Текст книги "Озорные рассказы. Все три десятка"

Эпилог

Перевод Е. В. Трынкиной

На этом позвольте закончить первый десяток рассказов – шаловливых образчиков творений озорной музы, родившейся во времена оны на нашей туреньской земле. Муза эта – девка славная и знающая наизусть прекрасные слова её друга Вервиля, сказанные им в «Способе выйти в люди»: «Дабы добиться милостей, надо лишь набраться дерзости». Эх! Шальная головушка, ложись, поспи, ты запыхалась от бега, наверное, тебя занесло слишком далеко от нашего настоящего. Так оботри свои босые ножки, заткни уши и снова помечтай о любви. И коли тебе грезятся новые пронизанные смехом поэмы, новые забавные выдумки, не стоит тебе внимать глупой брани и окрикам тех, кто, прослушав песню весёлого галльского зяблика, говорит: «Что за гадкая птица!»

Второй десяток

Пролог

Перевод Е. В. Трынкиной

Некоторые упрекают автора за то, что он в языке давно прошедших времён столь же наторел, сколь кролики в рифмоплетении. В прежние времена этаких ругателей просто обозвали бы каннибалами, агеластами да сикофантами и, более того, выходцами из пресловутого города Гоморры. Однако Автор, так и быть, избавит их от подобных перлов античной критики: ему самому тошно было влезать в их шкуру, ибо в этом случае пришлось бы краснеть от стыда и страдать от унижения, почитая себя круглым невеждой и последним тупицей за поношение скромной книжки, стоящей в стороне от косноязыкого и леворукого щелкопёрства нашего времени. Эх! Злые люди, понапрасну изливаете вы на сторону свою драгоценную жёлчь, коей можно найти лучшее применение в вашей тесной компании! Автор легко мирится с тем, что не всем пришёлся по нраву, ибо вечной памяти старому туренцу тоже доставалось от собак сей породы, да так, что в конце концов он потерял терпение и в одном из своих прологов признался, что порешил не писать более ни строчки{66}66
  …старому туренцу тоже доставалось… порешил не писать более ни строчки. – «Однако ж клевета, которую обо мне распространяли иные каннибалы, мизантропы и агеласты, была столь омерзительна и ни с чем не сообразна, что в конце концов я потерял терпение и порешил не писать более ни строчки» (Рабле Ф. Гаргантюа и Пантагрюэль. Пролог к книге IV).


[Закрыть]. Времена иные – нравы прежние. Ничто не переменяется, ни Господь на небеси, ни человек на земли. И потому Автор, посмеиваясь, хватается за свой заступ в надежде, что будущее ещё вознаградит его за труды тяжкие. В самом деле, выдумать сто озорных историй – труд нелёгкий, и пусть злопыхатели и завистники не опалили Автора своим огнём, так в недобрый час ещё и друзья заявились с увещаниями: «Вы с ума сошли? О чём вы думаете? При самом богатом воображении ни у кого в запасе нет и не может быть сотни таких историй! Милый вы наш, снимите громкую этикетку с обложки! Вам никогда не добраться до конца!» И это отнюдь не человеконенавистники, не людоеды, вполне может быть, это люди весьма порядочные, в общем, добрые друзья, те, что на протяжении всей вашей жизни, будучи жёстки и шершавы, точно скребницы, мужественно режут вам правду-матку на том основании, что они всегда готовы подставить плечо и разделить с вами большие и малые невзгоды вышеозначенной жизни, словом, те самые, что познаются в беде. И если бы ещё эти друзья-приятели ограничивались скорбными любезностями, ан нет, куда там! Когда их страхи оказываются напрасными, они с торжествующим видом говорят: «Ха! Я так и знал!» или «А я что говорил?!»

Не желая никого обидеть в лучших чувствах, хотя порой оные бывают труднопереносимы, автор завещает друзьям свои дырявые тапочки и заверяет их, дабы подбодрить, что в движимом его имуществе, не считая того, на что наложен арест, в природной его копилке, то бишь в мозговых извилинах, хранится ещё семьдесят прелестных рассказов. Вот вам истинный крест! Это прекрасные дети разума, облечённые во фразы, заботливо оснащённые перипетиями, снабжённые с избытком свежими шутками, полные дневных и ночных приключений и без изъянов в ткани повествования, что ткёт без устали род людской каждую минуту, каждый час, каждую неделю, месяц и год великого церковного календаря, берущего начало от тех времён, когда солнце ещё не видело ни зги, а луна ждала, когда ей укажут дорогу. Эти семьдесят сюжетов, которые он дозволяет вам называть скверными, дурацкими, бесстыжими, вольными, грубыми, непристойными, забавными и глупыми, в соединении с первыми двумя десятками являются, чёрт меня подери, львиной долей вышеупомянутой сотни. Были бы хорошие времена для книголюбов, книгознаев, книгопродавцев, книгонош и книгохранителей, а не сия ужасная пора, чинящая помехи книгочеям и книгоглотателям, Автор выдал бы всё разом, а не капля за каплей, словно у него задержка мыслеиспускания. Его, клянусь Гульфиком, никоим образом заподозрить в подобной ущербности неможно, поелику он не прочь выжимать из себя и увесистые порции, набивая в одну историю несколько рассказов, как явствует из уже опубликованного десятка. Примите также в рассуждение, что для ради продолжения он выбрал лучшие и самые скабрёзные из них с той целью, чтобы не быть обвинённым в старческом бессилии. В общем, подмешайте побольше дружелюбия к вашей ненависти и поменьше ненависти к вашему дружелюбию. Ныне, забыв о редкой скаредности Природы в отношении рассказчиков, о том, что в бескрайнем океане писателей не найдётся и семи настоящих перьев, некоторые, хоть и благорасположенные, придерживаются того мнения, что, когда каждый рядится в чёрное, будто он в трауре по чему-то или кому-то, необходимо стряпать сочинения занудно-серьёзные или серьёзно-занудные, что пишущая братия не может жить иначе, чем вкладывая ум свой в солидные здания, и что те, кто не умеет строить соборов и замков, коих ни камня, ни раствора не пошатнуть, не сковырнуть, канут в безвестность, точно папские мулы. Так вот, я требую, чтобы сии друзья объявили во всеуслышание, что они больше любят: пинту доброго вина или бочку перебродившей кислятины, бриллиант в двадцать каратов или пудовый булыжник, историю о кольце Ганса Карвеля, которую поведал миру Рабле{67}67
  …историю о кольце Ганса Карвеля, которую поведал миру Рабле… – См. Рабле Ф. Гаргантюа и Пантагрюэль. Книга III, глава XXVIII.


[Закрыть], или жалкое современное сочинение, отрыжку школяра. Призадумавшись, они растеряются и сконфузятся, на что я спокойно скажу им: «Теперь всё понятно, добрые люди? Так возвращайтесь к своим вертоградам!»

Для всех прочих добавлю следующее: наш добрый Рабле, коему обязаны мы баснями и историями нетленными, лишь воспользовался орудиями своими, позаимствовав материал на стороне, и мастерство сделало его маленькие зарисовки бесценными. Хотя он, как и мессир Лудовико Ариосто, подвергся хуле за разговоры о мелком и низменном, высеченные им безделицы обратились в несокрушимый памятник, что простоит вечность в отличие от зданий, возведённых ловкими каменщиками. Согласно особым законам жизнелюбия, обычай требует ценить лист, вырванный из книги Природы и Правды, больше тех стылых томов, кои при всей своей возвышенности не выжмут из вас ни смеха, ни слезинки. Автору дозволено утверждать сие, не нарушая приличий, понеже нет у него намерения вставать на цыпочки, дабы придать себе сверхъестественный рост, ведь речь идёт о величии искусства, а не о нём, бедном секретаре, чья единственная забота – вовремя пополнять свою чернильницу, слушать господ судей и записывать каждое слово свидетелей. Он здесь лишь подручный, за всё остальное в ответе Природа, ибо от Венеры господина Фидия до любопытного малого по имени господин Брелок, рождённого одним из наиболее прославленных авторов современности{68}68
  …до любопытного малого по имени господин Брелок, рождённого одним из наиболее прославленных авторов современности… – Под автором имеется в виду Шарль Нодье (1780–1844). Брелок – одна из трёх ипостасей, в которых Нодье выступает в своём романе «История богемского короля и его семи замков» (1830) и которая представляет язвительный и насмешливый ум автора.


[Закрыть], все и во всём подражают друг другу, и нет ничего, что принадлежало бы кому-то одному.

В честном писательском ремесле счастливы воры: их не вешают, напротив, их ценят и ласкают! Но трижды дурак, нет, десять раз рогоносец тот, что ходит с напыщенным видом, кичится и пыжится тем, что благодаря стечению обстоятельств вышел в дамки, ибо слава взращивается дарованиями, а также терпением и мужеством.

Что касаемо нежных медоточивых голосов, тихо коснувшихся ушей Автора и сетующих на то, что из-за него кое-кто лишился части волос и кое-где изодрал юбки, то им он скажет: «А кто вас просил?» И дабы помочь своим доброжелателям пресечь клевету и злопыхательство в его адрес, Автор вынужден добавить сие предуведомление, коим они могут воспользоваться.

Эти озорные рассказы, безо всякого сомнения, появились в то время, когда королева Екатерина из дома Медичи была у власти, в тот добрый отрезок её царствования, когда она вмешивалась в дела общественные ради пользы нашей святой религии. То времечко многих взяло за горло, начиная от покойного Франциска Первого до Генеральных штатов в Блуа, где погиб сеньор де Гиз{69}69
  …до Генеральных штатов в Блуа, где погиб сеньор де Гиз. – Герцог Генрих де Гиз (1550–1588), старший сын герцога Франсуа де Гиза, военный и государственный деятель времён религиозных войн во Франции, глава Католической лиги, созданной для борьбы с протестантами и ограничения абсолютной власти короля Генриха III. Де Гиз заставил Генриха III собрать в замке Блуа Генеральные штаты, надеясь с их помощью свергнуть короля и взойти на престол. Однако король приказал убить герцога прямо в замке, а на следующий день, 24 декабря 1588 года, там же был убит и брат герцога, кардинал Луи Лотарингский (1555–1588).


[Закрыть]. И даже нерадивым школярам известно, что в ту эпоху междоусобиц, примирений и тревог язык Франции тоже попал под ураганный ветер перемен из-за поэтов, которые так же, как и в наши дни, изобретали свой собственный язык. Мало того, тогда вместе с чужестранцами хлынул на нашу землю поток греческих, латинских, итальянских, немецких, швейцарских, разнообразных испанских и иных заморских слов и выражений, так что у бедного письмолюба, слуги вашего покорного, руки развязаны, и он творит, как ему заблагорассудится, на том вавилонском языке, который позже захватили в свои руки господа де Бальзак, Блез Паскаль, Фюретьер, Менаж, Сент-Эвремон, де Малерб и прочие, кои вычистили французский язык и, дав отпор странным и иностранным словам, наделили гражданскими правами слова узаконенные, всеми используемые и всем известные, от которых скривился бы господин Ронсар{70}70
  Ронсар – см. примеч. к с. 7.


[Закрыть].

Засим Автор возвращается к своей музе и желает премногих радостей и увеселений тем, кто его любит, а всем прочим пусть по заслугам достанется на орехи. Вот улетят ласточки, и он вернётся не без третьего и четвёртого десятков, в чём клятвенно заверяет пантагрюэлистов, весёлых плутов и почтённых шутников всех мастей, коих тошнит от уныния, мрачных измышлений и брюзжания жёлчных бумагомарак.

Три подопечных святого Николая

Перевод Е. В. Трынкиной

Во времена оны был в Туре постоялый двор «Три усача», и нигде во всём городе не кормили столь вкусно, а хозяин его, что слыл лучшим из лучших, ездил готовить свадебные пиры аж в Шательро, Лот, Вандом и Блуа. Сей старик, хитрая лиса и мастер своего дела, был из тех, у кого, как говорится, снега зимой не выпросишь, он никогда не жёг света днём, сбывал с рук и шерсть, и кожу, и перья, зорко следил за всеми и каждым, не позволял никому есть на дармовщинку и из-за одного недоданного по счёту денье запросто мог перегрызть горло даже престолонаследнику. В остальном же это был добрейший малый, который любил поесть и выпить со своими завсегдатаями, не забывал снимать шляпу перед теми, кто во имя Господа нашего выдаёт отпущение всем грехам, но при этом вводил их всех в расход и доказывал в случае надобности с помощью весомых аргументов, что вино нынче дорого и что вопреки тому, что они могут подумать, в Турени так просто ничего не дают, всё надобно покупать, а следовательно, за всё платить. Короче говоря, кабы не совесть, он назначил бы цену и на свежий воздух, и на прекрасный вид из окна. В общем, он сколотил приличное состояние, стал толстым как бочка, полная жира, и величался господином.

Во время последней ярмарки три начинающих крючкотвора, обещавших превратиться скорее в мошенников, чем в честных судей, и уже понимавших, до каких пределов можно дойти и при этом от ответа уйти, решили поразвлечься за счёт торговцев и прочего ярмарочного люда. И вот эти чёртовы отродья улизнули от наставников, под чьим руководством они изучали всяческую тарабарщину в городе Анжере, и первым делом поселились на постоялом дворе «Три усача», где потребовали лучшие номера, перевернули всё вверх дном, заказали с рынка миног и объявили себя купцами, которые не таскают за собой свой товар, а передвигаются налегке. Хозяин засуетился, закрутил вертела, достал заветные припасы и приготовил славный обед для трёх хитрецов, с ходу наделавших шуму на сто экю, но, будьте уверены, ни при какой погоде не расставшихся бы с той дюжиной турских солей, что позвякивали у одного из них в кошеле. Недостаток денег они возмещали избытком изобретательности, сия троица заранее сговорилась о том, как распределить между собой роли. То был фарс, в котором следовало есть, пить и пять дней так набрасываться на яства всех видов, что отряд германских наёмников нанёс бы меньший ущерб, чем они своим жульничеством. Трое проныр сразу после завтрака, под завязку набивши и заливши брюхо, шли на ярмарку и делали всё что хотели с простаками и новичками: тянули, тащили, обворовывали, играли и проигрывали, срывали надписи и вывески и меняли их местами: «Игрушки» оказывались на лавке ювелира, а «Ювелир» – на лавке сапожника, пускали пыль в глаза лавочникам, устраивали собачьи бои, обрезали лошадям уздечки, забрасывали кошек в толпу, кричали «Держи вора!» и останавливали первого встречного, вопрошая: «Вы случаем не господин Жопень из Анжера?» Засим толкались, дырявили мешки с зерном, задирали бабам юбки, вопили и рыдали, разыскивая якобы утерянное кольцо, и кричали:

– Дамы, проверьте ваши дырочки!

Они посылали ребёнка не туда, куда надо, шлёпали зевак по пузу, обкрадывали, обворовывали, обчищали, всем досаждали и всем надоедали. Короче, по сравнению с этими подлыми школярами сам чёрт показался бы образцом благоразумия, ибо они скорее повесились бы, чем поступили по совести; с таким же успехом можно взывать к человеколюбию доведённых до бешенства истца и ответчика. Они покидали ярмарочное поле не уставшие, но сытые по горло злыми каверзами, обедали до вечера, а засим возобновляли свои проделки уже при свечах. Порой после ярмарки они принимались за развесёлых девиц, с которыми благодаря тысяче разных уловок расплачивались тем, что получали, следуя кодексу Юстиниана: «Suum cuique tribuere» – «Каждому по заслугам», а потом, дурачась, говорили бедным девкам: «Мы в праве, а вы не в праве. Нам прибыток, вам убыток».

Наконец, на ночь глядя, когда ничего другого не оставалось, они начинали подшучивать друг над другом или, желая ещё поёрничать, начинали жаловаться хозяину на мух и уверять, что в других местах мух привязывают, дабы они не досаждали приличным людям. Тем не менее на пятый день, день кризиса во всякой горячке, хозяин, который, как ни протирал и ни таращил глаза, а так и не увидел королевского лика экю у своих постояльцев, но при этом твёрдо знал, что не всё то золото, что блестит, начал морщить нос и с большой неохотой исполнять пожелания сих именитых купцов. Подозревая, что дело дрянь, он решил прощупать, сколь глубоки их карманы. Заметив это, трое пройдох с уверенностью прево, вешающего своего слугу, приказали подать им отменный ужин, поскольку им необходимо немедля уехать. Их радостный настрой развеял подозрения хозяина. Полагая, что нищие, коим нечем платить, веселиться никак не станут, он приготовил достойный каноников ужин, желая напоить их допьяна, чтобы в случае чего легче было взять их за глотку. Не зная, как унести ноги с постоялого двора, где они чувствовали себя так же уютно, как рыба на сковородке, три сотоварища ели и пили без меры, поглядывали за окошко и поджидали удобного для бегства момента, но напрасно. Проклиная всё на свете, один из них предложил прогуляться на двор по причине поноса, другой – позвать лекаря к третьему, которому якобы стало плохо до бесчувствия. Ничего не вышло: окаянный хозяин «Трёх усачей» вертелся между печкой и столом, глаз не спуская с троицы, делал шаг вперёд, чтобы вытребовать свои деньги, и шаг назад, чтобы не подвернуться под горячую руку в том случае, если они и в самом деле порядочные люди, в общем, действовал как отважный и осторожный хозяин, который любит деньги и не любит побоев. Делая вид, что как никогда рад им служить, он прислушивался и приглядывался ко всему, что делалось в зале и во дворе, ему всё время чудилось, что его зовут, он появлялся у стола при каждом взрыве хохота, являя своё полное укоризны лицо вместо счёта, и твердил: «Чего изволите, господа?» В ответ на сей вопросик им хотелось вонзить ему в пузо его собственный вертел, ибо вид у их кормильца-поильца был такой, словно он прекрасно знает, чего они изволят в сложившихся обстоятельствах. Примите в рассуждение, что за двадцать полновесных экю проходимцы уже готовы были продать треть своего бессмертия, они ёрзали, как на угольях, пятки у них чесались, а задницы горели огнём. Хозяин уже сунул им под нос груши, сыр и сухофрукты, а они, потягивая ликёр, едва притрагиваясь к тарелкам, жуя еле-еле и переглядываясь в надежде, не придумал ли один из них какого-нибудь трюка, уже совсем носы повесили. Тут самый хитрый из них, тот, что из Бургундии, улыбнулся, понимая, что настала, как говаривал Рабле, дурная четверть часа{71}71
  …настала, как говаривал Рабле, дурная четверть часа… – Имеется в виду час расплаты по счёту, когда платить нечем. Это выражение связано с эпизодом из жизни Франсуа Рабле. Однажды по дороге из Рима в Париж он остановился в Лионе. Ему нечем было заплатить за постоялый двор, и он пригласил к себе в номер местных докторов, представился знаменитым врачом, а потом сообщил им по секрету, что у него есть тончайший яд, чтобы убить короля и всё его семейство. Рабле немедленно арестовали и под конвоем привезли в Париж к королю Франциску I. Узнав о проделке Рабле, король отпустил с миром верных лионцев, а Рабле пригласил к себе на ужин.


[Закрыть], и сказал таким тоном, как будто выступал во дворце правосудия:

– Полагаю, в силу неотложной надобности, нам надлежит отложить отъезд на неделю.

Два его сообщника, несмотря ни на что, не выдержали и расхохотались.

– Сколько мы должны? – сказал тот, у кого на поясе ещё сохранилась вышеупомянутая дюжина солей, коими он отчаянно позвенел, словно желал перемешать их так, чтобы у них появились детки.

Это был пикардиец, сущий дьявол, мгновенно вскипавший от любого пустяка и способный без зазрения совести выбросить хозяина в окно. Так вот он задал свой вопрос с таким важным видом, как будто у него было по меньшей мере десять тысяч дублонов дохода.

– Шесть экю, господа!.. – отвечал хозяин, протягивая руку.

– Я не потерплю, виконт, чтобы вы платили за всех… – сказал третий, хитрый, как влюблённая женщина, школяр, который был родом из Анжу.

– Я тоже! – воскликнул бургундец.

– Господа! Господа! – вмешался пикардиец. – Вы шутите! Позвольте мне!

– Чёрт бы вас побрал! – вскричал тот, что из Анжу. – Не станете же вы платить три раза, наш хозяин такого не потерпит.

– Тише, тише, – успокоил всех бургундец. – Пусть заплатит тот, кто расскажет самую дрянную историю.

– А кто будет судьёй? – спросил пикардиец, позвякивая своими монетами.

– Как кто? Хозяин, конечно. Он должен знать в этом толк, как человек со вкусом, – решил выходец из Анжу. – Давай, повар, садись, пей и отвори уши. Слушанье открывается.

Хозяин присел и от вина не отказался.

– Я первый! – сказал анжуец. – Приступаю.

«В герцогстве моем Анжуйском народ отличается ревностным служением нашей святой католической вере, ни один анжуец не отдаст ни толики райской жизни, не покаявшись в грехах своих или не убив еретика. Только сунется какой богоотступник в наши края, как тут же отправляется прямиком в ад, знать не зная, откуда смерть пришла. Как-то раз вечерком один добрый человек из Жарзе, помолившись бутылке в Пом-де-Пен, где он позабыл и разум свой, и память, возвращался к себе и по соседству со своим домом упал в канаву с водой, полагая, что лёг в собственную кровать. Спустя какое-то время его сосед по имени Годено увидел, что бедняга уже покрылся льдом, поелику дело было зимой, и, смеясь, спросил:

– Эй, ты чего там дожидаешься?

– Оттепели, – ответил пьянчужка, обнаружив, что примёрз.

Тут Гадено, как добрый христианин, помог ему выбраться и даже довёл до дверей дома из великого почтения к вину, повелителю нашего края. Однако пьянчужку чёрт попутал, и он улёгся в постель своей служанки, славной молодой девахи. Засим этого старого подёнщика, коему вино придало сил, разобрала охота, и, полагая, что принялся за жену, он выразил ей признательность, нежданно-негаданно обнаружив все признаки молодости и свежести. Тем временем жена, услышав голос мужа, принялась орать как резаная, и из-за этих её воплей бедолага понял, что ошибся и спасения его душе не видать. Сие соображение удручило его до невозможности.

– Эх, – вздохнул он тяжко. – Господь наказал меня за то, что я не отстоял вечерню в церкви.

Потом извинился, как мог, сославшись на бутылку, которая помутила его рассудок, и перебрался в постель к жене, бормоча, что для ради лучшей участи хотел бы, чтобы не было у него на совести такого страшного греха.

– Ничего! – сказала мужу жена, коей служанка объяснила, что ей снился её солюбовник.

Жена побила негодницу, чтобы впредь она не смела так крепко спать, и этим утешилась. Однако добрый муж её, ввиду ужасности случившегося, продолжал ныть и лить пьяные слёзы из страха перед гневом Господним.

– Дорогой, – сказала ему жена, – сходи завтра на исповедь, и хватит об этом.

Добрый человек потащился в исповедальню и со всем смирением поведал свою историю приходскому священнику, старому доброму пастырю, который вполне мог бы Господу на небе подавать тапки.

– Ошибка не в счёт, – заявил он кающемуся грешнику, – попостись завтра и получишь прощение.

– Поститься! С удовольствием! – возрадовался анжуец. – Пост питию не помеха.

– Да! – отвечал кюре. – Пей воду и не ешь ничего, кроме четвертушки буханки и одного яблока.

Простодушный селянин, не доверяя своей памяти, пошёл домой, на ходу повторяя всё, что велел священник. Честно начав с четвертушки хлеба и одного яблока, домой он пришёл, бормоча: «Четвертушка яблока и одна буханка».

Дабы очистить душу свою, он велел жене подать ему буханку и отрезать кусок яблока и печально принялся заглатывать предписанное. Добравшись до корки, он тяжко вздохнул, потому что ему уже кусок в горло не лез, на что жена заметила ему, что Господь отнюдь не желает грешнику смерти и что, коли он не станет запихивать в себя корку, его никто за это не упрекнёт.

– Придержи язык, женщина! – возмутился он. – Сдохну, а пост не нарушу».

– Я внёс свою долю. Теперь твоя очередь, виконт, – сказал анжуец и подмигнул пикардийцу.

– Кувшин пуст, – заметил хозяин. – Эй, подайте ещё вина!

– Да, выпьем! – воскликнул пикардиец. – С мокрого языка слова лучше текут.

Он осушил до дна свою кружку, откашлялся и начал такими словами:

«Как вам известно, у нас в Пикардии девицы, дабы обзавестись своим хозяйством, стараются честно заработать на посуду, постели, сундуки, в общем, на всю домашнюю утварь. И ради этого нанимаются в прислуги в Перон, Абвиль, Амьен и другие города, где моют, чистят, скребут, гладят, готовят и всё такое прочее. И как только научаются они чему-то сверх того, что положено преподнести мужьям, они выходят замуж. На свете нет хозяек лучше наших пикардиек, потому что они в этом деле собаку съели. Одна девица из Азонвиля, а это та самая земля, которая досталась мне по наследству, прослышала, что в Париже люди себя по пустякам не утруждают, что там на улицах до того пахнет жареным мясом, что можно по целым дням нюхать и сытым быть безо всяких хлопот. И вот забрала она себе в голову, что надо пойти в столицу и раздобыть себе на приданое. Шла она пешком с пустыми руками и у заставы Сен-Дени столкнулась с солдатами, которые стояли там на страже, поелику гугеноты якобы намеревались улизнуть из города. Сержант, завидев сей милый чепчик, сдвинул шляпу набок, разгладил перо, подкрутил усы, сделал страшные глаза, подбоченился, прокашлялся и остановил пикардийку, дабы, мол, проверить, проколоты ли у неё должным образом уши, ибо иначе девицам в Париж входить не дозволяется. Потом спросил её шутки ради, но строгим голосом, с какой целью она явилась и не собирается ли захватить ключи от города. На всё это простушка отвечала, что ищет места и не замышляет ничего дурного, а только хочет заработать.

– Хорошо, кума, – сказал плут, – я тоже из Пикардии, и я дам тебе работу. Обращаться с тобою будут лучше, чем с королевой, и ты вернёшься восвояси не с пустыми руками.

Он отвёл её в кордегардию, велел подмести полы, выскоблить кастрюли, разжечь огонь и следить за порядком и обещал, что коли придётся она солдатам по сердцу, то с каждого получит по тридцать парижских солей. А понеже заграждение выставили у этих ворот на целый месяц, то у неё скопится не меньше десяти экю, а когда этих солдат сменят другие, то они с ней тоже сговорятся, и она отправится домой с полным кошельком и парижскими подарками. Славная девица вычистила комнату, приготовила еду, и всё с песней, с охоткой, так что к вечеру солдатская конура превратилась в трапезную бенедектинцев. И все были довольны, и каждый дал милой хозяюшке по одному солю. Наевшись, напившись, солдаты уложили девицу в постель командира, который в тот вечер ушёл в город к своей полюбовнице, поблагодарили её от всей души, как солдаты-философы, idest, любящие всё разумное. И скоро девица сладко задремала. Дабы избежать ссор и шума, доблестные воители бросили жребий и, выстроившись в очередь, по одному, молча, с горячностью принялись за пикардийку, и каждый брал с неё по малой мере на шестьдесят турских солей. Ей сия служба показалась нелёгкой, ибо она к такому не была привычна, но бедная девушка старалась изо всех сил и за всю ночь не сомкнула ни глаз и ничего другого. Утром, пока солдаты ещё крепко спали, она, радуясь, что осталась цела после ночной перестрелки, поспешила, невзирая на усталость, домой со своими тридцатью солями. По дороге встретилась ей знакомка, которая по её примеру тоже подалась в Париж. Знакомка сия, завидев землячку, спросила, что там да как и что за работа есть в столице.

– Ах, милая, не ходи туда. Там надобен железный передок, да и тот скоро изотрётся да износится.

Вот и весь сказ».

– Твоя очередь, толстопузый бургундец, – сказал пикардийский плут, хлопнув со всей силы соседа по его огромному животу. – Валяй свою историю или плати!

– Клянусь королевой Колбас! – вскричал бургундец. – Клянусь верой, всеми святыми, Господом Богом! И дьяволом тоже, ибо я не знаю ничего, кроме историй нашего двора, а они идут в ход только с нашей монетой…

– Эй, чёрт вас дери, мы что, на басурманской земле? – завопил другой, указуя на пустые кружки.

«Ладно, так и быть, расскажу вам историю, которую знает весь Дижон. Случилась она, когда я там командовал, и она стоит того, чтобы её записали. Был у нас один судья по имени Франк-Топтун – самодур, который только и делал, что бранился, спорил, смотрел на всех косо и никогда тех, кого отправлял на виселицу, добрым словом не подбадривал, короче, он мог сыскать вшей у лысых и пороки у Всевышнего. Так вот этот Топтун, отвратительный, как ни посмотри, взял жену, и по великой случайности ему досталась мягкая, точно луковая шелуха, женщина, которая, видя порочный нрав своего муженька, изо всех сил старалась радовать и баловать его так, как другая на её месте стремилась бы наставить ему рога. Она слушалась его во всём и, если бы Бог позволил, какала бы золотом ради мира и покоя в доме, но этот скверник только ругался, ворчал и был щедр на побои так же, как должник на обещания долговому приставу. Что бы жена ни делала, всё было напрасно, и, поняв, что сил её больше нет, она решила пожаловаться родителям своим, которые приехали её проведать. Не успели они войти в дом, как зять объявил им, что дочь их глупа и всё делает невпопад, что от неё одни неприятности, что жизнь его стала невыносимой: то она его будит, едва он заснёт, то дверь не открывает, когда он домой приходит, и заставляет его торчать под дождём и снегом. И вечно у него или пуговицы оборваны, или шнурки мохрятся. Простыни мнутся, вино скисает, дрова сыреют, кровать скрипит в самый неподходящий момент. В общем, всё хуже некуда. На эти лживые обвинения жена отвечала, показав пожитки и утварь, на которых не было ни пылинки, ни пятнышка, ни царапинки. Тогда Франк-Топтун заявил, что жена с ним плохо обращается, обед не готовит, а если и готовит, то бульон у неё жидкий, а суп холодный, что она вечно забывает подать вино и стаканы, мясо готовит без приправ и петрушки, горчицу портит, в жарко́м попадаются волосы, а от скатертей воняет так, что он теряет всякую охоту есть, в общем, что бы она ни делала, всё у неё наперекосяк. Несмотря на обиду, жена довольствовалась лишь тем, что спокойно опровергала все обвинения.

– Ха! – сказал он. – Да как ты смеешь перечить! Ладно, оставайтесь у нас на обед, сами всё увидите. И ежели она хоть раз сумеет мне угодить, я призна́ю, что был неправ и возвёл на неё напраслину, никогда больше пальцем её не трону, отдам ей алебарду и штаны и пусть всем в доме заправляет.

– О, прекрасно, – весело отвечала она, – значит, отныне я здесь буду госпожой и хозяйкой.

Муж, доверившись природе и женскому несовершенству, велел накрыть стол в беседке, увитой виноградом, полагая, что жена непременно замешкается, бегая из буфетной во двор, и тут уж он ей спуску не даст. Однако жена управилась превосходнейшим образом, и тарелки у неё блестели, точно зеркала, и горчица была наисвежайшей и наивкуснейшей, и обед был прекрасно сготовлен и горяч, и сладок, точно запретный плод, и стаканы чисты, и вино прохладно, и всё сияло белизною так, что сделало бы честь даже епископской кухарке. Однако в тот самый миг, когда жена крутилась у стола и как добрая хозяйка напоследок оглядывала стол, желая проверить, всё ли в порядке, её муж громко хлопнул дверью. И чёртова курица, которая забралась на беседку, дабы полакомиться виноградом, вздрогнула, какнула на самую середину белой скатерти и обезобразила оную большой кляксой. Бедная женщина чуть не умерла от досады и отчаяния и не нашла ничего лучшего, как прикрыть ужасное пятно тарелкой и кое-как заполнить её фруктами. Потом, благо никто не заметил случившегося, проворно вынесла горячее, рассадила всех по местам и стала всех угощать да потчевать.

Увидев на столе и прекрасный порядок, и отменные блюда, гости возрадовались и выразили удовольствие своё, и только муж сидел мрачнее тучи, хмурил брови, брюзжал и шарил кругом глазами, ища хоть какую-нибудь мелочь, дабы, уцепившись за неё, наброситься на жену с бранью. А она, ласкаясь мыслию, что настал её час и что родители в случае чего её в обиду не дадут, молвила:

– Вот вам и горячий обед, и стол накрытый, как подобает, и скатерть белее белого, и солонка полная, и плошки чистые, и вино прохладное, и хлеб с золотистой корочкой. Чего не хватает? Чего ещё изволите? Чего желаете? Чего вам надобно?

– Дерьма! – в ярости вскричал он.

Хозяйка вмиг убрала тарелку с фруктами и промолвила:

– Пожалуйста, дорогой!

Судья остолбенел, решив, что жена его в сговоре с самим чёртом. И тут ещё родители на него набросились с упрёками, дескать, он сам неправ, и распекли его на чём свет стоит, и за полчаса отпустили в его адрес насмешек да издёвок более, чем судейский писец пишет слов в цельный месяц. С того самого дня наш Франк-Топтун жил в мире со своей половиною, а та, едва он только пытался нахмуриться, спрашивала:

– Что? Дерьмеца захотелось?»

– Так чья байка хуже? – Анжуец, точно палач, шлёпнул хозяина по плечу.

– Его, его! – наперебой закричали двое его подельщиков.

Тут все принялись спорить, точно святые отцы на церковном соборе, драться, бросаться кружками и вскакивать с места, пытаясь в неразберихе улучить удобный момент и бежать куда подальше.

– Давайте уладим наше дело! – закричал хозяин, видя, что трое его честных должников уже напрочь забыли, с чего всё началось.