Текст книги "Родник жемчужин: Персидско-таджикская классическая поэзия"

 
Не верь доносчикам-клеветникам,
А, вняв доносу, в дело вникни сам.
 
 
Не верь словам, коль честного поносят,
И пощади, когда пощады просят.
 
 
Просящих крова – кровом осени.
Слугу за шаг неверный не казни.
 
 
Но если пренебрег он добрым словом
И вновь грешит – предай его оковам.
 
 
Когда же не пойдут оковы впрок,
Ты вырви с корнем тот гнилой росток.
 
 
Но, все вины преступника исчисля,
Ты, прежде чем казнить его, – размысли:
 
 
Хоть бадахшанский лал легко разбить[94]94
  …бадахшанспий лал… – На средневековом Востоке славились бадахшанские лалы.


[Закрыть],
Осколки лала – не соединить.
 

 
Раз из Омана прибыл человек,
Он обошел весь мир за долгий век.
Таджиков, тюрков и руми[95]95
  …руми… – румийцев, византийцев.


[Закрыть] встречал он,
Все, что узнал у них, запоминал он.
Всю жизнь он странником бездомным был,
Но в странствиях он мудрость накопил.
Он был, как дуб могучий, но при этом
Не красовался ни листвой, ни цветом, –
Убог и нищ, лишь разумом богат.
Халат его был в тысяче заплат.
Томимый голодом, изнемогал он,
И от жары и жажды высыхал он.
Вот он явился в городе одном,
Где некий муж великий был царем.
Странолюбив и чужд мирской забавы,
Тот царь хотел себе лишь доброй славы.
Велел пришельца шах во двор впустить,
Насытить, в бане мраморной омыть.
И пыль и пот отмывши в царской бане,
Предстал он перед шахом на айване,
Приветствие султану возгласил
И руки на груди своей сложил.
 
 
А царь: «Поведай, из каких ты далей?
Какие беды к нам тебя пригнали?
 
 
Что в мире видел ты за долгий век?
Ответствуй нам, о добрый человек!»
 
 
Открыл уста пришелец: «О владыка!
Тебе да будет в помощь бог великий!
 
 
Я долго по стране твоей блуждал
И – честь тебе – несчастных не видал.
 
 
Не пьянствуют здесь, дух святой бесславя:
Закрыты кабаки в твоей державе.
 
 
И людям здесь обиду причинять
Запрещено, хоть негде пировать;
 
 
Зато в стране народ живет счастливо!» –
Так говорил пришлец красноречиво,
 
 
Как будто перлы сыпал океан…
Пленен его речами был султан,
 
 
Он гостя посадил с собою рядом,
Даров и милостей осыпал градом.
 
 
Тот жизнь свою владыке рассказал
И ближе всех душе султана стал.
 
 
И в сердце шахском родилось решенье:
Пришедшему вручить бразды правленья.
 
 
«Но нужно постепенно! – думал он, –
Чтоб я в глазах вельмож не стал смешон.
 
 
Сперва в делах я ум его проверю,
А уж потом печать ему доверю!»
 
 
Печали тот испытывает гнет,
Кто власть глупцу над мудрыми дает.
Судья, ты взвесил приговор сначала б,
Чтоб не краснеть от укоризн и жалоб.
Обдумай все, кладя стрелу на лук,
А не тогда, как выпустишь из рук.
Проверь сперва, – завещено от века, –
Как мудрого Юсуфа, человека,
Пока его познаешь, целый год
И даже больше времени пройдет.
Так изучал пришельца шах. На диво,
Он видит, честен муж благочестивый:
Нрав добрый, золотая голова,
Он не бросает на ветер слова.
Разумней всех вельмож, исполнен миром.
И сделал царь тогда его вазиром.
Стал править царством этот человек
Так мудро, будто правил целый вен.
Так все привел он под свое начало,
Что ни одна душа не пострадала.
Ни разу повода дурным словам
Он не дал. Рты закрыл клеветникам.
Не видя в нем изъяна ни на волос,
Завистник трепетал, клонясь, как колос.
Правитель новый солнцем всех согрел,
Вазир же старый завистью горел.
В том мудреце не находя изъяна,
Наклеветать не мог он невозбранно.
А праведник и клеветник-злодей,
Как бронзовый сосуд и муравей.
 
 
Вот муравья сосудом придавили,
А бронзу муравей прогрызть не в силе.
 
 
И было два гулама у царя,
Красивых, словно солнце и заря;
 
 
Как солнце и луна; а ведь на свете
Им равный светоч не рождался третий.
 
 
Сказал бы ты: у них лицо одно
В другом, как в зеркале, отражено.
 
 
Мудрец очаровал юнцов речами,
Невольно овладел он их сердцами,
 
 
Пленил великодушием своим;
И юноши искали дружбы с ним.
 
 
И, сердцем чуждый низкому желанью,
Сам поддался мудрец их обаянью.
 
 
Дабы духовный охранить покой,
Беги, о мудрый, зависти людской!
 
 
Будь сдержанным, дружи с людьми простыми,
Чтоб клеветник твое не пачкал имя.
 
 
Вазир гуламов этих полюбил,
Для чистой дружбы сердце им открыл.
 
 
Завистник, дружбой возмущен такою,
Явился к шаху с гнусной клеветою.
 
 
Сказал: «Не знаю, кто он, кем рожден,
Но честно жить у нас не хочет он.
 
 
Чужак он, странник, здесь корней лишенный,
Что царь ему? Что царство и законы?
 
 
Он двух твоих рабов сердца пленил
И с ними в связь развратную вступил.
Имея власть в руках, не зная страха,
Бродяга сей позорит имя шаха,
А милостей твоих мне не забыть,
И я не мог его проделок скрыть.
Я долго сам сначала сомневался,
Пока до гнусной правды не дознался.
Один слуга мой верный наблюдал,
Как он их, улыбаясь, обнимал.
Ты сам, о царь мой, можешь убедиться!»
Вот так на свете клевета родится.
Пусть подлый злопыхатель пропадет,
Пусть клеветник отрады не найдет.
В сопернике он мелочь замечает,
Пожар из малой искры раздувает.
Три щепки подожжет, и запылал
Огонь и дом, и двор, и сад объял.
Царь выслушал донос. И запылал он,
Как на огне котел, заклокотал он.
И кровь дервиша он пролить хотел,
Но гнев смирил, собою овладел.
Вскормленного тобою человека
Казнить – постыдным числится от века.
Насильем правды в мире не добыть
И правосудия не совершить.
Не оскорбляй вскормленного тобою!
С ним связан ты и честью и судьбою.
Безумие пролить живую кровь
Того, кому ты оказал любовь,
 
 
Кого приблизил к своему айвану,
Найдя в нем доблесть, чуждую изъяну.
 
 
О всех его делах дознайся сам
И на слово не верь клеветникам.
 
 
Царь подозренъя черные скрывал,
Сам за вазиром наблюдать он стал.
 
 
Ты, мудрый, помни: сердце – тайн темница,
Коль тайна вырвется – не возвратится.
 
 
Стал он дела вазира изучать,
Изъяна отыскать хотел печать.
 
 
И вот случайно тайны он коснулся,
Вазир его гуламу улыбнулся.
 
 
Дано от неба людям душ сродство,
Не скрыть его, не утаить его.
 
 
И как не может Диджлою напиться[96]96
  …не может Диджлою напиться… – никак не может утолить свою жажду. Диджла – река Тигр.


[Закрыть]
Водяночный, что жаждою томится,
 
 
Так на вазира юный раб глядел…
И в этом царь недоброе узрел.
 
 
Но гнев свой укротил он и спокойно
Сказал вазиру: «О мой друг достойный!
 
 
Досель светила мудрость мне твоя,
Тебе бразды правленья вверил я.
 
 
Я чтил твой дух и разум твой высокий,
Но я не знал, что ты не чужд порока.
 
 
Нет, не к лицу тебе, увы, твой сан!..
Виновен в этом сам я – твой султан.
 
 
Змею вскормившего удел печален,
Он будет, рано ль, поздно ли, ужален».
Главой поник в раздумье муж-мудрец
И так царю ответил наконец:
«Я не боюсь наветов и гонений,
У вас не совершал я преступлений.
Не знаю я, ты в чем меня винишь,
И не пойму, о чем ты говоришь!»
Шах молвил: «Чтоб исчезла тень сомненья,
Ты и в лицо услышишь обвиненье».
И, весь вазира старого навет
Открыв, спросил: «Что скажешь ты в ответ?»
Тот молвил: «Спор внимания не стоит!
Завистник под меня подкопы роет.
Он должен был мне место уступить…
И разве может он меня хвалить?
Ты, государь, сместив, его обидел…
Он в тот же час врага во мне увидел.
Неужто царь, прославленный умом,
Не знал, что станет он моим врагом?
До дня суда он злобы не избудет,
И лгать всю жизнь и клеветать он будет.
И я тебе поведаю сейчас
Когда-то мною читанный рассказ.
Невольно мне он в память заронился:
Иблис провидцу одному приснился.
Он обликом был светел, как луна,
Высок и строен телом, как сосна.
 
 
Спросил сновидец: «Ты ли предо мною
Столь ангельскою блещешь красотою?
 
 
Как солнце, красота твоя цветет,
Л ты известен в мире как урод.
 
 
Тебя художник на стене чертога
Уродиной малюет длиннорогой».
 
 
Бедняга див заохал, застонал
И так ему сквозь слезы отвечал:
 
 
«Увы, мой лик художник искажает.
Он враг мне, ненависть ко мне питает!»
 
 
Поверь, мой шах, я чист перед тобой,
Но враг мой искажает облик мой.
 
 
От зависти из злобы, как от яда,
Бежать, мой шах, за сто фарсангов надо.
 
 
Но не опасен гнев твой мне, о шах:
Кто сердцем чист, тот смел всегда в речах.
 
 
Завидя мухтасиба, как известно,
Дрожит купец, торгующий нечестно.
 
 
И так как только с правдой я дружу,
На клевету с презреньем я гляжу!»
 
 
Царь поражен был речью этой смелой,
Душа его от гнева пламенела.
 
 
«Довольно, – крикнул он, – не обмануть
Тебе меня! Увертки позабудь.
 
 
Мне не нашептано клеветниками,
Нет, все своими видел я глазами.
 
 
Средь сонма избранных моих и слуг
Ты не отводишь глаз от этих двух».
 
 
И засмеялся муж велеречивый:
«Да, это правда, о мой шах счастливый.
Скрыть истину мне запрещает честь,
Но в этом тонкий смысл сокрытый есть.
Бедняк, что в горькой нищете страдает,
С печалью на богатого взирает.
Цвет юности моей давно увял,
Я жизнь свою беспечно растерял.
На молодость, что красотой богата,
Любуюсь. Сам таким я был когда-то.
Как роза, цвел, был телом, как хрусталь,
Смотрю – ив сердце тихая печаль.
Пора мне скоро к вечному покою…
Я сед, как хлопок, стан согбен дугою.
А эти плечи были так сильны,
А кудри были, словно ночь, черны.
Два ряда жемчугов во рту имел я.
Зубов двойной оградою владел я.
Но выпали они, о властелин,
Как кирпичи заброшенных руин.
И я с тоской на молодость взираю
И жизнь утраченную вспоминаю.
Я драгоценные утратил дни,
Осталось мало, минут и они!»
Когда слова, как перлы, нанизал он,
Когда царю всю правду рассказал он,
Шах посмотрел на мощь своих столпов,
Подумав: «Что есть выше этих слов?
 
 
Кто мыслит так, как друг мой, благородно,
Пусть смотрит на запретное свободно.
 
 
Хвала благоразумью и уму,
Что я обиды не нанес ему.
 
 
Кто меч хватает в гневном ослепленьи —
Потом кусает руки в сожаленьи.
 
 
Вниманье оклеветанным являй,
Клеветников же низких покарай!»
 
 
И друга честью он возвысил новой,
Клеветника же наказал сурово.
 
 
И так как мудр, разумен был вазир,
Не позабыл того султана мир.
 
 
Пока был жив, он был хвалим живыми,
И доброе, уйдя, оставил имя.
 

 
Прекрасны дни влюбленных, их стремленья
К возлюбленной, блаженны их мученья.
 
 
Прекрасно все в любви – несет ли нам
Страдания она или бальзам.
 
 
Влюбленный власть и царство ненавидит,
Он в бедности свою опору видит.
 
 
Он пьет страданий чистое вино;
Молчит, хоть горьким кажется оно.
 
 
Его дарят похмельем сладким слезы.
Шипы – не стражи ли царицы Розы?
 
 
Страданья ради истинной любви
Блаженством, о влюбленный, назови!
 
 
Вьюк легок опьяненному верблюду,
Стремись, иди к единственному чуду!
 
 
Не сбросит раб с себя любви аркан,
Когда огнем любви он обуян.
 
 
Живут в тиши печального забвенья
Влюбленные – цари уединенья.
 
 
Они одни сумеют повести
Блуждающих по верному пути.
 
 
Проходят люди, их не узнавая,
Они – как в мире тьмы вода живая.
 
 
Они подобны рухнувшим стенам
Снаружи. А внутри – прекрасный храм.
 
 
Они, как мотыльки, сжигают крылья,
И шелкопряда чужды им усилья.
 
 
У них всегда в объятьях красота,
Но высохли от жажды их уста.
 
 
Не говорю: источник вод закрыт им,
Но жажду даже Нил не утолит им.
 

 
Да, ты своим кумиром увлечен, —
Но он, как ты, из глины сотворен.
Ты свой покой утратил и терпенье,
Ты от ланит и родинки в смятеньи.
Прекрасный облик, что тебя сразил,
Весь этот мир от глаз твоих закрыл.
Когда кумир твой злато презирает –
И для тебя оно свой смысл теряет.
Весь мир готов ты для любви забыть,-
Одну ее ничем не заменить.
Любовь твоя всегда перед тобою,
Она владеет всей твоей душою.
 
 
Готов презреть достоинство свое,
Ты часа жить не можешь без нее.
 
 
Ты душу ей отдашь. Ты без боязни
Из-за нее себя подвергнешь казни.
 
 
Но коль такую здесь имеет власть
Любовь, которой суть – дыханье, страсть,
 
 
Не удивляйся истинным влюбленным,
В пучину вечной страсти погруженным!
 
 
Они любви к Извечному полны,
От суеты мирской отрешены.
 
 
Устремлены лишь к истине единой –
Пьют, на пиру расплескивая вина…
 
 
Не исцелит их никакой бальзам,
Неведом их недуг земным врачам.
 
 
«Не я ли бог ваш?» – голос им взывает,
«О да! О да!» – весь круг их отвечает,
 
 
Они в пещерах уединены,
Но благостыни пламенем полны.
 
 
Сквозь толщу стен их проникают взоры.
Они дыханьем низвергают горы.
 
 
Они крылаты, словно ветр степной;
Как скалы, немы, но полны хвалой.
 
 
Глаза их, светлым током слез омыты,
Всегда для сокровенного открыты.
 
 
Они, коней своих загнав почти,
Горюют, что отстали по пути.
 
 
Живые жаждой счастья бесконечной,
Они плывут по звездам воли вечной.
 
 
Сердца спалил кумир небесный им,
Покой и отдых неизвестны им.
 
 
Кто созерцал слепящий взгляд кумира,
Тот навсегда отверг соблазны мира.
 
 
Оков не знает на пути земном
Упившийся божественным вином.
 

 
Однажды на пиру, гостей пленяя,
Кружилась в пляске пери молодая.
 
 
Не помню: жар сердец иль огонек
Светильни полу платья ей поджег.
 
 
Она, увидев это, рассердилась.
«Не гневайся! – сказал я. – Сделай милость!
 
 
Ведь у тебя сгорела лишь пола,
А весь мой урожай сгорел дотла».
 
 
Влюбленные друг в друга – дух единый.
Коль суть цела – не жаль мне половины.
 

 
Внимал я песням старца одного,
Что вот – ушел в пещеры сын его.
Исчах отец в разлуке, одинокий.
Но сын его ответил на упреки:
«С тех пор как я услышал глас творца,
Нет для меня ни друга, ни отца.
С тех пор как наступило просветленье,
Все в мире для меня – лишь сновиденье!»
Тот не пропал, кто от людей ушел,
Кто духа свет утраченный обрел.
 

 
Есть люди, чистой преданы любви, –
Зверями ль, ангелами их зови, –
Они, как ангелы, в любви и вере,
Но прячутся в пещерах, словно звери,
 
 
Они воздержанны, хоть и сильны,
Они премудры, хоть опьянены.
 
 
Когда они в священный пляс вступают,
То в исступленьи рубище сжигают.
 
 
Они забыли о себе. Но все ж,
Непосвященный, ты к ним не войдешь.
 
 
Их разум – в исступлении, а слух
К увещеваниям разумным глух.
 
 
Но утка дикая не тонет в море.
Для саламандры ведь пожар – не горе[97]97
  Для саламандры ведь пожар – не горе. – По мусульманским представлениям, саламандра не горит в огне.


[Закрыть].
 
 
Вот так и многотерпцы, – ты скажи, –
В пустыне живы божий мужи!
 
 
Они от взоров всех людей сокрыты,
Они не знатны и не имениты.
 
 
Не добиваются людской любви,
Довольно вечной им одной любви.
 
 
Они – плодовый сад щедрот безмерных,
А не злодеи в облаченьи верных.
 
 
Они скрываются от глаз людских,
Как жемчуга в жемчужницах своих.
 
 
Не хвастаются, не шумят, как море,
Блестя жемчужной пеной на просторе.
 
 
Они – не вы! Вы – внешне хороши,
Но в обликах красивых нет души.
 
 
И не прельстите вы царя вселенной
Ни красотой, ни роскошью надменной.
 
 
Когда бы стала перлами роса,
То перлов не ценилась бы краса.
 
 
Как по канату, доблестный и верный
Пройдет и без шеста над бездной скверны.
 
 
Дервиш в блаженном хмеле изнемог,
Внимая зову: «Эй! Не я ль твой бог?»
 
 
Кто зовом тем навеки опьянится,
Тот никаких мечей не устрашится.
 

 
Жил в Самарканде юноша. Был он
Индийскою красавицей пленен.
Она, как солнце, чары расточала,
Твердыню благочестья разрушала.
Казалось, красоту, какую мог,
В ней воплотил миров зиждитель – бог.
За нею вслед все взгляды обращались.
Ее встречавшие ума лишались.
Влюбленный наш тайком ходил за ней.
И раз она сказала гневно: «Эй!
Глупец, не смей, как тень, за мной влачиться.
Не для твоих тенет такая птица.
Не смей за мною по пятам ходить.
Не то рабам велю тебя убить!»
И тут влюбленному промолвил кто-то:
«О друг, займи себя другой заботой.
 
 
Боюсь, ты не достигнешь цели здесь,
Л потеряешь даром жизнь и честь!»
 
 
Упреком этим горьким уязвленный,
Вздохнув, ответил юноша влюбленный:
 
 
«Пусть под мечом я голову мою
В прах уроню и кровь мою пролью.
 
 
Но скажут люди: «Вот удел завидный!
Пусть от меча любимой – не обидно».
 
 
Меня позорить можешь ты, бранить, –
Я не уйду. Мне без нее не жить.
 
 
Что мне советуешь ты, ослепленный
Тщетою мира, лишь в себя влюбленный?
 
 
Она добра и благости полна,
Пусть хоть на казнь пошлет меня она!
 
 
Мечта о ней меня в ночи сжигает,
Л утром снова к жизни возрождает.
 
 
Пусть у ее порога я умру,
 
 
Но жив, как прежде, встану поутру!»
 
 
Будь стоек всей душою, всею кровью.
Жив Саади, хоть и сражен любовью.
 

 
Сказал от жажды гибнущий в пустыне:
«Счастлив, кто гибнет в водяной пучине!»
 
 
Ему ответил спутник: «О глупец,
В воде иль без воды – один конец».
 
 
«Нет! – тот воскликнул. – Не к воде стремлюсь я,
Пусть в океане Духа растворюсь я!»
 
 
Кто жаждет истины, я знаю, тот
Без страха бросится в водоворот.
 
 
Не дрогнет в жажде знанья, не остынет,
Хоть знает он, что в тех волнах погибнет.
 
 
Любовь, влюбленный, за полу хватай.
«Дай душу!» – скажет. – Душу ей отдай.
 
 
Ты внидешь в рай блаженства и забвенья,
Пройдя геенну самоотреченья.
 
 
Труд пахаря в пору страды суров,
Но пахарь сладко спит после трудов.
 
 
На сем пиру блаженства достигает
Тот, кто последним чашу получает.
 

 
Мне это раз поведали дервиши,
Те, что душой царей земных превыше:
«Один старик, не ведая, чем жить,
Близ храма милостыню стал просить.
Ему сказали: «Здесь – не дом вельможи,
Ты милостыни здесь не жди, прохожий!»
«А чей же это дом? – старик в ответ. –
Чей дом, где бедным милостыни нет?»
«Умолкни! – крикнул страж. – Исполнись страха!
Не видишь разве? Это дом аллаха!»
Михраб священный увидал старик,
И, на ступени пав, издал он крик:
«Ведь это божий храм, жилище чуда!
Как мне без радости уйти отсюда!
Мной, бедняком, никто не пренебрег,
Неужто здесь не пустят на порог?
К тебе я, боже, руки простираю,
С пустой рукою не уйду я, знаю!»
 
 
Так простоял тот старец круглый год
У врат, куда молиться шел народ.
 
 
Сурово мимо шли единоверцы.
И вот у старца ослабело сердце.
 
 
И сторож в час обхода своего
Увидел умирающим его.
 
 
Старик пред смертью щебетал, как птица:
«Блажен, кто в дверь предвечного стучится!
 
 
Он вечный рай обрел!» Я не слыхал
Досель, чтобы алхимик унывал;
 
 
И он без счета тратить злато будет,
Пока из камня злата не добудет.
 
 
Ценою злата можно все добыть,
Но только сердца друга не купить.
 
 
Красавица тебе ли надоела,
Бросай ее, ищи другую смело.
 
 
Упреков кислоликой не сноси,
Огонь струею свежей погаси.
 
 
Но если нет по красоте ей равной –
Стезею прочь не уходи бесславной.
 
 
И откажись, – когда нельзя простить, –
От той лишь, без которой можно жить.
 

 
Дервиш не спал, и не пил, и не ел,
Молился он, других не делал дел.
 
 
И на моленья голос внял ответный:
«Эй, старец! Все твои молитвы тщетны!
 
 
В мир уходи. Как люди все, живи.
Небесной недостоин ты любви!»
 
 
И вновь дервиш не спал, не ел, молился.
Тут в нем мюрид ближайший усомнился.
 
 
Сказал он: «Все мольбы твои – тщета.
Не для тебя небесные врата!»
 
 
«О дерзкий раб! – дервиш ему ответил. –
Надеждой путь отверженного светел!
 
 
От этих врат мне некуда уйти,
Другого нет передо мной пути.
 
 
Не думай, коль от пира ты отбился,
Что я и сам от бога отвратился.
 
 
Лишь попрошайка, получив отказ,
В другую дверь стучать бежит тотчас.
 
 
Пусть я отвержен, но в любви и вере
Я тверд. И я другой не знаю двери!»
 
 
И смолк, и вновь он пал главой во прах,
И вновь раздался глас в его ушах:
 
 
«Явил ты доблесть на стезе суровой,
И здесь тебе прибежище готово».
 

 
Однажды в ярость некий старец впал,
Что все молитвы сын его проспал:
«Эй, сын, трудись, не спи, пока ты в силе!
Ты сана не достигнешь без усилий.
Когда бы Сулейман беспечно спал,
Он мудрецом великим бы не стал.
Стремись же к пользе, будь в трудах всечасно.
И знай – судьба бездельников несчастна».
 

 
Раз молодая женщина пришла
К отцу и жаловаться начала:
 
 
«Отец мой! Муж меня совсем не любит…
Ах, вижу я, он жизнь мою загубит!
 
 
Гляжу, как к женам ласковы мужья,
И плачу. Знать, одна несчастна я.
 
 
Всяк льнет к жене, как голубок к голубке,
Как дольки миндаля в одной скорлупке,
Все люди, погляжу я, кроме нас!
А муж мой улыбнулся ль мне хоть раз?»
 
 
Отец ее был мудр и духом светел;
И он с улыбкой дочери ответил:
 
 
«Неласков, говоришь, с тобою он?
Зато хорош собой, умен, учен!
 
 
Жаль человека потерять такого
 
 
И худшего в сто раз искать другого…
 
 
Будь с ним поласковей. Коль он уйдет,
Ведь на тебя бесчестие падет».
 

 
Раз на невольничьем базаре был я,
И там раба, из жалости, купил я
 
 
И отпустил. А он: «Куда пойду?
Где я тебе подобного найду?»
 

 
Жил в Мерве врач, как нерп, светлоокий,
Как кипарис, и стройный и высокий,
 
 
Не думал он, леча своих больных,
О дивном обаяньи глаз своих.
 
 
И женщина одна мне рассказала:
«Когда я у него лечиться стала,
 
 
Сама хотела дольше я болеть,
Чтоб ежедневно на него смотреть».
 
 
Порою неожиданно бывает,
Умом могучим страсть овладевает.
 
 
А если страсть сумеет власть забрать,
То головы рассудку не поднять.
 

 
Железные перчатки раздобыл
Один борец и биться с львом решил.
 
 
Но лапа льва к земле его прижала,
И сила у борца в руках увяла.
 
 
А зрители: «Эй, муж! Ты что лежишь,
Как женщина? Что льва ты не разишь?»
 
 
А тот вздохнул, не в силах приподняться:
«Увы, со львом не кулаками драться!»
 
 
Как лев могучий был сильней борца,
Так страсть порой сильнее мудреца.
 
 
Кулак – будь он в железной рукавице,
В бою со львом свирепым не годится.
 
 
О пленник страсти, позабудь покой!
Ты – мяч, гонимый по полю клюкой.
 

 
Раз юноша и дева, что дружили
От детских лет, в супружество вступили.
Жена была счастлива. А супруг –
Смотри! – ее возненавидел вдруг.
Он прелестью подруги не пленялся,
Прочь от нее лицом он отвращался.
 
 
Она, как роза, красотой цвела;
А для него как смерть она была.
 
 
Ему сказали: «Эй, ты, непонятный,
Не любишь – отошли ее обратно».
 
 
А тот: «Овец хоть тысячу голов
Отдам, чтоб разрешиться от оков!»
 
 
А им жена: «Приму любые муки,
Но знайте – с ним не вынесу разлуки.
 
 
На все отары мира не польщусь
И разлучиться с ним не соглашусь».
 
 
Порою друг, что друга отвергает,
Отвергнутому лишь милей бывает.
 

 
К Меджнуну обратились, вопрошая:
«Чего ты ищешь: ада или рая?»
 
 
А он: «Я за возлюбленной иду.
Мне и в раю с ней благо, и в аду».
 

 
Спросили раз Меджнуна: «Что с тобой?
Что ты семьи чуждаешься людской?
 
 
И что с Лейли, с твоей любовью сталось?
Ужель в тебе и чувства не осталось?»
 
 
Меджнун ответил, слез поток лия:
«Молю, отстаньте от меня, друзья,
 
 
Моя душа изнемогла от боли,
 
 
Не сыпьте же хоть вы на рану соли.
 
 
Да, друг от друга мы удалены,
Необходимости подчинены».
 
 
А те: «О светоч верности и чести,
Вели – Лейли передадим мы вести!»
 
 
А он им: «Обо мне – ни слова ей,
Чтобы не стало ей еще больней».