Текст книги "Чудеса"

Ольга Кошка
Чудеса

© О. Кошка, 2015

* * *

Доброй памяти

Димки Баталова

Посвящаю

Вместо предисловия

Эта маленькая книга – начало большого пути. У каждого человека в жизни бывают такие времена, когда мир вокруг теряет привычные формы и очертания. И приходится начинать всё заново. Искать новые возможности, новые способы удержаться и не утонуть в потоке чужих голосов. Эта книга говорит всего лишь о поисках собственной души в нашем сумасшедшем мире. В ней нет протеста, агитации, колкой сатиры, злободневных тем. Хотя, может быть, мой читатель, ты найдешь все это. А, может быть, найдешь и что-то другое, своё, личное. Это была бы лучшая благодарность с твоей стороны.

А я же просто хочу выразить благодарность каждому, кто сейчас держит в руках эту книгу. Если она попала к тебе, значит – ты тоже причастен к её выходу в свет.

Вот такие чудеса, друзья!

С вершин

Бойся меня, как бабу с пустым ведром,

как черную кошку,

возникшую на пути.

Тебе меня не обойти и не перейти,

пусть даже ты двинешься резко и напролом –

Тебя поджидают за каждым моим углом.

Будь осторожен. Прощайся и

уходи.

Брось меня, как ты бросал других миллионы раз,

я не из тех, кто рожает борщи и

прочую ерунду.

Я тебя обязательно обману или же подведу

к той самой грани,

где ты попадешь в беду,

к той самой грани, где выпадешь из…

Уходи сейчас.

Я тебя не… да и ты меня тоже не.

Видишь ли, это такая игра – кто кого умней.

А по итогу мы будем оба лежать на дне.

Мне моё дно привычнее и родней.

Мне-то уютно в зеленой мути своей души.

В мертвых, бездонных топях,

в моём ледяном аду.

Я тебе здесь не рада и

я тебя здесь не жду.

Даже не вздумай спускаться ко мне

со своих вершин.

Не обрезайте

Не обрезайте тополя.

Под ними, разбавляя лужи,

Незащищенная от стужи,

Лежит июльская земля.

И так убого из земли

Торчат уродливые тени,

Как силуэты приведений

Людей, которые ушли.

А в нашем стареньком дворе

В своих тяжелых желтых листьях

Твои несказанные мысли

Они хранят, как оберег.

Замерзшие скамейки ждут,

Что я вернусь туда однажды.

И тополя с фигурой важной

Там наше лето стерегут.

И я вернусь туда одна.

Я сяду под седые кроны.

Я отключу все телефоны,

А ты увидишь из окна.

Ты прибежишь, как в первый раз,

Чтобы меня сегодня встретить…

А тополя поймают ветер

И будут шелестеть для нас.

Мы убежим из февраля!

И будущее безмятежно –

Там ты меня целуешь нежно…

Не обрезайте тополя.

Шопен

В комнате только я и

Шопен.

Кроме нас никого.

У этих стен

нет ушей.

В эти окна никто не заглянет к нам

со двора.

Так мы и просидим до утра.

Здесь нам своя атмосфера, своя игра –

катастрофически – соль минор.

И не снимая верёвки с шеи,

я испишу пару сотен карандашей.

А Фредерик разольёт

вино.

Шестое чувство

Шестое чувство –

как будто мне не хватает

роста,

чтоб завязать верёвку на люстре.

И от этого внутри пусто.

И от этого жить

невыносимо просто,

так,

что хочется склеить

ласты.

Приходится слишком часто

светиться счастьем,

скрывая под кожей своё

уродство.

Вторая кожа

Одиночество – моя вторая кожа.

Не режь.

Не трожь.

Кое-что ещё недопрожито

мною

в царствии недобожием.

И вещички-то

недосложены, и мосты

недосожжены.

Одиночество кутает меня

панцирем,

к жалкому телу плотнее

клеится.

А мой поезд еще не доехал до

недостанции,

до последней недопровинции.

Там-то и не допьется

и недоверится.

Страшно порою за то,

что горящее

недотеплится, но

довоенным подростками

пока что

не до войны.

PRO ZAC

Флуоксетин.

Пью один.

Ем один.

Один сплю.

Я разменял все крупные по

рублю.

Господи, избави меня от любви,

на которую более не коплю.

Избави от благодати,

которую сердцем испепелю.

Лучше уж горечи

да в квадрате,

лучше уж выплакать,

да в петлю.

Холода на кровати

больше не вытерплю.

Лучше уж доктор

в белом халате

после пяти бутылок «Нан Блю»

и двенадцати граммов

злого

снотворного порошка.

Лучше истерзанная рука,

лучше верёвка да с

потолка,

чем святая истинная основа.

Мне твои козыри нечем крыть.

Только бы не любить снова,

Господи,

только бы не любить.

* * *

Теперь ли мне бросать слова на ветер и вспоминать:

«Зачем и почему?»

Он не ответит. Даже не заметит.

А я за ним

О нём или

К нем у.

А я-то в недостроенные дачи, ночные электрички и такси…

Его здесь нет.

И я о нем не плачу.

И он не плачет – курит и молчит.

Лишь только утром скомканная простынь

Напомнит нам непрожитые сны.

Я – слишком девочка.

Он – слишком взрослый.

На одиночество обречены.

Оля Кошка

Оля Кошка

качает ножки

в спортзале,

ужинает из чайной ложки…

Я знала её

совсем немножко,

но мне про неё многое рассказали.

Она в автобусе, на подножке,

а думает, будто на пьедестале.

Оля Кошка

считает крошки

курит бошки

и точит ножики,

мутит дорожки

на хоккейном абонементе,

мечтает остаться в том самом моменте,

когда случилось 6:0;

В мыслях рисует Рому,

хотя они даже и не знакомы.

И эта ещё одна

дикая

боль.

Оля Кошка

не носит брошки.

Всего лишь два раза

обула свои сапожки

на каблучках

и со стразами.

К ней липнет любая зараза,

крепко, надолго и сразу.

Страх.

Олю Кошку

любили все понемножку,

смотрелись в неё,

как в зеркала.

А она все искала получше,

играла, валяла, мучила

и никому

не дала.

Каждого выгоняла

из-под холодного одеяла.

И я хочу, чтоб

как можно быстрей умерла

Оля Кошка.

И больше не приходила

ко мне из своей могилы,

а молча лежала там

и спала.

Если б чуть больше силы,

так я бы сама убила бы

Олю Кошку.

В её компании душно,

страшно

и как-то неудержимо

тошно.

* * *

Я не устала.

Просто каждый день

Автобус поворачивает лихо.

По переулкам догоняет тень.

Так холодно.

Так боязно.

Так тихо.

Я не скрываюсь.

Просто по утрам

Мне хочется понежиться в кровати.

Я знаю – я ходячий стыд и срам.

Я не художник.

Да и не писатель.

Я не пугаю.

Просто иногда мне хочется повеситься и спиться.

Намного ярче дальняя звезда

Если под вечер взять и накуриться.

Я не забыла.

Просто забрала себя из мира

Сплетен и обмана.

Я другом вам и раньше не была –

Я просто выбиралась из тумана.

Я докурила сломанный косяк и

Допила разлитые остатки.

Я так не буду.

Я хочу не так.

Идти, бежать, вперед и без оглядки.

Как-то так

Я всё повторяю себе, что еще лечу,

что это не стены, а видимые преграды,

что я не сбиваю насмерть,

а хлопаю по плечу,

настолько по-дружески,

что и дружить не надо.

Я всё еще верю так же, что

твой живот,

дрожал, сокращаясь подвздошными и косыми,

когда методично и лихо кончал

мне в рот.

Глотала.

Давилась.

Мирилась.

И иже с ними.

Я всё еще помню холодные

пальцы рук,

скользящие по груди

не остриженными

ногтями.

Ночные визиты

и вычурный «простодруг».

И самое мерзкое, тошнотворное:

«междунами».

Ты в сердце ползешь метастазами,

чёртов рак.

Лекарство одно –

я давно его принимала.

Одной лошадиной затяжкой скурить косяк,

вдохнув ровно столько, чтоб

легкие разорвало.

А время зависло,

как в старом тупом кино –

на «было» и «будет» разрезано сагиттально.

Ты был синергистом самоубийцы, но

свой план перевыполнил, кажется,

капитально.

Я переезжаю.

Я шеей ловлю петлю.

Я всё еще верю в спасительные качели.

Я всё еще вижу.

Я чувствую.

Я люблю.

И буду тебя любить

до конца

недели.

За сто

«Что заказывать будете?» – спросят меня в кафе.

Принесите мне маузер или кольт,

смит-вессон или глок.

В перештопанном галифе

обесточены все мои 220 вольт.

Лихо в землю ушли, прожигая меня насквозь,

от макушки до пят.

Да и мне бы лежать в земле.

Я училась дышать, но мне это не удалось –

стрелки датчиков жизни с рождения на нуле.

Эй, товарищ официант,

накормите меня свинцом,

попросите на кухне повара поспешить.

Я сама бы пустила пулю себе в лицо,

чтобы всю эту дурь

своевременно

завершить.

Только руки трясутся всё – алкоголики «не в седле».

Не прицелишься так, чтоб упасть

мертвецом

на стол.

Стрелки датчиков жизни с рождения на нуле.

Стрелки датчиков смерти зашкаливают за сто.

Аспирин

Одиночество

стоит часто

куда дороже, чем

стоит счастье.

До одиночества,

не достучаться,

его не вымолить, не

заслужить.

Люди уходят

со всеми своими вещами,

не возвращаются, но

остаются сидеть внутри.

И алкоголь бессилен и

аспирин.

И, не смотря на то, что мы

уже попрощались,

вечно приходится с ними

жить.

За моим холостяцким столом

каждый вечер –

как будто бы новый

повод для встречи.

И я среди них один покалеченный,

вымотанный, уставший,

изъеденный

сединой.

Они – всё так же молоды и беспечны.

Смеются и потешаются

надо мной.

А жизнь продолжает меня нести

на этой немыслимой

скорости.

Время не знает жалости и не

бросает на полпути.

Не надо так улыбаться, милые.

И почему бы вам не уйти?

Уже на исходе силы,

мне дальше не унести

вас.

Простите меня.

Простите.

* * *

Меня уже нигде не ждут.

И никуда уже не хочется.

До завтра ровно пять минут –

В них затаилось одиночество.

В корявых лапах октября

Моё разрушенное лето.

А скоро – новая заря

И новые кусочки света.

А на холсте и на окне

Истлели краски, ссохлись кисти.

И ветер загоняет мне

Сухие скомканные листья.

Я не скажу.

Я промолчу.

И на веревке за собою

Я, молча, сердце потащу.

Но двери больше не открою

Читка

Все псы попадают в рай.

Мой преданный друг, прощай.

Я вою теперь на три

царапины на двери.

Всё тихо –

хоть вой, хоть лай…

Все псы попадают в рай.

Из-под тебя

Вырви с корнем.

Ты был, бесспорно,

тот-самый-кто.

Теперь покорно

глотаю воздух

иссиня-черный

на всех вокзалах,

я, кажется, всё уже

рассказала,

но не смогла, не связала, а

отпустила.

Ты не простил.

Не простил.

Я простила.

Я убегала, что было силы

из-под-тебя.

А под тобой, как

под солнцем

грелась, плакала и

дрожала,

когда в горячих руках

держала

твоё

лицо.

Резко врезался.

Въелся едко.

Верни мне сердце,

в грудную клетку,

изрежь наотмашь

совсем

без жалости

или изрешети

свинцом.

Саша

К зиме ближе

тебя не вижу.

И не увижу.

Остался пульсировать в мыслях,

кровоточить страничкой

в соцсети.

Теперь только в памяти.

Ты всё говорил:

«Прорвёмся сестрёнка, какие нам годы-то?»

Вот итог –

Ты с монитора сегодня глядел, как прежде

тепло и уютно,

дурачился и смешил –

мол, сестрёнка, ведь это обычное утро,

живи, сестрёнка,

дыши.

Димка

Лети, братишка, это твоя свобода.

Там старичок караулит тебя у входа.

Он будет взвешивать, спрашивать и острить,

А ты расскажи ему, как ты умел

Любить.

Как ты держал её за руку, как ей смотрел в глаза,

как целовал её пальчики, кончик носа.

Может быть, он повернёт назад

и уйдет в слезах

и не задаст тебе ни одного вопроса.

Ты же на облаке райском построй шалаш

и наблюдай за подругой в бинокль,

приближая мили.

Пусть она чувствует – ты никогда её не предашь.

Пусть она помнит, как ты любил…

Нет.

Как вы любили.

Не для

Не для таких, как мы.

Вырваться из тюрьмы

собственных рёбер сердцу

не суждено.

Я здесь выхожу.

В окно.

Держаться за поручень,

целиться в печень.

А ты был, действительно

скоротечен.

Выточен или излишне сосредоточен.

Ты не оставил мне даже точек,

кроме глухих телефонных тире.

Теперь я одна в этой камере.

Не для таких, как мы, счастье,

Кошка.

Будет тебе и ватка и ложка.

И вилка.

И зажигалка.

Ты приходи ко мне на могилку,

если не далеко и не жалко.

Помни Димку.

Молись за Димку.

Дыши за Димку.

Уходить так

Уходить, так по-Башлачёвски –

друг за друга нутром допеть.

По баракам души бичёвской

собирая чермет и медь.

Чтоб хоть что-нибудь на продажу,

чтоб в дырявых карманах греть

посиневшие руки наши

обездвиженные на треть.

Не посовестится безгрешный,

лишь у грешника по сей час

из гниющих руин сердечных

мироточит иконостас.

Мол – за правое дело, Боже,

дебоширил и воровал,

посмотри на себя, ты тоже

не за всякого умирал.

Ничего, милый друг, мы сдюжим,

нам расхлёбывать не впервой.

Налакавшись воды из лужи

исхитрились покинуть строй.

...

конец ознакомительного фрагмента