Текст книги "Музей Невинности"

– Скажи, что будет потом?

– Давай встретимся завтра в «Доме милосердия», в два часа, как обычно, – голос мой задрожал, – после твоего экзамена. Тогда я тебе спокойно расскажу, что собираюсь делать потом. Если ты не будешь верить мне, никогда больше меня не увидишь.

– Нет. Я приду, если ты скажешь мне все сейчас.

Касаясь ее роскошных плеч, восхищаясь медовым цветом ее рук, я таял от осознания того, что завтра она снова придет ко мне и мы никогда не расстанемся; и в тот миг мне стало понятно: я должен сделать для нее все.

– Теперь никто не встанет между нами, – произнес я.

– Хорошо. Я приду завтра после экзамена. Надеюсь, ты не откажешься от своих слов и расскажешь, что намерен делать.

Я с любовью прижал руки к ее бедрам, оставаясь стоять с ней совершенно неподвижно, чуть покачиваясь в такт музыке, и постарался притянуть ее к себе. Она сопротивлялась, но это только еще больше меня завело. Потом я сдержался, так как она явно воспринимала попытки обнять ее перед всеми не проявлением любви, а скорее следствием воздействия алкоголя.

– Нам нужно сесть. На нас смотрят. – Она высвободилась из моих рук.

– Немедленно уходи домой и ложись спать, – прошептал ей я. – А на экзамене думай о том, что я тебя очень люблю.

Вернувшись к нашему столику, я не увидел никого, кроме Османа и Беррин, с мрачным видом что-то обсуждавших.

– Ты хорошо себя чувствуешь? – спросила Беррин.

– Очень хорошо, – ответил я, глядя на неубранный стол и пустые стулья.

– Сибель не захотела танцевать. Кенан-бей отвел ее за стол «Сат-Сата». Они во что-то там играют.

– Хорошо, что ты потанцевал с Фюсун, – одобрил Осман. – Мама не права, что до сих пор не разговаривает с ними. И Фюсун, и остальные должны знать, что нашей семье небезразличны родственники, что мы забыли о том дурацком конкурсе. Я волнуюсь за девочку. She thinks she is too beautiful[10]10
   Она считает себя очень красивой (англ.)


[Закрыть]. Посмотри, как вызывающе она одета. За полгода Фюсун превратилась в настоящую женщину и уже ведет себя распущенно. Ей следует поскорее выйти замуж за приличного человека, иначе про нее станут говорить плохое и она будет несчастной. Что она сама думает?

– Завтра у нее вступительный экзамен в университет.

– И до сих пор танцует? Уже первый час ночи. – Он увидел, что я направляюсь в ту сторону. – Мне этот твой Кенан понравился. Вот пусть за него выходит.

– Мне им это передать? – крикнул я, удаляясь. С детства у меня вошло в привычку всегда злить брата и специально уходить, если он мне говорил что-то лишнее.

Потом я много лет вспоминал, как был рад и счастлив, когда шел к дальним столам, где сидели сотрудники «Сат-Сата» и семья Фюсун. Ведь уладить все мне удалось уже сейчас, и спустя тринадцать часов сорок пять минут Фюсун придет ко мне снова. Предо мной, подобно сверкающему вдали огнями Босфору, расстилалась чудесная жизнь, в которой меня ждало лишь счастье. Я улыбался и обменивался любезностями с красивыми девушками, наряды которых пришли от танцев в приятный беспорядок, с гостями, решившими остаться до конца вечера, с друзьями детства и заботливыми тетушками, которых я знал уже тридцать лет. В глубине души я на всякий случай успокаивал себя, что если дело зайдет слишком далеко, то женюсь тогда не на Сибель, а на Фюсун.

Сибель сидела за столом с моими подчиненными и участвовала в сеансе «призывания духов», в чем было больше воздействия паров алкоголя, нежели истинного спиритизма. Когда духи, которых призывали не слишком всерьез, так и не явились, все разошлись. Сибель осталась за опустевшим столом, рядом с Кенаном и Фюсун. Я подошел как раз тогда, когда они беседовали. Кенан увидел, что я приближаюсь, и захотел увести Фюсун танцевать. Фюсун, заметившая меня, отказалась, сославшись на то, что ей жмет туфля. Начался быстрый танец, и Кенан пригласил другую девушку, словно главным для него было всего лишь весело провести время. За столом осталось свободное место между Сибель и Фюсун. И я сел именно туда, между ними. Жаль, что нас никто не сфотографировал в тот момент! Мне бы так хотелось показать посетителям моего музея эту фотографию!

Сибель и Фюсун, как две светские дамы, много лет знакомые друг с другом, чинно обсуждали проблемы спиритизма. Фюсун, которую я считал не очень сведущей в религиозных вопросах, сказала, что души, конечно, существуют, но когда мы, простые смертные, пытаемся заговорить с ними, совершаем страшный грех. Так, уточнила она, говорил ее отец, сидевший сейчас за соседним столом, на которого она изредка поглядывала.

– Однажды, три года назад, я не послушалась отца и из любопытства решила с одноклассницами по лицею устроить сеанс спиритизма, – продолжила Фюсун. – Не думая ни о чем, я написала на бумаге имя моего школьного приятеля Недждета, которого очень любила, но с которым мы потерялись… Душа человека, чье имя я просто ради развлечения написала на бумаге, все-таки пришла, но я очень пожалела об этом.

– Почему?

– Чашка дрожала так, что сразу стало понятно: моему другу сейчас очень больно. Чашка продолжала трястись, и меня пронзило: Недждет хочет мне сказать о чем-то важном. А потом вдруг она остановилась. Все решили, что этот человек именно в сию секунду и умер… Откуда им было знать, интересно?

– Откуда же? – спросила Сибель.

– Тем же вечером я искала в шкафу потерявшуюся перчатку и вдруг нашла на дне ящика носовой платок, который много лет назад мне подарил Недждет. Может быть, то была случайность. Но мне так не показалось. Я вынесла из этого урок. Потеряв близких или любимых, не надо делать им больно, призывая их души. Гораздо лучшим утешением многие годы может служить какая-нибудь вещь, которая напоминает о них. Скажем, сережка…

– Фюсун, доченька, идем домой! – позвала тетя Несибе. – Завтра у тебя экзамен, а у отца глаза уже закрываются!

– Подожди, мама, – решительно ответила Фюсун.

– Я совершенно не верю в спиритизм, – пожала плечами Сибель. – Но обязательно пошла бы на такой сеанс, чтобы посмотреть, во что играют люди и чего они боятся.

– Если вы скучаете по любимому человеку, что вы предпочтете, – спросила Фюсун, – собрать друзей и призвать его душу или найти какую-нибудь его старую вещь, например пачку из-под его сигарет?

Пока Сибель раздумывала над изящным ответом, Фюсун внезапно встала, потянулась к соседнему стулу и, взяв сумку, положила ее перед нами. «Эта сумка напоминает мне о моем позоре. О стыде за то, что я продала вам подделку».

Я видел сумку на руке Фюсун, но не заметил, что она та самая, купленная мною. Но ведь мне ее продала Шенай-ханым, и когда я встретил Фюсун на улице, то отнес сумку в «Дом милосердия»! Она еще вчера лежала там. Как же получилось, что сейчас эта сумка объявилась здесь? Я растерялся, как зритель в цирке перед ловким фокусником.

– Вам очень она идет, – похвалила Сибель. – К вашему оранжевому платью, к шляпке, так что я даже позавидовала вам, когда увидела. И пожалела, что вернула сумку в магазин. Вы очень красивая.

Я понял, что у Шенай-ханым еще много таких сумок. Может быть, продав одну мне, она положила на витрину новую, а третью дала на вечер Фюсун.

– Когда вы поняли, что сумка поддельная, вы больше ни разу не пришли к нам в магазин, – сказала Фюсун, мило улыбнувшись Сибель. – Это меня расстроило, но, конечно, вы абсолютно правы. – Открыв сумку, она показала ее изнутри. – Наши умельцы отлично знают, как подделывать европейские марки. Но те, кто в этом разбирается, как вы, сразу видят копию. Я… – Внезапно она запнулась, замолчала, показалось даже, что едва сдерживает слезы. Однако, насупив брови, Фюсун начала произносить слова, которые, видимо, заготовила заранее: – Мне совершенно не важно, из Европы вещь или нет. Настоящая она или подделка, тоже не важно… Мне кажется, люди не любят поддельные вещи не из-за того, что они ненастоящие, а потому, что выглядят дешевыми. Для меня гораздо хуже – придавать значение не самой вещи, а ее марке. Например, есть такие, кто считает главным не свои чувства, но что другие об этом скажут… – Тут она взглянула на меня. – Я запомню надолго ваш вечер благодаря этой сумке. От всей души поздравляю вас! Вечер был просто незабываемым!

Она встала, моя красавица, и, пока мы пожимали ей руки, расцеловала нас обоих в щеки. Уже собираясь уходить, она заметила, что к столу приближается Заим, повернулась к Сибель и спросила:

– Заим-бей ведь лучший друг вашего жениха, не так ли?

– Да, – кивнула Сибель.

Когда Фюсун удалялась под руку с отцом, Сибель недоуменно пожала плечами: «Почему она об этом спросила?» – но в ее словах не слышалось презрения. Можно было даже сказать, что Фюсун ей понравилась и произвела на нее впечатление.

Фюсун медленно удалялась, а я с любовью и восхищением смотрел ей вслед.

Заим сел рядом со мной.

– За столом твоей фирмы весь вечер шутили по поводу тебя и Сибель, – сказал он. – Хочу предупредить тебя как друг.

– Что значит «шутили», о чем шутили?

– В «Сат-Сате» каждый знает, что вы с Сибель по вечерам, когда все уходят, занимаетесь любовью на диване у тебя в кабинете… Шутили об этом. Кенан рассказал Фюсун. А Фюсун мне. Она страшно обижена.

– Что опять стряслось? – спросила подошедшая к нам Сибель. – Что тебя опять так расстроило?

25. Боль ожидания

Я не спал всю ночь. Меня душил страх потерять Фюсун. Ненадолго заснуть мне удалось только под утро. Едва открыв глаза, я побрился, вышел из дому и долго бродил по окрестным улицам. На обратном пути сделал крюк и прошел мимо Технического университета в Ташкышла, здание которого было построено сто пятнадцать лет назад, где Фюсун сдавала экзамен. Перед большой дверью, откуда некогда выходили усатые османские генералы в фесках, посещавшие курсы военной подготовки, сейчас рядами сидели замотанные в платки мамаши и нервно курившие отцы, ожидая своих чад с экзамена. Я напрасно искал тетю Несибе в толпе родителей, читавших газеты, беседовавших либо от нечего делать просто смотревших на небо. В проемах между высокими окнами на каменных стенах до сих пор виднелись следы от пуль солдат Армии действия, свергнувших шестьдесят шесть лет назад султана Абдул-Хамида. Глядя на эти высокие окна, я помолился Аллаху, чтобы он помог Фюсун ответить на все вопросы и чтобы после экзамена она, веселая и довольная, пришла ко мне в «Дом милосердия».

Но в тот день Фюсун не появилась. Я думал, она просто сердится на меня и все скоро уладится. С того момента, когда пробил наш час и яркое июньское солнце сквозь занавески хорошо прогрело комнату, минуло уже немало времени. Видеть пустую кровать было невыносимо, и я вышел побродить по улицам. Глядя на военных, коротавших воскресный день в парке, на детей, которые кормили с родителями голубей, и на всех, кто сидел на набережной, смотрел на пароходы и читал на скамейках газеты, я пытался убедить себя, что на следующий день Фюсун обязательно придет. Но она не пришла ни тогда, ни потом.

Каждый день в условленный час я ждал ее в «Доме милосердия». Решив, что будет еще больнее оттого, что так долго длится ожидание, я появлялся не раньше чем без пяти два. Входил туда, дрожа от нетерпения. Первые десять-пятнадцать минут к боли, ощущавшейся где-то между сердцем и желудком, примешивалась надежда. Я не находил себе места, то и дело выглядывая из окон на улицу. Почему-то сразу бросилось в глаза, что у дома перед дверью висит ржавый фонарь. Я в очередной раз немного прибирал комнату, внимательно прислушиваясь к звукам в парадном, и иногда решительный стук чьих-то каблучков напоминал мне ее шаги. Но всякий раз проходили мимо, и я с болью понимал, что входной дверью, совсем как она, сейчас хлопнул кто-то другой.

Часы, сожженные спички и спичечные коробки, собранные в моем музее воспоминаний, лучше меня расскажут, что я чувствовал те первые десять-пятнадцать минут, когда постепенно начинал понимать, что Фюсун не придет и сегодня. Боль во мне бушевала морским прибоем, и, меря шагами комнату и поглядывая в окна, я иногда останавливался где-нибудь в углу, прислушиваясь к шуму его волн. В гробовой тишине квартиры яростно тикали часы, и я, надеясь отвлечься, принимался отсчитывать минуты и секунды. Когда приближался назначенный час нашей встречи, во мне отчего-то, как весенний цветок, распускалась надежда, и мне казалось, что сегодня она обязательно появится, уже близко. В такие минуты мне хотелось, чтобы время летело стремглав. Но злосчастные пять минут никогда не кончались. Однажды я честно признался, что обманываю себя и на самом деле мне не хочется, чтобы эти пять минут прошли, потому что Фюсун, наверное, больше никогда не откроет дверь «Дома милосердия». Когда наступало ровно два часа, я не мог понять, радоваться ли мне, что наступил час нашего свидания, или расстраиваться, потому что с каждой минутой вероятность появления Фюсун становилась меньше. Я, словно путешественник, грустно глядя с палубы отплывающего корабля на отдаляющуюся пристань, сознавал, что каждая прошедшая секунда удаляет меня от моей возлюбленной, и пытался убедить себя, будто на самом деле прошло не так уж много времени, стараясь мысленно соединять секунды и минуты в небольшие отрезки. Я решил, что расстраиваться следует не каждое мгновение, а лишь раз в пять минут. Так я переносил боль, которую мог бы ощущать постоянно, на последнюю, пятую минуту. Когда отрицать, что и та канула в небытие, становилось невозможным, то есть когда ее опоздание превращалось в реальность, которую приходилось признавать, боль впивалась в меня шипами. И я карабкался по лестнице памяти, твердя, что Фюсун всегда опаздывала на наши встречи на пять-десять минут (мне уже было не понять, правда ли это), и в каждые из последовавших пяти минут испытывал чуть меньше страдания, но все равно с надеждой мечтал, что сейчас раздастся звонок в дверь и я увижу ее в своих объятиях. Сначала, конечно, изображу обиду за то, что она не приходила в предыдущие дни. А может быть, прощу ее, как только увижу. К этим беспорядочным фантазиям примешивались воспоминания, и тогда попавшаяся мне на глаза чашка, из которой Фюсун пила чай в нашу первую встречу, или маленькая вазочка, которую она случайно взяла в руки, когда с любопытством обходила квартиру, восстанавливали въяве мгновения, проведенные с ней. Проходило еще пять минут, потом еще пять, затем десять, а я все отказывался сознавать и, ощущая безысходность, разумом вынуждал себя смириться с тем, что Фюсун не придет ни сегодня, ни завтра, и тогда боль становилась такой нестерпимо сильной, что, не выдержав ее, я падал, точно больной, на нашу постель.

26. Где возникает любовная боль?

Мне захотелось поместить в своем музее схему строения человека с рекламы обезболивающего средства парадизон, продававшегося в те дни в стамбульских аптеках, чтобы посетители понимали, где возникала, обострялась и как распространялась по моему телу любовная боль. Появляется она (и в тот момент терпеть ее особенно трудно) слева, над желудком. Усиливаясь, боль мгновенно заполняет грудную полость, перебираясь таким образом с левой части груди на правую. Мне казалось, что в меня вкрутили отвертку или воткнули острый гвоздь и теперь железный штырь раздирает мне внутренности. Будто у меня внутри, из желудка, разливается концентрированная кислота либо меня жалят крохотные медузы. Растекаясь по телу, боль захватывала все новые пространства, просачиваясь в голову, затылок, спину, мечты, фантазии, воспоминания. Она душила меня. Иногда собиралась комком на животе, прямо у пупка, и, словно едкая жидкость, перетекала к горлу, в рот, – мне становилось страшно, что она меня убьет, у меня ныло все тело, а я стонал от муки. Боль на мгновение стихала, если я бил кулаком по стене, старался присесть или отжаться, выполнить любое физическое упражнение, но лишь затем, чтобы вскоре нахлынуть с новой силой. Даже в те минуты, когда она усмирялась, ее крохотные капли продолжали просачиваться мне в кровь, будто вода из неисправного крана. Иногда боль достигала глотки, и мне делалось трудно глотать; иногда переходила на спину, плечи, в руки. Но источник ее всегда находился над желудком, возникала она всегда именно там.

Несмотря на все материальные и физические признаки, я знал, что боль эта связана с сознанием и душой, однако мне никак не удавалось навести у себя в голове порядок, необходимый, чтобы избавиться от нее. Так как раньше со мной никогда не бывало ничего подобного, я по-настоящему растерялся, как самонадеянный капитан, впервые попавший в шторм. Каждый день я придумывал множество причин, почему Фюсун обязательно должна была прийти в «Дом милосердия». От этого боль делалась более-менее терпимой, а надежда теплилась опять.

В те редкие минуты, когда у меня хватало сил хладнокровно рассуждать, я полагал, что она обиделась и решила меня наказать не столько за помолвку, сколько за то, что я скрывал от нее наши встречи с Сибель, либо что она узнала, какие я плел на помолвке интриги, пытаясь держать ее подальше от Кенана, либо за то, что никак не мог найти ее сережку. Но я всем сердцем чувствовал: назначенное ею наказание мне было неменьшим и для нее самой – ведь мы были невероятно счастливы, и ей сейчас так же плохо, как и мне. Надо смириться с болью, терпеливо переносить ее, стиснуть зубы, зато, когда мы встретимся, я буду точно знать, что она чувствует то же самое. Стоило мне об этом подумать, как я кусал локти, зачем из-за ревности отправил им приглашение на помолвку, почему никак не мог найти и вернуть ей потерянную сережку, не мог уделять ей больше времени и почаще заниматься с ней математикой, отчего не приехал к ней домой на ужин и не привез наш велосипед. Боль раскаяния скрывалась глубже и длилась меньше, но ощущалась почему-то в икрах, коленях, а также в легких и странным образом лишала меня физических сил. Когда их не оставалось совсем, я падал ничком на кровать.

Иногда я думал, что она неудачно сдала экзамен и поэтому сердится. А потом опять принимался клясть себя и фантазировал, как я снова подолгу занимаюсь с ней математикой. От этих видений боль постепенно отстранялась. Фантазии переплетались со счастливыми воспоминаниями о проведенных вместе минутах; потом меня подначивало, что она не сдержала обещания прийти ко мне сразу после экзамена, данного во время танца на помолвке, и я начинал сердиться на нее за то, что она даже не попыталась извиниться. К этому примешивалась обида за другие ее незначительные проступки, например за попытку заставить меня ревновать, за желание узнать сплетни от сотрудников «Сат-Сата», и у меня появлялась надежда, что обида поможет мне забыть ее и безропотно принять ее наказание.

Когда наступила пятница первой недели после помолвки, время подобралось к половине третьего, а Фюсун так и не появилась, я сдался, несмотря на все мелкие обиды, появлявшуюся и снова гасшую надежду, а также другие доводы, которые непрестанно искал для самообмана. Гнетущая, смертоносная боль терзала меня, как дикое животное, которому нет дела до страданий жертвы. Я лежал на кровати, точно труп, вдыхал исходивший от простынь аромат ее кожи, вспоминал наши ласки шесть дней назад и пытался понять, как мне теперь жить без нее. Вдруг во мне откуда-то поднялась неодолимая ревность и ярость. Я представил, что Фюсун уже нашла себе другого. Теперь боль ревности смешалась с любовной, и обе они, словно бурная горная река, захватили и понесли меня к истинной катастрофе. Хотя эта постыдная мысль, выдававшая мою слабость, иногда посещала меня и прежде, сейчас мне никак не удавалось остановиться. Я считал, что Фюсун давно нашла мне замену в лице Кенана, теперь моего заклятого врага, или Тургай-бея, или даже Заима, или кого-то еще из своих многочисленных поклонников. Девушка, которая так любит физическую сторону любви, непременно захочет повторить это с кем-нибудь другим. К тому же ее обида на меня могла толкнуть ее к мести. Хотя краешком ума, сохранявшим еще способность здраво рассуждать, сознавая, что испытываю самую обычную ревность, я сдался даже этому чувству, молниеносно завладевшему мной. Меня вдруг осенило, что если я немедленно не пойду в бутик «Шанзелизе» и не увижу ее, то умру от обиды, ревности и ярости, после чего сразу выбежал из дому.

Помню, как шагал с надеждой, от которой быстрее колотилось сердце, по проспекту Тешвикие, будто спешу на важную встречу. Поглощенный мыслью немедленно ее увидеть, я даже не подумал о том, что ей скажу. Знал лишь наверняка, боль успокоится, пусть даже на мгновение. Она должна выслушать меня, разве мы не условились обо всем, когда танцевали, нам надо пойти куда-нибудь поговорить…

Когда на двери бутика «Шанзелизе» прозвенел колокольчик, у меня защемило сердце. Кенара не было. Я сразу понял, Фюсун нет, но от страха и безысходности пытался убедить себя, что она спряталась.

– Здравствуйте, Кемаль-бей, – радушно заулыбалась Шенай-ханым.

– Хочу взглянуть на вечернюю сумочку с белыми вышитыми цветами, которая у вас в витрине, – пробормотал я.

– Да, хорошая сумочка! – подтвердила Шенай-ханым. – Вы так внимательны. Первый замечаете, когда в магазине появляется что-нибудь стоящее, и первый приходите. Ее совсем недавно привезли из Парижа. Ремень на клипсах. Внутри – кошелек и зеркальце. Ручная работа. – Она медленно подошла к витрине, достала сумочку и продолжала ее нахваливать.

Я незаметно бросил взгляд в сторону служебной комнаты, вход в которую закрывала занавеска. Фюсун не было. Я сделал вид, что внимательно рассматриваю изящную вещицу, и даже не попытался снизить немыслимо высокую цену, которую ведьма установила за нее. Пока она заворачивала сумку, Шенай-ханым сказала, что все говорят о нашей с Сибель прекрасной помолвке. Чтобы отвлечь ее, я попросил завернуть мне еще пару попавшихся на глаза запонок. Увидев, как просияло ее лицо, я, осмелев, спросил:

– А что с этой… с нашей родственницей? Ее сегодня нет?

– А-а, так вы не знаете? Фюсун почему-то бросила работу.

– В самом деле?..

Ведьма сразу почувствовала, что я пришел из-за Фюсун, поняла, что мы больше не встречаемся, и, пытаясь догадаться о причинах расставания, уставилась на меня.

Я сдержался и ни о чем больше спрашивать не стал. Несмотря на бешеную боль, хладнокровно опустил левую руку в карман, чтобы она не заметила, что я не ношу кольцо жениха. Отдавая ей деньги, я увидел в ее лице неожиданную нежность. Казалось, нас обоих сблизила внезапная потеря Фюсун. Еще не до конца поверив, что ее нет, опять посмотрел в сторону служебной комнаты.

– Да, вот так, – вздохнула Шенай-ханым. – Нынешняя молодежь не любит зарабатывать трудом, хочет, чтобы деньги доставались за просто так. – Последние ее слова нестерпимым образом усилили мою ревность.

Мне удалось скрыть страдания от Сибель. Замечавшая малейшее изменение моего настроения, любую тень, промелькнувшую по моему лицу, каждый новый жест, в первые дни она ни о чем меня не спрашивала и только через три дня после помолвки, за ужином, когда я мучился от любовной боли, разливавшейся от живота к сердцу и от затылка к ногам, мягко напомнила мне, что я слишком много пью, и внезапно спросила: «Что происходит, милый?» Я объяснил, что меня измучили рабочие ссоры с братом. Вечером пятницы первой недели после помолвки я думал, что сейчас делает Фюсун, как вдруг Сибель опять задала тот же вопрос, но я опять сумел сочинить невероятную историю про нас с братом. (Скрытая геометрия жизни, воплощающая мудрость Аллаха, проявилась в том, что все мною выдуманное произошло несколько лет спустя.)

– Не обращай внимания, – улыбнулась Сибель. – Рассказать тебе, что только не придумывают Мехмед и Заим, лишь бы на пикнике в воскресенье понравиться Нурджихан?