на языке, и теперь, когда Ульяна не могла видеть ничего, кроме теплой вязаной тьмы взамен острого насмешливого взгляда Рэма, задать его было проще.

– Она… Она запах страха самой смерти. – Уля почувствовала, как напряглись крепко обхватившие ее мужские руки. – Умирающий от старости почти не пахнет полынью. В нем нет того неизбывного ужаса жертвы, попавшей в капкан. – Тяжелые слова падали с губ Рэма, и Ульяна почти видела, как те кривятся в болезненной судороге. – Этот страх нам и нужен. Впусти его в себя. Раскройся. Позволь тому, что мечено в тебе, взять верх. Не бойся, не сопротивляйся, вдыхай.

И Уля, завороженная этим горячим, настойчивым шепотом, вдохнула сырой воздух сквера. Мимо шли люди. По их шагам – тяжелым, чуть слышным, шаркающим, спешащим, неровным – сложно было понять, кто именно проскальзывает мимо скамейки, на которой так тесно сплелась телами молодая парочка в поношенных куртках. Воздух пах гнилой листвой, чьим-то парфюмом, мокрым асфальтом – чем угодно, но не полынью. И в первый раз это не обрадовало Ульяну.

– Ну же, – повторил Рэм. – Все несут в себе страх. Каждый чего-то боится. Особенно смерти. Страшно тебе – страшно им.

– А чего боишься ты? – чуть слышно спросила Уля, убаюканная теплом непривычных объятий.

Рэм чуть заметно отстранился.

– Не отвлекайся. Ты понимаешь, о чем я говорю?

Уля понимала, конечно, понимала. Она чувствовала постоянный страх уже много лет. Он покрывал ее тело тонкой пленкой, путал мысли, бежал по венам вместе с кровью. Ее собственный страх. И страх чужой. Ее проклятие и чужая гибель. Но как различить его сейчас, когда глаза плотно завязаны кусачим шарфом? Полынь еще не приходила первой. Она медленно настигала Улю в миг, когда все уже свершилось. Чужие глаза встречались с ее, и гибель разворачивалась полотном, замедляя время. Это и было царством полыни – горьким, явственным, всеобъемлющим. Здесь же не было глаз, а лишь тьма да тепло незнакомого тела, к которому так решительно прижимали Улю чужие руки.

Уля попыталась высвободиться. Рэм чуть ослабил хватку. Она нащупала конец шарфа и потянула за него, стараясь прервать внезапный плен слепоты, но Рэм отвел ее ладонь в сторону.

– Нет. Так ты не увидишь то, что я пытаюсь тебе показать.

– Я вообще ничего не вижу!

– Потому что ты не слушаешь. Ты борешься с полынью, до сих пор борешься. Но битва была проиграна тобой уже тогда, когда это случилось впервые. – Рэм говорил отрывисто и зло. – И если ты не примешь поражение, то проиграешь снова. Только теперь верх над тобой возьмет Гус.

– Отпусти. – Уля забилась в его руках, паника тяжело всколыхнулась внутри подобно плотной воде, готовой вырваться из оков льда.

– Ты боишься. Полынь наполнила тебя до краев, а ты пытаешься бороться с ней. Зачем? – Рэм не отступал, его лицо было совсем рядом с Улиным, его голос проникал в голову, прогоняя мысли и заменяя их своими.

– Я не хочу, – жалобно проговорила Уля, чувствуя, как слезы впитываются в вязаное полотно шарфа. – Отпусти меня.

Ей казалось, что еще секунда в тесных объятиях, больше похожих на плен, – и она сделает шаг в никуда, а вернуться оттуда уже не выйдет. Голос Рэма толкал ее, но силы на сопротивление еще оставались в бешено мечущемся сердце.

– Если я сейчас уйду, больше никто не возьмется тебе помогать, понимаешь ты это? – прошипел Рэм, впиваясь пальцами в ее запястье, и то откликнулось ослепительной болью.

Уля дернулась изо всех сил, затылок врезался в скулу парня, и тот наконец разжал руки. Она вскочила, откидывая в сторону шарф. Свет больно ударил по глазам. Рэм сидел на скамейке, потирая щеку ладонью.

– Не нужно делать вид, что ты лучше меня, – зло выкрикнула Ульяна. – Это ты служишь Гусу, а не я. Значит, ты уже проиграл, да? – Лицо Рэма стремительно бледнело. – Так почему я должна тебя слушать? Мне не нужна твоя помощь, понял? Я сама со всем разберусь. Иди, принеси ему тапочки, или чем там еще занимаются слуги? А меня не трогай. Никогда больше!

И, не глядя в мигом потухшие глаза Рэма, Уля понеслась прочь, расталкивая прохожих, до самого дома. Когда дверь ее комнаты с шумом захлопнулась за спиной, она поняла, что злые слезы продолжали течь по лицу, царапины от шарфа больно саднили, вторя пульсирующему запястью. В комнате разливалась сонная тишина. И только кран равнодушно капал, продолжая играть в китайскую пытку.

Кап. Рэм больше не станет ей помогать, это Уля знала с полной уверенностью. Кап. До начала лунного месяца, когда странная игра Гуса начнется по-настоящему, оставалось шесть дней. Кап. А впрочем, уже пять. Кап. Как разобраться со всем этим в одиночку, оставалось вопросом. И, кажется, неразрешимым.

Ноги сами тебя приведут

– Ну где же ты? – шептала сквозь зубы Уля, продолжая искать злополучный вентиль в темноте шкафчика, скрытого под раковиной.

Она не могла больше слушать, как мерно капает вода. Каждая капля била прямо в оголенный комок нервов, которым стало ее измученное нутро. Ржавый кран нашелся в самом углу, среди подгнивших тряпок и пустой упаковки моющего средства.

Вода в последний раз звонко ударилась о дно умывальника. И воцарилась тишина. Уля с наслаждением выдохнула, но долгожданного покоя не случилось. Раздражение, помноженное на усиливающуюся с каждой минутой тревогу, мешало сидеть на месте.

Рэм все еще не вернулся. Уля то и дело подходила к двери и вслушивалась, не раздадутся ли в прихожей его шаги. Мимо сновала Оксана, то вытирая пол, то злобно переругиваясь с пришедшим на обед мужем. Рэма не было.

Только скрывшись в комнате, ускользнув от стремящейся прорвать внутренние заслоны полыни, Уля поняла, как много лишнего сорвалось с ее губ. Рэм и правда старался помочь. Пусть это и не было его собственным решением, но он пытался объяснить что-то очень важное. Отталкивать его было глупо и нечестно. Но что поделать с собой, забывшей, каково это – вести разговор с кем-то, кроме бесконечной череды соседей по коммуналкам?

Перед глазами встало побледневшее от обвинений лицо Рэма. Уля сморщилась, пытаясь его прогнать, но совесть неприятно шевелилась в груди потревоженным зверем. Нужно было извиниться. Как можно скорее. Как получится искренне. Но Рэм не возвращался.

Теперь уже тишина начала выводить Улю из равновесия. Она потопталась у порога, вслушиваясь, не откроется ли входная дверь, не проскользнет ли внутрь захламленного коридора Рэм. Не открылась. Не проскользнул.

Уля решительно вышла в прихожую, на ходу просовывая руки в куртку. Она не знала, куда идет. На улице тоскливо накрапывал дождь. Мокрые стволы деревьев темнели на фоне серого неба. Ульяна растерянно огляделась. Идти было некуда, и она, давая волю ногам, бездумно зашагала куда глаза глядят.

Первый же попавшийся на ее пути прохожий пристально посмотрел ей в лицо, почти не моргая, цепко и напряженно. Нужно было самой отвести взгляд, уткнуться в заляпанные грязью ботинки и пройти мимо. Но Уля этого не сделала. Что-то все же успело измениться в ней, пока она сидела на скамейке рядом с Рэмом – слепая, не слышащая ничего, кроме шепота. Полынь все еще пугала ее, пугала до смерти, но мысль о бесполезности борьбы прочно осела в сознании. Потому Ульяна решительно ответила на взгляд незнакомого мужчины и, пока он не скрылся за поворотом, смотрела на него с явственным вызовом.

Полынь не пришла. То, чего так отчаянно боялась Уля, не свершилось. Воздух пах сыростью и осенней улицей. Никакой потусторонней горечи. Ничего такого.

Но вместо облегчения Уля почувствовала досаду. Как ей играть по правилам Гуса, если полынь решила спрятаться? Что делать, если она не покажется даже слабым отголоском весь этот месяц? Как тогда отыскать в шумящей бескрайней Москве три вещицы, что сойдут за подарочки для Гуса?

Вопросы захлестывали Ульяну подобно штормовым волнам, пока она шла, не разбирая дороги. Ноги сами привели ее к станции, повторяя изученный до последней выбоины маршрут. Не думая, зачем это делает, Уля купила билет до конечной, прошла на перрон и, сев в электричку, прижалась лбом к запотевшему стеклу. Люди проходили мимо, усаживались на твердые сиденья, перебрасывались фразами, читали книги, дремали, уронив голову на грудь. И в каждом Ульяна пыталась различить полынь. Но той не было, будто и не бывало никогда прежде. Уля ловила чужие взгляды, а после прикрывала глаза и силилась услышать зов полыни, почуять горький запах, поддаться ему, как учил Рэм. Не выходило. Мир вдруг стал совершенно обычным. Плотным, реальным, вещным.

Еще вчера Ульяна могла только мечтать о таком. Она ввязалась в игру, чтобы реальность перестала походить на бред сошедшего с ума наркомана. Кто же знал, что желание сбудется так быстро и так некстати?

Когда электричка, шипя и покачиваясь, добралась до вокзала, Уля уже стояла в тамбуре. Тревога медленно, но неотвратимо перерастала в предчувствие большой беды. Мимо лились потоки людей. Каждый нес в себе страх смерти, теперь Ульяна знала это наверняка. Знала, но не чуяла.

Подхваченная толпой, она покорно спустилась вниз по скользким ступеням перехода, встретилась глазами с равнодушной отекшей теткой, которая куталась в фирменный бушлат и проверяла билеты на выходе. Та скользнула по Уле взглядом и пропустила. Терминал опять не работал, пассажиры толпились, переругиваясь. Все они чего-то боялись, не могли не бояться. Но полынью не пах никто.

Ульяна не знала, куда она едет. Просто брела, позволяя ногам нести ее по переходам, вбегать в отправляющийся поезд, стоять в углу, с трудом удерживаясь от падения, шагать по эскалаторам. А сама все это время жадно ловила чужие взгляды. Карие глаза менялись серо-голубыми. Темные с восточным разрезом – двумя блестящими изумрудами в золотую крапинку. Окрашенные в странные цвета линзами – водянистыми старушечьими глазами. Дети, мрачные мужики, пьяные подростки, парочки, целующиеся у поручней. Ни один из них не откликнулся на Улин полынный зов.

Поднимаясь по эскалатору, она всматривалась в каждого, кто ехал навстречу. Втягивала воздух, пробовала его на вкус. Все запахи метро смешались в один – не полынный. Совсем. Совершенно. Горькая трава, изводившая Ульяну целых три года, поняла, что та сама ищет с ней встречи, и затаилась.

Думая так, Уля вышла из дверей метро и наконец огляделась. Ветер протащил по асфальту кусок смятой газеты. Люди выскакивали наружу и устремлялись в разные стороны: кто к маршруткам, кто – через аллеи – к домам. Ульяна знала номера рейсов этих автобусов. Да и домов, кучкой высившихся над облетевшим сквером, тоже. Это был ее район. Место, которое отобрала полынь. Улица, на которой стоял ее дом. Дорога, где погиб Никитка.

Ульяна постояла немножко, всматриваясь в тонущие в тумане здания, а потом решительно встряхнула головой. Терять было нечего. Она подошла к киоску, от которого головокружительно пахло свежезаваренным кофе. В одном кармане приятно звенела мелочь, в другом плотным валиком лежали купюры Гуса. Экономить смысла не было. Особенно если полынь не появится больше.

– Капучино, пожалуйста. Большой, – проговорила Уля в окошко, как делала сотни раз.

Бариста улыбнулся ей, подхватывая из высокой стопки картонный стаканчик. Машина заурчала, вспенивая молоко. Уля с наслаждением наблюдала за точными красивыми движениями. Когда в ее ладонь лег теплый стаканчик, она вдохнула аромат и с трудом сдержала стон.

Как просто оказалось вернуться, будто она в самом деле собиралась идти по знакомой аллее туда, где ждут мама и брат. Но дома ее никто не ждал. Этого не исправить стаканчиком кофе.

Мелодичный голос баристы заставил Улю взять себя в руки.

– Вы орешки забыли.

– Да, спасибо, – рассеянно ответила она, забирая коробочку фундука в шоколаде.

Какое несчетное количество раз студенческие дни заканчивались именно так? Они с Вилкой выбирались из метро, брали кофе и шли в сторону дома, хохоча и перекидываясь шуточками. Врученных в подарок орешков хватало как раз до подъезда. Но парочку Уля всегда оставляла Никитке и украдкой совала их в мальчишеский кулачок. Дома сладкое было под строгим контролем. Мама не хотела, чтобы у сына испортились зубы.

– Потом всю жизнь будет с ними мучиться, если не уследить, – говорила она, любовно поправляя сыну отросшую челку.

– Так у него же молочные, ма, – вступалась Уля, но мама и слушать не хотела.

– Сейчас привыкнет как правильно – не испортит коренные.

Если бы она знала, что не будет этих коренных зубов, разрешала бы сыну хватать пригоршнями вредные сладости? Не одергивала бы его, заигравшегося перед сном? Слишком громко хохочущего на улице, отказывающегося есть вареную рыбу? Обнимала бы его чаще? А может, решила бы и вовсе не рожать?

От этих вопросов Уле захотелось упасть на землю прямо тут, у метро, и долго рыдать, захлебываясь и вздрагивая всем своим существом, так истошно, чтобы мама услышала ее плач и пришла, и рухнула рядом, готовая кричать, срывая горло и разделяя боль, которая никогда не пройдет, пополам с дочерью. Но три года научили Ульяну терпеть. Она поморщилась, прогоняя иголки, засевшие глубоко внутри, и пошла по аллее, осторожно прихлебывая обжигающий кофе.

Когда до дома оставалось всего полквартала, Уля замедлила шаг. Все кругом казалось ей знакомым, но чуть иным. Заборчики у тротуаров покрасили в другой цвет, на первом этаже дома открылся новый супермаркет, а парочку гаражей-ракушек смели – на их месте выросла стройка, огороженная сеткой. Засмотревшись на неоновую вывеску салона красоты под странным названием «Изгибы», где ей однажды отрезали челку, да так, что это стало настоящей трагедией на целую школьную четверть, Уля не сразу поняла, что раздавшийся за спиной вежливый голос обращается к ней.

– Разрешите?

Дорожку заливал дождь, и Уля, медленно бредущая по кромке огромной лужи, заслоняла собой весь проход. Она посторонилась, уступая место. Длинноногая красотка в кожаной куртке и ковбойских сапогах, почти целиком закутанная в клетчатый шарф, больше похожий на плед, ловко проскользнула мимо. Роскошные локоны скрывали спину. За руку она держала высокого блондина в строгом пальто.

К горлу подкатил новый ком. По тому, как красотка откидывала волосы назад, как прищелкивала пальцами в воздухе, как смешно чуть подпрыгивала, ускоряя шаг, Уля сразу поняла, кто перед ней. И когда парень, не успевая за стремительной спутницей, засмеялся и окликнул ее, имя, прозвучавшее в осеннем воздухе, не выбило дух, а лишь заставило сердце болезненно сжаться.

– Ну, Вилка, ты чего как угорелая! Погоди, а…

Ульяна знала, что можно прямо сейчас позвать бывшую подругу, и, как бы она ни изменилась, из бывшей та сразу станет нынешней, настоящей, лучшей.

Но Уля слишком долго играла с полынью в прятки. И теперь чем-то новым в себе, особым чутьем поняла: в глазах Вилки увидится смерть, та самая, что так старалась Ульяна отыскать весь этот день, с горьким травяным запахом ужаса. Рано или поздно. Так или иначе. Но увидится.

Имя Вилки застряло в горле. Уля проглотила его, провожая взглядом спешащую парочку, допила кофе – остывший, безвкусный – и свернула к метро.

До дома она добралась в тяжелых осенних сумерках. Двор уже светился окнами: маяками для тех, кого ждут, кому готовят ужин, греют тапочки, обеспокоенно звонят, чтобы услышать голос, увериться, что беда обошла стороной.

Уля на них не смотрела. Она чувствовала себя опустошенной. Весь день бесцельно слоняться по городу, чтобы позволить себе прийти туда, где так легко оказалось встретиться с прошлым. Прийти, чтобы отыскать полынь. Сколько дней она еще будет мучиться поиском вслепую? Как обойти внезапный заслон, прячущий страх чужой смерти от ее глаз? Или стоит прислушаться к Рэму и закрыть их, ослепить себя, чтобы прозреть? Об этом ведь шептал он, прижимая ее к себе?

Горячие объятия – неожиданные, властные, злые – слишком часто всплывали в памяти. И это сбивало с толку еще сильнее. Все пути вели Ульяну к Рэму. С ним нужно было говорить, у него просить совета. Потому Уля ускорила шаг, пронеслась по лестнице и шагнула за порог квартиры.