Текст книги "Джевдет-бей и сыновья"

Часть II

Глава 1. Молодой завоеватель в Стамбуле

– Европа теперь должна стать для нас… Как бы это получше выразиться? Целью! Да-да, целью, а еще точнее – примером! – громко и горячо говорил Саит-бей, покачиваясь в такт с вагоном-рестораном. – Гордость нужно отставить в сторону. Я не устаю повторять: звон наших сабель давным-давно заглушен грохотом пушек и машин. Теперь и государство у нас новое, и от старого мира ничего не осталось. Как-никак середина двадцатого века! Сейчас у нас февраль тысяча девятьсот тридцать шестого, до тысяча девятьсот пятидесятого осталось всего ничего. Выпьем же и, забыв про гордость, примем всей душой республику и европейские порядки! Что же вы совсем не пьете?

Омер замешкался с ответом. «Февраль тысяча девятьсот тридцать шестого, – крутилось у него в голове. – Я возвращаюсь в Стамбул».

– Нет-нет, можете ничего не говорить, я все понимаю, – снова заговорил Саит-бей. – Вас, должно быть, кто-то ждет, и вы все думаете о встрече. Понимаю, понимаю! – И он добродушно, по-отечески улыбнулся.

– Да нет, никто меня не ждет. И от меня никто ничего не ждет, – ответил Омер, поднося свой бокал к бутылке, которую держал в руках Саит-бей. – Вы правы, я совсем не пью, но сейчас, пожалуй, выпью.

– И дамы тоже пусть выпьют, – сказал Саит-бей. – Мы же ведь в Турцию еще не въехали.

Это была очередная шутка из тех, которыми давно уже перебрасывались за этим столиком, иронизируя по поводу меняющейся на глазах жизни и посмеиваясь над милой, печальной родиной, к которой нес Омера и его попутчиков ночной поезд. Саит-бей намекал на свою жену Атийе-ханым, которая могла со спокойной душой пить алкогольные напитки только за границей. В ответ на это Гюлер, сестра Саит-бея, сказала, что ее брат, приезжая во Францию, тоже каждый раз пересматривает свое отношение к вину и ракы.

Саит-бей сделал вид, что обиделся.

– О ракы я с тобой говорить не буду! – сказал он и, взглянув на Омера, добавил: – Ракы – напиток для мужчин!

В ответ на это никто не улыбнулся, кроме самого Саит-бея и Омера, которые обменялись довольными усмешками: им, дескать, не понять!

С Саит-беем и его спутницами Омер познакомился накануне здесь же, в вагоне-ресторане. Саит-бей подошел к нему, извинился за беспокойство и спросил, нельзя ли им присесть за его столик, – все остальные места были заняты. После обмена обычными любезностями Саит-бей рассказал, зачем они ездили в Париж: он сам и его супруга давно приобрели привычку каждый год выезжать в Европу, а в этот год они взяли с собой младшую сестру Саит-бея, не так давно разведшуюся с мужем. Омер в свою очередь рассказал, что заехал в Париж по пути из Лондона, где жил четыре года, учился на инженера-строителя.

– А ведь мы, между прочим, в области прав женщины опережаем многие европейские страны, – сказала Атийеханым.

– Совершенно верно, и это очень важно! Вот что значит республика! – согласился Саит-бей и, изобразив на лице выражение избалованного ребенка, которое ему вовсе не шло, прибавил: – Впрочем, у женщин во всем мире обязанности одни и те же.

Возникла неловкая пауза.

Потом Атийе-ханым, сделав вид, что ей стыдно за своего супруга-мужлана, сухо сказала:

– Вот, оказывается, как думает Саит-бей!

Но долго сердиться она не умела. В ее взгляде вдруг мелькнула веселая искорка, она открыла сумочку и, достав из нее несколько фотографий, с улыбкой протянула их Омеру:

– Посмотрите, вот она, моя самая любимая обязанность!

На первой фотографии был мальчик в матросском костюмчике. Он сидел на скамейке, положив одну руку на краешек и приветственно помахивая другой. Чтобы поддержать разговор, Омер спросил, сколько ему лет.

– Через неделю будет четыре. Он родился в марте тридцать второго.

«А я эти четыре года провел за границей», – подумал Омер. Стучали колеса, вагон мерно покачивался. «Четыре года в Турцию ни ногой… Сбежал в Европу. Учился, писал диссертацию, путешествовал, порой раздумывал над своим будущим, проживал оставленные родителями деньги, жил… И вот возвращаюсь на родину дипломированным инженером. Вернусь и, как говорит тетушка, погружусь в водоворот жизни…»

– А на этой фотографии ему годик. Мы тогда специально пригласили к себе домой в Тешвикийе фотографа.

Мальчик был снят на руках у матери. Рядом, положив ей руку на плечо и немного выдвинувшись вперед, стоял Саит-бей, похожий здесь скорее не на мужа, а на старшего брата, опекающего сестру. Следующая фотография, по всей видимости, была сделана в студии. На лицах супругов застыли улыбки, по которым невозможно было понять, на самом ли деле они счастливы или только делают вид, потому что так положено, когда фотографируешься. Мальчик на руках у мамы, казалось, готов вот-вот расплакаться.

Омер, сообразив, что надо бы что-нибудь сказать, проговорил:

– Какой милый ребенок!

– Все так говорят! – с гордостью ответила Атийе-ханым, взяла у Омера фотографии и сама начала, улыбаясь, их разглядывать.

Присоединился к жене и Саит-бей. Вид у супругов был такой, будто они пытались высмотреть, что же именно заставило Омера назвать их сына милым.

«Зачем я возвращаюсь в Стамбул? – размышлял Омер. – Жениться, завести ребенка, жить счастливой семейной жизнью, зарабатывать деньги? Ради этого?» Поезд еще не пересек границу, а он словно бы уже почуял запах печали и маленьких семейных радостей. Внезапно он одним залпом осушил свой бокал:

– Пожалуй, я еще выпью.

– Правильно, нужно выпить, – поддержал его Саит-бей и улыбнулся. – Вы совсем еще молоды: если сейчас не пить, то когда же?

Вот он сидит – отец семейства, возвращающийся из поездки по Европе. Гордится своей молодой женой, со счастливой улыбкой разглядывает фотографии сына. Занимается импортом… Иногда вспоминает, что он сын паши, и расстраивается. «Нет, у меня все будет по-другому, – говорил себе Омер. – Совсем по-другому! Я преодолею эти искушения. Я буду хозяином своей жизни!»

– Саит, ты начал говорить о Европе, – нарушила затянувшееся молчание Гюлер.

– И правда, – отозвался Саит-бей. – О Европе и о нас… Я ведь рассказывал вам о моем покойном отце, паше? Так вот, он вместе с моей матерью сосватал Ниган-ханым за того самого Джевдет-бея, с сыном которого вы знакомы. Свадьба тоже была в нашем особняке. Мы потом этот особняк капитально перестроили, привели в соответствие с требованиями времени.

– Интересно, какими мы будем через двадцать лет, через тридцать? – вздохнула Атийе-ханым, глядя на Омера.

«Они ждут, что я буду их занимать, рассказывать что-нибудь интересное», – подумал Омер и решил довериться покачиванию вагона и вину.

– Возьмем еще бутылочку?

– Конечно возьмем! – согласился Саит-бей, ласково и немного задумчиво глядя на вступающего в жизнь молодого человека, – должно быть, вспоминал свою собственную молодость и ушедшие безвозвратно годы.

Официант принес новую бутылку.

Омер вспоминал те времена, когда он много пил. Начал после смерти отца, а когда умерла мать, пристрастился к выпивке по-настоящему. Он тогда учился в Стамбульском инженерном училище. Часто бывало, пил всю ночь напролет, шатаясь по увеселительным заведениям Бейоглу, и приходил на лекции в стельку пьяным. В Англии временами тоже начинал прикладываться к бутылке. Окончив инженерное училище, он решил, что неплохо было бы повидать Европу. Друзья говорили ему то же самое: «Деньги у тебя есть, время есть, здесь тебя ничто не держит – зачем тебе копаться в этой мусорной куче? Езжай, посмотри, как люди живут, путешествуй, развлекайся, заодно чему-нибудь и научишься!» Живя в Англии, Омер следовал этим советам. Потом влюбился в девушку-англичанку, стал подумывать о том, чтобы жениться и осесть за границей… Глядя на принесенную официантом бутылку, он думал: «Вот и у нас теперь кое-чему научились!» Одно время он начал жалеть, что приходится возвращаться в Турцию – снова рыться в старой мусорной куче, но сейчас был рад, что все так повернулось. «Хоть мусорная куча, да своя. Все здесь по моей мерке». В Европе, впрочем, Омер давно уже освоился. «Возможно, это немного по-детски, но я боялся там жить, – думал он, глядя на бутылочную этикетку. – Небо Англии казалось мне свинцовым. В Турции все по-другому, по-новому. По мне».

– Э, как вы, эфенди, однако, быстро пьете! Я за вами не поспеваю! – перебил ход его мыслей Саит-бей.

– И правда, что это я? – смутившись, ответил Омер. – Мне это вино вдруг так понравилось!

– Но вы, когда пьете, становитесь грустным и все молчите, – сказала Атийе-ханым. – Ну-ка, скажите, о чем вы сейчас думаете? Только сразу!

Саит-бей бросил на жену укоризненный взгляд: ну что ты, мол, пристала к мальчику! – и улыбнулся Омеру, пытаясь сделать вид, что ему вовсе не интересен ответ и Омер, если хочет, может держать свои мысли при себе. Но вслух сказал другое:

– И правда, о чем это думаете?

– О себе, – ответил Омер.

– А-а-а! – протянула Атийе-ханым и вскинула голову. – И что же вы о себе думаете?

– Я многое хочу сделать. И думаю, у меня получится.

– Конечно, конечно, – сказал Саит-бей. – Молодость!

– Нет, я не про то! Я другое имею в виду. Я думаю, что мне нужно многое сделать, но… но совсем не то, что делают другие! – Омер почувствовал, как загорелись у него щеки.

– Я как будто вас понимаю, – сказал Саит-бей.

– Это очень трудно объяснить…

– А вы все-таки попробуйте! – потребовала Атийе-ханым. На лице ее было все то же игривое выражение, с каким она задавала свой вопрос.

Гюлер подняла голову от меню, которое она с самого начала ужина изучала с такой тщательностью, будто читала интересную книгу (хотя в прошлый раз уже просмотрела его вдоль и поперек), и взглянула на Омера.

– Есть ли… есть ли у вас, Саит-бей, какое-нибудь страстное, необузданное желание? – спросил Омер.

– Что? Как вы сказали? – удивился Саит-бей. Улыбнулся, однако тут же сдвинул брови.

– Есть ли у вас стремления? Горячие, необоримые?

Саит-бей, будто пытаясь что-то вспомнить, посмотрел на жену:

– Замечала ты за мной что-нибудь в этом духе?

– Нет, – быстро ответила Атийе-ханым. – Он у меня спокойный. Как ягненок. – Кажется, она хотела улыбнуться, но, увидев выражение лица Омера, испугалась.

– Хвала Аллаху, я человек умеренный, – проговорил Саит-бей. – Меня вполне устраивает моя жизнь, ее маленькие радости и заботы.

На этот раз все улыбнулись.

– Ну а я, хвала Аллаху, человек неумеренный! – сказал Омер и, снова почувствовав на себе взгляд Гюлер, прибавил: – Маленьких радостей и маленьких забот мне недостаточно! – Внезапно ему стало неудобно за свою резкость, захотелось как-то ее смягчить. – Мне хочется многого добиться. Я не хочу довольствоваться малым. Не уверен, понятно ли я излагаю?.. Говоря о стремлениях, я не имею в виду стремление к чему-то определенному. Мне нужно все. Вся жизнь, все, что в ней есть! Уловить, овладеть, добиться!

– Молодость, молодость, – тихо проговорила Атийе-ханым.

– И чего же вы хотите добиться? – спросил Саит-бей.

– Всего! – ответил Омер, принимая из рук Саит-бея тарелку с сыром – не потому, что хотелось сыра, а потому, что отказываться неудобно.

– Этот сыр французы едят перед фруктами. Неприятный у него запах, не правда ли? Но когда привыкнешь к запаху…

– Саит, дорогой, ты перебил Омер-бея, – вмешалась Атийе-ханым.

– Да нет, конечно же мы вас слушаем!

Все трое посмотрели на Омера.

– Я, должно быть, выпил лишнего, – сказал он.

– Нет-нет! Вы очень интересно говорите, – заверила Атийе-ханым.

– Моя супруга обожает занимательные рассказы, – сказал Саит-бей и тут же, решив, должно быть, что не совсем удачно выразился, прибавил: – Ее вообще интересует все занимательное и любопытное. Прошу вас, продолжайте!

– И меня тоже интересует! – взволнованно сказал Омер. – Мне все интересно, все желанно. Вы сейчас спрашивали, чего я хочу добиться. Всего! Любви красивых женщин, денег, известности, славы, почета! Безоглядно, чего бы мне это ни стоило – хочу!

Саит-бей с предостерегающим видом обернулся к своим дамам:

– Осторожно, подливка у этого мяса очень острая! Я эту приправу знаю…

Омер мучительно покраснел. «И все-то мне хочется пустить пыль в глаза, произвести впечатление на женщин! Когда же я повзрослею? Мне ведь уже двадцать шесть!»

– А, должно быть, я вас поняла, – воскликнула вдруг Атийе-ханым. – Вы – Растиньяк наших дней. Помните Растиньяка из бальзаковского романа «Отец Горио»? Вот и вы такой же. Завоеватель… Да, это так будет по-турецки, правильно?

– Как вы раскраснелись, эфенди! – сказал Саит-бей. – Эти батареи так и пышут жаром. Возьмем еще бутылочку? – Он снова улыбался добродушно, по-дружески.

– Возьмем!

– Да-да, завоеватель… Растиньяк! – бормотала себе под нос Атийе-ханым, довольная, что придумала такую аналогию.

– Мне нравится это слово! – сказал вдруг Омер. – Да, я решил, что буду завоевателем!

– Как мило! – обрадовалась Атийе-ханым. – А давайте-ка сфотографируемся! Саит, здесь получится?

– При таком освещении не выйдет. Фотоаппарат у тебя с собой?

Гюлер вдруг подняла глаза на Омера:

– По правде говоря, вы и на турка-то не очень похожи.

– Ладно-ладно, оставим эту тему! – вмешался Саит-бей. – Послушайте, что я сейчас расскажу. Встречаются однажды в лесу черепаха и лиса. Лиса и говорит…

У Саит-бея были тонкие ухоженные усики. Когда он говорил, эта тонкая темная полоска ходила вверх-вниз. «Сейчас надо будет посмеяться», – подумал Омер.

Саит-бей закончил свой рассказ, и все дружно рассмеялись.

– Расскажи, как рассеянный официант перепутал бокалы, – попросила мужа Атийе-ханым.

Тот, улыбнувшись, начал рассказывать. Атийе-ханым изо всех сил пыталась сдержать смех. В вагоне-ресторане яблоку негде было упасть. За столиком впереди сидели четыре старика, выпивали и о чем-то, посмеиваясь, беседовали.

У одного из них была седая борода; когда он смеялся, борода терлась о галстук, а из жилетки показывалась поблескивающая цепочка от часов. За другим столиком сидела женщина в шляпке, с ребенком на руках; она целовала ребенка и улыбалась. «Было время, когда и я часто смеялся и улыбался», – думал Омер. В инженерном училище он то и дело над кем-нибудь подшучивал. Когда они с Мухиттином и Рефиком играли в покер, то вечно пересмеивались. Мысли о прошлом навевали грусть. К тому же действие алкоголя ослабевало, равно как и вызванное им возбуждение. Он решил, что будет слушать истории Саит-бея.

Ближе к часу ночи вагон-ресторан опустел. К столику, покачиваясь, подошел официант и вежливо обратился к Омеру и его знакомым:

– Господа, мы скоро закрываемся. Поезд подходит к Эдирне. Во время паспортного контроля вам нужно быть в своих купе и…

– Да-да, конечно, мы сейчас уходим, – сказал Саит-бей, и все надолго замолчали.

Саит-бей заплатил по счету, дамы взяли свои сумочки. Атийе-ханым стала смотреть в окно.

«Ну вот, начинается печаль, – подумал Омер. – Как въехали в Турцию, так и веселье наше кончилось».

Встав из-за стола, он почувствовал себя одиноким. «Может, они пригласят меня в свое купе? Продолжим разговор там…» – думал он, пробираясь по коридору вслед за Саит-беем и его дамами. «Да что это со мной? Я же завоеватель! Растиньяк… Может, я и выпил лишнего, но на меня алкоголь не очень-то…»

– Спокойной ночи! Завтра утром снова увидимся!

Это была Атийе-ханым. Вот кто, пожалуй, понял его лучше других. Омер подумал, что столь жадному до жизни человеку, как он, не годится обращать внимание на такие мелочи, как одиночество и печаль.

Омер снова увидел их на следующее утро, когда поезд уже подходил к вокзалу Сиркеджи, – высунувшись в открытое окно, они увлеченно глядели по сторонам. Омер зашел в их купе, пожал всем руки и обменялся со всеми любезностями. Саит-бей, снова напустив на себя вид добродушного дядюшки, сказал:

– Я вчера о вас думал. Вы были правы, когда говорили о стремлениях. В нашей стране таких, как вы, мало!

Омер только махнул рукой, словно говоря, что не стоило придавать такое значение его болтовне. Дамы, краем глаза поглядывавшие на толпу встречающих, заметили этот жест и улыбнулись. Обе они были в красивых шляпках с широкими полями. Атийе-ханым вдруг вытащила фотоаппарат и, не успел Омер и глазом моргнуть, сфотографировала его. Омер сказал, что очень волнуется, и вышел из купе.

Получив свои чемоданы и направляясь к пункту таможенного контроля, он увидел их еще раз. Шляпки дам в окне вагона были похожи на гроздь красочных фруктов. Атийе-ханым помахала «милому молодому человеку» рукой, а ее муж напомнил, что им снова хотелось бы встретиться с ним в Стамбуле. Когда голос Саит-бея растворился в вокзальном шуме, Омер заметил, что расчувствовался. Пробираясь к пункту таможенного контроля, он увидел в толпе встречающих мальчика со вчерашней фотографии. Старая нянька с недовольным лицом держала его на руках. Мальчик махал ладошкой в сторону поезда. «Я все преодолею», – сказал себе Омер.

Войдя в здание таможни, он впервые осознал, что вернулся. В нем вдруг проснулось какое-то странное, давным-давно забытое чувство, похожее на любовь. Некоторое время он искал служащего, которому можно было бы предъявить для досмотра чемоданы, потом увидел очередь и встал в нее. Какой-то шикарно одетый человек в длинном плаще, растолкав толпу плечами, влез перед ним. Тут из комнаты, у которой выстроилась очередь, вышел пожилой таможенник и сказал, что стоят они здесь зря, досмотр будет в соседней комнате. Пока перебирались туда, возникла изрядная давка. Из-за двери вдруг послышались возмущенные вопли, и один человек в шляпе, стоящий в очереди, заявил, что это просто безобразие – так придираться к людям по пустякам. Когда очередь дошла до Омера, к таможеннику подошел другой таможенник, постарше, и сказал:

– Да пропусти ты этого молодого человека. Видишь, у него ничего нет.

– Хорошо-хорошо, пропускаю, – сварливо буркнул таможенник и, не открывая чемоданов, махнул Омеру рукой – проходи, мол.

Тут же откуда-то вынырнул носильщик и выхватил у него поклажу. Через пару секунд Омер уже был в Сиркеджи.

На углу остановился трамвай, из него выходили пассажиры. За трамваем стояла карета, кучер, покуривая, ждал, когда можно будет тронуться с места. Четыре носильщика тащили в сторону Бабы-Али огромную бочку. Дворник о чем-то беседовал с расположившимся на брусчатом тротуаре нищим. В сторону Каракёя шествовал шикарно одетый господин с зонтиком в руках. Из запряженного лошадьми фургона в ресторан перетаскивали большие ящики. В припаркованном неподалеку такси шофер читал газету. Рядом с обувной лавкой стояла женщина с ребенком и разглядывала витрину. Над головой раскинулось желтоватое легкое небо. Воздух был влажным.

Носильщик обернулся к замечтавшемуся Омеру:

– Куда?

– В Каракёй.

Он решил перейти мост пешком. Вскоре они нагнали человека с зонтиком и пошли вслед за ним. «Я – завоеватель!» – думал Омер. Он чувствовал себя очень легким – на него впервые за долгие годы не давило небо.

Глава 2. Праздничный обед

Ниган-ханым сидела, подперев голову руками, за столом, накрытым вышитой скатертью, смотрела на фарфоровую тарелку и размышляла: «Хорошо, что я велела достать позолоченный сервиз. Сколько лет он без дела стоял в буфете.

Чай после обеда будем пить из подаренных мне на свадьбу бабушкой чашек с синими розами. Две чашки из этого сервиза, увы, разбились. А что же я не велела достать и начистить серебряные приборы? Когда еще использовать серебро, как не в такие дни? Все надо использовать». Вышитую скатерть она уже доставала в прошлый Курбан-байрам. Поскольку скатерть тоже была частью ее приданого, то, стало быть, тридцать лет хранилась в неприкосновенности. Ниган-ханым одолевало странное желание наконец пустить в дело все вещи, спрятанные в сундуках, шкафах, буфетах и шкатулках. «Как будто мне хочется увидеть, как пачкаются и рвутся скатерти, бьются тарелки и чашки, теряются вилки и ножи! – думала она. – Вот уже тридцать лет, как я замужем. Больше шестидесяти праздников отметили мы с Джевдет-беем, вот и Курбан-байрам тридцать шестого подошел. И встречаем мы его все вместе: муж, сыновья, доченька, милые мои невестки и два маленьких внука».

Они сидели за столом у окна, из которого видны липы и знаменитый камень-мишень на углу, и ждали, когда повар подаст обед. Ниган-ханым чувствовала, как от люстры, которую зажгли по случаю пасмурной погоды, распространяется тепло. Скоро в столовую войдет, держа огромное блюдо, повар Нури – как всегда в торжественных случаях, на цыпочках. Все с нетерпением этого ждали и как будто гадали: на цыпочках войдет Нури или нет?

– Вы видели? Когда разделывали барашка, у него из желудка выпал большущий камень. Вот такой величины! – И Рефик, младший сын Ниган-ханым, начертил пальцем на скатерти кружок.

«Моему младшему всегда все было интересно. Это любопытство у него от меня», – подумала Ниган-ханым.

– Этакий камень выпал из барашка? Ничего себе! – сказал старший сын Осман.

Утром в саду за домом, как всегда во время Курбан-байрама, были зарезаны две козочки и барашек. Ниган-ханым была рада, что ее семья придерживается этого обычая. Она подумала, что благодаря этому чувствует себя сильнее, и прищурилась.

– Да где же наконец еда? – вопросил нетерпеливый, как всегда, Джевдет-бей.

Увидев, что сидящий рядом муж уже держит вилку в своей покрытой старческими пятнами руке, Ниган-ханым с неудовольствием подумала: «Снова объестся!» Потом стала наблюдать за внуками: шестилетним Джемилем и восьмилетней Лале. Джемиль рассказывал сестре, как задрожало тело барашка, когда его зарезали, а та говорила, что не смотрела, потому что ей было очень страшно. «Какие у меня здоровые, славные внуки!» – подумала Ниган-ханым. Дочь Айше, как всегда, сидела молча и выглядела понуро.

Повар Нури вышел из кухни с большим блюдом в руках. Ниган-ханым заметила это раньше всех и весело, тоном матери, рассказывающей детям сказку, объявила:

– Все готово!

Не глядя на ноги Нури, она все равно поняла, что он идет на цыпочках. Прищурившись, наблюдала, как он ставит блюдо на стол. На некоторое время разговоры стихли, потом все оживились и стали смотреть на блюдо.

На позолоченном блюде среди горок риса, украшенного горошинами, лежали маленькие кусочки мяса. Но это было мясо не тех животных, которых резали утром в саду за домом. Жертвенное мясо не подавали на стол с тех пор, как лет десять назад Джевдет-бей был вынужден покинуть праздничный стол и удалиться в уборную на первом этаже (ту, в которой не было унитаза), где его и вырвало. Возможно, причиной тому был ликер, которого он в то утро выпил больше чем нужно, но Джевдет-бей возложил всю вину не на ликер, а на свежее мясо, причем сделал это в крайне грубых выражениях и потом много еще чего прибавил. На следующий день Ниган-ханым одна поехала в дом своего отца-паши и со слезами жаловалась на мужа сестрам, Тюркан и Шюкран. Свежее мясо, по мнению Джевдет-бея, дурно пахло и было тяжело для желудка. Вспомнив об этом, Ниганханым порадовалась, что они решили больше его не есть. Потом, взяв ложки, она посмотрела на своих невесток, которые сидели рядышком как раз напротив нее. Не отказав себе в удовольствии немного подумать, кому из них дать ложки, в конце концов протянула их младшей невестке Перихан:

– Раздавай-ка сегодня ты!

Это был замечательный момент: Перихан, раскрасневшись от волнения, смотрит на зажатые в руках ложки, Джевдет-бей, как всегда, первым протягивает свою тарелку, все улыбаются, предвкушая трапезу. Ниган-ханым, расчувствовавшись, смотрела на невестку и думала: «Какая она красивая! И волосы укладывает с большим вкусом. Голосок у нее, правда, тоненький, как у мышки, но это не беда. И Рефик счастлив. Я тоже такой была, когда мы с Джевдетом только поселились в этом доме. Хвала Аллаху, я и сейчас счастлива. В те дни мы искали мебель, чтобы обставить дом. Как славно было жить в новом доме, среди новых вещей…»

– А тарелки для салата почему нет? – ворчливо спросил Джевдет-бей.

«Ох ты, не поставили ему тарелку для салата! И как я не заметила?» – подумала Ниган-ханым и тут же окликнула прислугу. Посмотрела краем глаза на тарелку мужа и заметила, что на ней уже красуется целая гора еды. «А потом начнет клевать носом, плохо себя чувствовать», – подумала Ниган-ханым с раздражением. Потом, глядя на его седую голову, склоняющуюся к тарелке каждый раз, когда он брал новый кусок, на его длинный тонкий нос, она вдруг почувствовала, что ее переполняет нежность, и повернулась к своей тарелке. Поев немного, обратила внимание на то, что старший сын Осман о чем-то увлеченно говорит.

– Поскольку в Европе начнется война…

Ниган-ханым смотрела на Османа и что-то отвечающего ему Рефика и, как это всегда, когда заходила речь о войне, чувствовала сиротливое одиночество. Каждые лет пять непременно начиналась какая-нибудь война, сразу же отделявшая суровой и непреодолимой чертой ее мир от мира мужчин. К тому же все войны точь-в-точь похожи одна на другую, как и вообще все мужские споры. «И зачем спорить? Поговорили бы о чем-нибудь другом!»

Но братья, вопреки желанию матери, продолжали спорить. Осман говорил с таким выражением на лице и таким тоном, будто знал: то, о чем идет речь, не очень-то интересует собравшихся за столом, в том числе и его самого. «Что поделаешь, иногда нужно заводить беседу и о таких вещах!» – говорил весь его вид. Рефик, так же как и его брат, надевший к обеду пиджак и галстук, что-то отвечал Осману, время от времени вставлял какую-нибудь шутку и поглядывал по сторонам с таким видом, будто извинялся перед всеми за этот спор. И все-таки это был серьезный мужской спор, из тех, что Ниган-ханым терпеть не могла. «Когда они так спорят, слова не вставишь», – подумала она. Когда речь заходит о подобных вещах, мужчины становятся серьезными и важными, а женщины будто бы превращаются в бессловесные фарфоровые вазы. «А я смотрю на них и размышляю», – бормотала себе под нос Ниган-ханым. Тут она услышала, что в разговор вмешался голос мужа:

– Ну а ты, Нермин, что скажешь по этому поводу?

Должно быть, Джевдет-бей решил, что уже можно немного отвлечься от еды. Он очень любил подшучивать над своими невестками. Нермин от неожиданности покраснела, взглянула на мужа и начала что-то говорить, но Джевдет-бей прервал ее:

– Браво, браво! Мясо, кстати, хорошее получилось.

Нермин замолчала. В воздухе повисло молчание.

– И правда хорошее, – сказала Ниган-ханым.

И снова молчание. Затем опять застучали по тарелкам вилки и ножи, послышались разговоры и смешки, и вот уже за столом началась обычная праздничная болтовня. Ниган-ханым, прищурившись, смотрела на свою семью и радовалась. «Опять я щурюсь!» – сказала она себе вскоре.

Пока не принесли второе блюдо, фасоль в оливковом масле, за столом успели поговорить снова о войнах, о последних событиях в Германии, о друге Рефика Омере, недавно вернувшемся из Европы, об открывшейся в Османбее[42]42
  Османбей – район в европейской части Стамбула к северу от Нишанташи.


[Закрыть] новой кондитерской и о трамвае, который, как говорили, собираются пустить от Мачки до Туннеля.

Когда Эмине-ханым ставила на стол фасоль, Ниган-ханым взглянула на тарелку Айше и расстроилась: опять она ничего не съела!

– А ну-ка доедай, – быстро сказала она.

– Ну, мама… Мясо очень жирное!

– Замечательное мясо. Остальные же съели.

Ниган-ханым подвинула тарелку дочери к себе и начала отрезать от мяса жирные куски и собирать в кучку разбросанный рис. «Вот всегда так! – думала она. – Вечно эта девчонка настроение испортит!» Подвинув тарелку обратно к дочери, она почувствовала, как нарастает в ней раздражение. «Вот рожай такую, шестнадцать лет над ней трясись, все для нее делай, и для чего? Чтобы она тут сидела с кислой миной на лице, квелая, унылая?»

– Ты думаешь, в каждом доме могут себе позволить есть такое мясо?

– Дорогая, оставь, ну что ты? Не хочет – пусть не ест, праздник все-таки, – вмешался Джевдет-бей.

Дочка была его любимицей. Возвращаясь вечером домой, он никогда не забывал ее поцеловать. «Только и знает, что потакать ей, а о том, к чему это может привести. не задумывается! Никакой ответственности!» Ниган-ханым лишь взглянула на мужа, нахмурив брови. Все знали, что означает этот взгляд: «Я ее воспитываю, а ты балуешь!»

«Если бы не я, она и на фортепиано не выучилась бы играть!» – подумала Ниган-ханым, а вслух сказала:

– Пусть фасоль тоже раздаст Перихан.

За фасолью говорили о самой фасоли, о снеге, который выпал накануне ночью и до сих пор лежал в укромных уголках сада, и о том, что в прошлом году в это время, а именно в первых числах марта, погода была вовсе не такой. Джев дет-бей рассказал, что изрядно промерз в мечети Тешвикийе во время утреннего намаза. Ниган-ханым, глядя на Айше, которая опять оставила еду на тарелке, думала о том, что снова ей не удалось сказать то, что хотелось. «Но только вот что именно мне хотелось бы сказать?» Она и сама в точности не знала. В голове крутилось слово «веселье», но им и так весело. Праздник, в такие дни веселье рождается само собой. «Я прямо как моя покойная мама!» – подумала Ниган-ханым, вспоминая, как ее мать, сидя в кресле на женской половине особняка в Тешвикийе, говорила, прикрыв глаза: «Доченька, хочется мне чего-нибудь поесть, а чего, не знаю!»

Эмине-ханым подала на стол апельсиновый кадаиф[43]43
  Кадаиф – кондитерское изделие из теста с сахарным сиропом.


[Закрыть] – собственное изобретение повара Нури. «Вот и этот праздник кончается», – сказала себе Ниган-ханым. Заканчивался праздничный обед, которого она так долго ждала. Закончится обед, закончится праздник, и она будет ждать наступления других похожих дней, которые придут и уйдут, останется лишь печально смотреть им вслед. Река времени будет течь по своему руслу, порой поблескивая на солнце.

Апельсиновый кадаиф вышел на славу, сливки были свежими, но никто, кажется, не спешил их доедать – не хотелось, чтобы этот обед кончался. Ниган-ханым снова сказала себе, что нужно чаще использовать стоящие в буфетах сервизы, и принялась за кадаиф.

Как всегда, первым из-за стола встал Джевдет-бей. Вслед за ним поднялся Рефик. «Ну вот и все, – подумала Ниган-ханым, опуская в сливки последний кусочек кадаифа. – Хорошо бы они когда-нибудь усвоили, что из-за стола надо вставать всем вместе!» Джевдет-бея, конечно, воспитывать уже поздно, а вот Рефику только двадцать шесть, его, наверное, еще можно чему-нибудь научить. Когда из-за стола встала Перихан, Ниган-ханым решила, что не хочет оставаться последней, тихо поднялась и подошла к Джевдет-бею, который сидел в кресле у окна, откинув голову и закрыв глаза, – должно быть, собрался вздремнуть после сытного обеда. Ниган-ханым нежно смотрела на его закрытые глаза и седые волосы и думала, что ей следовало бы рассердиться. «Спать он собрался! Нельзя сейчас спать. После обеда придет Фуат-бей с семьей».

Праздничное застолье подошло к концу. За спиной слышалось позвякивание убираемой посуды. «Чай будем пить из чашек с голубыми розами!» – сказала себе еще раз Ниган-ханым.