Текст книги "Мусоргский"

Часть вторая

I

В музыкальной жизни Петербурга происходили в самом деле события немаловажные.

Еще раньше, усилиями Антона Григорьевича Рубинштейна, было создано Русское музыкальное общество. Оно поставило своей задачей пропагандировать музыку, устраивая концерты и организуя музыкальные классы. Петербургские концерты общества возглавил сам Рубинштейн. Своим помощником он выбрал средней руки дирижера Карла Шуберта. Покровительницей общества стала великая княгиня Елена Павловна, после чего не только она, но двор ее и приближенные почувствовали себя хозяевами и вершителями судеб искусства России.

Не в том только была беда этих людей, что в музыке они мало смыслили: не смысля в ней, они имели, однако, свой вкус. Они признавали немецкую музыку и упорно не замечали успехов русской. Рубинштейн, человек независимый, настоящий артист, потому оказался временным их союзником, что сам в ту пору считал, будто русская музыка делает лишь первые шаги. Творения Глинки, Даргомыжского он сумел оценить лишь много позже, а успехов молодых композиторов, балакиревских птенцов, пока не замечал вовсе.

Благодаря его энергии была в Петербурге открыта в 1862 году консерватория. Рубинштейн привлек к преподаванию выдающихся музыкантов Европы и с первых же лет придал делу широкий размах. Но программу ее скопировали с немецких образцов. Литература, какую там изучали, была сплошь итальянская и немецкая. О том, чтобы изучать образцы русской музыки, в то время никто не думал. Да и в западной делался пристрастный отбор: имена Шумана, Берлиоза, Листа звучали здесь почти так же чуждо, как имена Глинки и Даргомыжского.

Балакиревская группа встретила начинания Русского музыкального общества без сочувствия: в лагере Русского музыкального общества без конца твердили, что музыканту или тому, кто им намерен стать, надо прежде всего научиться технике западных композиторов. Разговоры о технике, о правилах голосоведения, контрапункте оттесняли на второй план творчество. В другом же лагере, у балакиревцев, только о творчестве, свободном и смелом, помышляли; все, что относилось к технике, рассматривалось как орудие для решения больших, новых задач. В одном лагере в силу русской музыки, в ее самобытность верили пока мало, в другом именно эта вера сплачивала музыкантов.

Молодые русские музыканты, которым дух педантской учебы был ненавистен, потому что они видели в нем копирование готовых чужих образцов, сплотились в вольный цех мастеров. Пусть их мастерство было незрелым, – они оттачивали его в совместной работе, в беседах и спорах. У них был признанный руководитель – Балакирев, признанный публицист и трибун – Стасов. Школярство они отвергали, сухую учебу высмеивали. Поддерживая друг в друге дерзость исканий, они рвались к новым берегам.

Будь это люди скромных способностей, они, возможно, на первых же опытах оступились бы, признав свою неподготовленность. Но их выручал талант из ряда вон выходящий. Задачи, которые они для себя ставили, были глубоко национальными, а деятели Русского музыкального общества казались им людьми, насаждающими музыкальное просвещение по западным образцам, вместо того чтобы дать дорогу созревающим силам родного искусства.

Даже Антону Рубинштейну, великому артисту, балакиревцы не могли простить того, что он связал себя с двором Елены Павловны. Именно Рубинштейн, имевший такой авторитет в глазах всех, обязан был протянуть им первый руку, а вместо этого он, наряду с творениями гениев, пропагандировал сочинения грамотные, но лишенные вдохновения, аккуратные, но безличные.

Балакиревцы заявляли о себе все настойчивее, но недостатка в недоброжелателях у них не было. Недоброжелатели доносили Рубинштейну, будто балакиревцы отвергают в западной музыке всё, будто они не признают ни Баха, ни Моцарта, не желают учиться и свою малограмотность ставят себе в заслугу.

Рубинштейн долгое время верил этому и с раздражением отзывался о них, считая их зазнайками, пренебрегшими первой заповедью художника – умением строго относиться к себе.

Так оба лагеря стояли друг против друга. Только время могло их если не примирить, то хотя бы сблизить. Только изжив крайности с той и другой стороны, можно было признать то здоровое и полезное, что заключало в себе каждое направление.

Русское музыкальное общество объявляло каждый год концерты своего оркестра. Оно приглашало дирижеров из-за границы, не жалело денег на иностранных певцов и певиц, скрипачей и пианистов. Концертов в течение сезона бывало немного, но вокруг них шли споры, велась борьба и сталкивались интересы враждующих групп. Положение групп было разное: одна обладала средствами, имела концертные залы, исполнителей, покровителей; другая не располагала ничем, кроме веры в будущее и жажды деятельности.

Вечера Русского музыкального общества посещались людьми высшего света. Это была публика изысканная, блестящая, но холодная. Люди попроще на концерты в Дворянском собрании почти не имели доступа.

А между тем выросла новая публика, жадная до искусства. Читатели Чернышевского и Добролюбова, студенческая молодежь почти лишены были возможности слушать хорошую музыку.

Вот к этим слушателям мечтали прорваться музыканты балакиревского кружка. Тут они надеялись встретить понимание, поддержку и сочувствие.

Но как завоевать аудиторию? Откуда добыть средства? Где достать исполнителей?

Вот вопросы, которые встали перед композиторами нового направления.

Решить эти вопросы надо было во что бы то ни стало.

II

– Мне с Ломакиным встретиться нужно, – сказал однажды Балакирев Стасову. – Можете вы меня с ним свести?

– Ну, допустим. А для чего он вам?

– Сами вы толковали, что пришло время идти в атаку. А как их прямой атакой возьмешь? Они богаты, у них покровители, средства, залы, а у нас ничего.

– Что же вы предлагаете, ну-с?

Сидели в маленькой комнате Балакирева. Софья Ивановна поставила самовар на стол. Выпили уже по три чашки, но чаепитие было в разгаре. Наливая Стасову и себе, Балакирев привернул кран небрежно: на поднос капля за каплей падала вода. Он видел это, но никак не удосуживался протянуть руку – слишком горячий зашел у них разговор.

– Что ж вы все-таки предлагаете? – повторил Стасов.

Привычным движением, от шеи книзу, он погладил бороду и прищурился, как бы показывая, что не очень верит в то, что предложит Милий. Но ответа он ждал не без интереса, даже от стола несколько отодвинулся, чтоб виднее было, и ноги расставил.

– Ежели б мы поставили благовидную задачу готовить регентов, начальство одобрило бы подобное? Как вы полагаете?

Стасов удивленно пожал плечами:

– С какой стати это вам надобно?

– Церковных хоров много, а регентов не готовит никто.

– Поздравляю вас, Милий: вы в роли покровителя сего дела!

Балакирев строго остановил его:

– Я не досказал, погодите. О благовидности разговор не зря. Можно готовить регентов, а можно под этой внешностью затеять нечто другое.

– Так-так, – заметил Стасов не без сочувствия, – это мне нравится больше. Ну-с, дальше?

– Я все о школе последнее время думаю – общедоступной или бесплатной школе для всех желающих петь в хору. Вот что надо создать.

Стасов прошелся, снова погладил бороду.

– Мысль богатейшая, Милий. И Ломакина надо к этому привлечь, вы правы.

– Но он будто бы несговорчивый человек.

– А мы увлечем его перспективой: пусть почувствует, что дело всей его жизни решается, иначе то, что им создано, будет забыто.

Стасов принялся хлопотать о встрече и уже через несколько дней сообщил, что с Ломакиным виделся и тот обещает завтра прийти к нему для разговора.

– Он понял, что затея серьезная. Я предупредил, что вы тоже будете у меня.

В многокомнатной, длинной квартире Стасовых народа всегда бывало много: то к Дмитрию Васильевичу приходили по его адвокатским делам, то к Владимиру Васильевичу. Жили одной большой семьей. Жизнь была общая и в то же время у каждого своя.

На нового человека, да еще такого известного, поглядели с любопытством из одной комнаты, из другой. Выглянули сестры, потом мать на минуту приоткрыла дверь. Ломакин пробирался по длинному коридору неторопливо, осторожно и солидно. Он разгладил баки, поправил рукой усы.

Стасов, следовавший за ним, повторял:

– Дальше, Гавриил Якимович, дальше. У нас не квартира, а грот Венеры.

Уже пройдя чуть не весь коридор, Ломакин вспомнил, что в шубе остался его платок. Он вернулся, достал платок и заодно повесил шубу поосновательнее, точно опасался, как бы при таком обилии народа не произошла путаница с одеждой.

– Господин Балакирев прибыл? – спросил он, дойдя до нужной двери; узнав, что не прибыл, покачал с осуждением головой.

Сам Ломакин пришел минута в минуту, как привык приходить на занятия. В глазах его молодой музыкант, с которым он собирался встретиться, кое-что потерял из-за своей неаккуратности.

Впрочем, Балакирев явился почти вслед за ним. Он извинился, объяснил, что его задержали. Ломакин, здороваясь, посмотрел на него пытливо: сильный, пламенный взгляд, энергия, с которой тот вошел, многое сказали его опытному глазу.

Ломакин произвел на Балакирева впечатление человека суховатого и не в меру делового; трудно было сейчас узнать артиста, который так поразил его во время концерта. Голос у Ломакина был глухой, спокойный и плавный, а самая речь обличала в нем человека, много думавшего и до многого дошедшего в жизни своим путем.

– Итак, господа, я вижу, свою роль отчасти выполненной, – начал Стасов после того, как все уселись. – Мне хотелось связать вас, Гавриил Якимович и Милий Алексеевич. Вдвоем вы, по моему глубокому убеждению, создадите дело поистине великое.

Ломакин выслушал это чопорно и строго.

– Я о цели вашего приглашения отчасти осведомлен, – сказал он. – Признаюсь, она представляет для меня интерес. Но одно дело – цель, другое – как к ней прийти.

– Цель, Гавриил Якимович, – самое как раз важное, – подхватил Стасов. – Талант ваш безмерен, а вот поставили ли вы перед собой задачу использовать его наилучшим образом?

Такой прямой атаки Ломакин не ждал. Он тронул усы, провел рукой по волосам. Он словно выгадывал время для ответа; потом произнес с достоинством:

– Я льстил себя мыслью, что кой-какую пользу родному искусству и русскому обществу приношу.

– Да не в этом же дело! Мы с ним почитатели ваши давние. Но вот что важнее всего: хор, доведенный вами до высшего совершенства, достаточно ли имеет слушателей и ценителей?

– Вы их сами видели, господа.

– Слушать вас должны были бы тысячи и десятки тысяч, а не те двести человек, которых мы видели.

Ломакин грустно улыбнулся:

– Кто ж может этим похвастать? Я таких регентов не знаю.

– Вообразите, что семена, которые вы кидаете, рассеялись бы не на узком участке, а их разнесло бы повсюду; что вы. привлекли бы к искусству новые слои и воодушевили бы их своими идеалами, – что бы из этого могло получиться? Отдаете ли вы себе отчет, Гавриил Якимович?

Ломакин слушал сдержанно, своего отношения к вопросу пока не высказывая. Балакирев тоже не проявлял горячности, и только один Стасов говорил с жаром. Впрочем, Балакирев хорошо понимал, что в этом проекте вся его будущность, все его надежды художника. Да и в душе Ломакина пробудилось сочувствие, когда он представил себе, насколько расширилось бы дело, которому он посвятил свою жизнь.

Стасов, приподняв кресло, оттащил его в угол и там, опершись на спинку, остановился в ожидании:

– Ну-с, что ж вы скажете, господа?

– Вам, Владимир Васильевич, должно быть известно, что, кроме капеллы графа Шереметева, я преподаю в кадетских корпусах, в Смольном, в училище правоведения и силы мои весьма ограниченны…

– Тем более надобно их использовать так, чтобы труд ваш явился памятником всей вашей жизни!

Ломакин помолчал.

– Столько вопросов вы подняли, что одним своим умом уразуметь не могу. И не понимаю, признаться, как вы их разрешите.

– Например? Какие?

– Вот о деньгах, к примеру. Без них начинать невозможно, а откуда взять – источника я не вижу.

Балакирев, до сих пор молчавший, подал свой голос:

– Ваше имя, – сказал он, – привлечет и других. Найдутся благородные люди искусства, которые согласятся работать бесплатно.

– Как бы там ни было, а деньги нужны все равно. Переписка нот, секретарь, казначей, наем помещения…

– Помещение достанем, – перебил его Стасов.

– …покупка нот, пособия, инструменты… Нет, это только кажется, что оно просто, а я по горькому опыту знаю, сколько тут забот и расходов. – Он остановился, как будто прикидывая в уме, сколько все должно стоить; но заговорил о другом: – Вот вы об оркестре еще помышляете. Дело благое, без оркестра нельзя. А музыкантов где добыть?

– Я с университетским кружком любителей музыки связан, – ответил Балакирев. – Есть еще кружок любителей симфонической музыки. Можно бы их соединить в один.

– Стало быть, по замыслу вашему, он должен противостоять оркестру Русского музыкального общества? Но у них дело солидное, крупное, и во главе стоит такой всемирно признанный музыкант, как Антон Григорьевич Рубинштейн.

Нет, всем своим отношением Ломакин показывал недоверие к тому, что они затевали. Это был человек не их мира, не их темперамента и притязаний, но завоевать его на свою сторону было необходимо. Стасов взял это на себя.

– Гавриил Якимович, вы когда-нибудь фортепьянную игру Милия Алексеевича слышали? – спросил он.

– Не имел чести. – Будучи, однако, добросовестным, он добавил: – До меня, впрочем, доходили слухи, очень для Милия Алексеевича лестные.

Балакирев независимо пожал плечами, отвергая эту косвенную похвалу.

– Известно ли вам, – продолжал Стасов, – что в доме Улыбышева был постоянный оркестр и господин Балакирев долгое время им руководил? Только гнусные наши столичные условия мешают ему развернуть свой талант в полную силу.

Ломакин кивнул недоверчиво. Можно было простить горячность человеку, который печется о своем друге, но ему, испившему полную чашу разочарований, не пристало увлекаться и верить, не имея к тому убедительных доказательств.

Тут Балакирев сам обратился к нему.

– Гавриил Якимович, – запальчиво начал он, – хоть вы для нас и образец художника русской складки и, начиная новое дело, мы хотели, чтоб его украсило ваше имя, но, если не удается убедить вас, будем действовать сами, взяв на себя всю ответственность. От цели своей мы не отступимся.

Казалось, это разрыв. Ломакин встал, выпрямился, задумчиво тронул усы и разгладил баки.

– Я, господа, кажусь вам или расчетливым, или слабым душою. Но поверьте: слишком нелегкий у меня опыт жизни, и обманываться в своих ожиданиях мне приходилось не раз. Вы возбудили во мне сочувствие к вашей идее, но ответа дать пока не могу. Извините.

Видя, что дело может провалиться, Стасов подошел ближе к нему и с обычной своей горячностью заговорил:

– Гавриил Якимович, вы ведь не только мастер хорового искусства, но и артист! Дело, которому вы себя посвятили, отгорожено от мира стенами шереметевского дворца. Мы обратились к вам потому, что ваше участие нам нужно, но в не меньшей степени оно необходимо и вам. Мы, представители нового направления, хотим придать вашей работе подобающий размах. Разве можно от этого уклониться, уйти от такой большой и почетной задачи?

Ломакин, собиравшийся было попрощаться, сел снова. Разговор возобновился. Его убеждали оба, а он, сопротивляясь, стараясь не поддаться на уговоры, уступал медленно и неохотно.

– Не невольте меня, господа, – просил он. – В мои годы не пристало действовать очертя голову. Душою я с вами, но верить в успех начинания не могу: всё пока висит в воздухе и ничего реального нет.

– Хорошо, – решил Стасов, – мы встретимся снова, когда у нас будут более убедительные для вас доводы.

Он проводил его и предупредительно, как заботливый хозяин, подал Ломакину шубу.

– Значит, увидимся непременно, – вдогонку сказал он.

Вернувшись в комнату, Стасов заявил с непререкаемой убежденностью:

– Наш, наш! Пойдет с нами, увидите.

Балакирев мрачно ходил из угла в угол. При этих словах он только недоверчиво покачал головой.

– Ох, и затрещит почтенное Русское музыкальное общество, и жару же мы им зададим! Предвижу, как вы становитесь за пульт дирижера. Предвижу день, когда зазвучат для широкой публики Глинка и Берлиоз, Даргомыжский и Шуман. А Мусорянин? А Кюи? А ваши творения?

Балакирев морщился, недовольно пожимал плечами, но унять Стасова было невозможно. Твердо решив, что дело удается, он уже соображал, что надо в ближайшее время предпринять и к кому обратиться за помощью.

– Вы оркестром займитесь: наскребите этих ваших любителей, посмотрите, какой прок от них. Помещение, персонал, разрешение начальства я беру на себя. Только действовать надо быстро, не теряя ни одного дня. Важно всех добрых людей зажечь нашей идеей и сделать их пособниками музыкальной школы.

Он в самом деле принялся действовать с превеликой энергией и через несколько дней сообщил Ломакину, что разрешение на открытие Бесплатной музыкальной школы ему, при посредстве влиятельных лиц, обещают. В следующий раз Стасов принес еще одну новость: президент Медико-хирургической академии готов разрешить в классах академии занятия школы. Задержка была за деньгами, а то можно было бы уже приступить к набору.

Видя, что дело продвигается и приобретает более реальные очертания, Ломакин почувствовал себя обязанным, с своей стороны, тоже чем-то помочь.

– Можно бы с графом Дмитрием Николаевичем переговорить, – осторожно предложил он. – Хор, правда, у него бережёный, он никуда его от себя не пускает. Но если концерт объявить в пользу будущей школы…

– Я говорил: вы наш! – заявил Стасов ликуя. – Забрало вас: теперь никуда не уйдете.

– Я к графу редко когда обращаюсь, – деловито продолжал Ломакин. – Он знает, что я ничего для себя не ищу, и до сего дня относился к моим просьбам милостиво.

– Участие в таком начинании только украсит его имя.

– Владимир Васильевич, это хорошо, что вы с такой живостью взялись. Только хочется мне предупредить вас, что трудностей впереди ох как много! И трудностей, и помех, и разочарований.

– Вот как раз разочарований не предвижу. А трудности? Что же, на то и настойчивость наша, чтобы с ними совладать.

– Вообразите, что все пойдет наилучшим путем: и средства добудете, и набор объявите, и людей подберете. А дальше что же?

– Концерт с ними дадим.

Ломакин усмехнулся:

– До концерта сколько же еще трудов! Ведь их научить чему-то надобно – сколько на это уйдет времени?

– Нет, Гавриил Якимович, давайте загодя не подсчитывать. Мне кажется, дело пойдет у вас быстро. Ведь я знаю, какие вы чудеса в других местах делали – в Смольном, в корпусах…

– Какие же чудеса? Тут труд, старательность и упорство. Немного искусности тоже надобно, разумеется.

Ломакин все же отправился на следующий день к Шереметеву. Просьбу его граф выслушал с удивлением.

– Какой же вам еще хор, если в руках у вас такая капелла?

– Ваше сиятельство, – сказал Ломакин, – тут начинание общественное, рассчитанное на другие слои. Мы и церквам помощь окажем, ежели подготовим регентов, да не только церквам, но и широкой публике, жаждущей музыкального просвещения.

– Рассчитали ли вы свои силы, любезный Гавриил Якимович? Я не могу допустить, чтоб капелла превратилась в вашего пасынка, а новое начинание стало первым.

Ломакин ответил с достоинством:

– У вас, ваше сиятельство, кажется, не было еще поводов упрекать меня в манкировании своими обязанностями.

– Да нет же, нет, – ответил Шереметев мягче, не желая обижать своего регента, – отношение ваше к делу мне известно. Но как же можно собственными руками создавать себе конкурента?

– Капелла культивирует по преимуществу образцы церковной музыки и за эти пределы редко когда выходит. Тут же затевается учреждение светское, демократическое.

При этих словах граф поморщился.

– Только доброе ваше имя, Гавриил Якимович, заставляет меня согласиться на вашу просьбу. Берите хор, хорошо: разрешаю выступить ему с одной программой. Без охоты, искренне признаюсь, да что поделаешь! Видно, крепко вам вбили в голову эту идею новые ваши единомышленники. Уж если вы что задумаете, то тверды в этом, я знаю.

Ломакин поблагодарил его и вышел из кабинета.

Во время спевки он объявил, что ближайшие репетиции уйдут на подготовку программы для светского концерта; что концерт граф милостиво разрешил посвятить будущей Бесплатной школе, которую группа энергичных деятелей музыки решила создать в столице; что он, наконец, вполне рассчитывает, зная своих воспитанников и питомцев, на внимательное их отношение к этой задаче.

И в самом деле, участники капеллы проявили ревностность отменную. Программа была подготовлена за короткое время, репетиции шли день за днем, и вскоре на улицах появились афиши о предстоящем концерте.

11 марта 1862 года зал Дворянского собрания был переполнен до отказа. Шутка ли, выступал знаменитейший хор, редко когда показывавший свое искусство широкой публике! Задолго до вечера в обществе шли толки о целях концерта, о школе, которую решено создать. Одни находили затею наивной; другие осуждали ее, видя в ней попытку подорвать авторитет Русского музыкального общества; третьи горячо ее одобряли, усматривая в ней залог подъема музыкального просвещения в стране. Но никто из ревнителей музыки не остался к ней равнодушным.

Концерт вполне достиг своей цели. Он не только доставил наслаждение любителям, но и дал большой сбор. Когда дня через два устроители собрались, чтобы подвести итоги, оказалось, что собранных денег достаточно для того, чтобы окупить расходы первых месяцев и кое-что отложить про запас.

– Итак, господа, приступаем к набору учащихся? – торжественно заключил Стасов после того, как подсчеты были закончены.

Ломакин помолчал; затем, вздохнув, сказал:

– Что ж, с божьей помощью. Пожалуй, теперь можно отважиться действовать. А что выйдет из этого, одному господу богу известно.

– Да сами увидите, – весело отозвался Стасов, – Выйдет именно то, что нам надобно.

Тут же составлен был текст объявления, которое следовало поместить в газетах: сообщалось, что организуемая в Петербурге Бесплатная музыкальная школа открывает прием желающих обучаться пению и музыке.

Не только Ломакин, но даже пылкий Стасов не предполагали, какой отклик вызовет объявление. Поднимаясь по лестнице академии, они, точно не веря себе, оглядывались на толпу, без конца шедшую в зал, где назначены были испытания. Озираясь по сторонам, шли наверх скромно одетые дамы и барышни, мелкие чиновники, ремесленники и рабочие. Никогда еще стены мрачного здания не видели такой публики. Швейцар, стоявший внизу, тоже с молчаливым недоумением наблюдал за тем, как идут и идут без перерыва. Наружная дверь хлопала то и дело. Он уже не отворял ее и не придерживал. Он немного отошел в сторону и оттуда дивился на происходящее.

– Ну-с, Гавриил Якимович? Наша берет? – заметил Стасов.

Ломакин, не любивший радужных предсказаний, отозвался:

– Что еще испытания покажут. Может, способных людей и не найдется.

– Боитесь вы верить в хорошее!

– Не боюсь, а не привык.

Когда Ломакин в черном сюртуке вошел в зал, он увидел, что около столика толпятся пришедшие. Девушка, добровольно вызвавшаяся составить списки явившихся, спрашивала их про возраст, про то, чем они занимаются и какое имеют образование. Балакирев стоял тут же и, пытливо вглядываясь в каждого, кто подходил к столу, искал в нем союзника своему делу.

– Как их обидишь, таких, если они с великой охотой откликнулись на наш зов? – произнес Ломакин вполголоса. Он обратился к Балакиреву: – Может, вы, Милий Алексеевич, скажете несколько слов о целях школы? Пускай поймут, что дело серьезное и принимать будем только людей способных.

– Ваше имя тут всем известно, – ответил Балакирев. – Именно от вас надо им услышать напутствие.

Вскоре народу набралось в зале столько, что сидеть было негде. Стояли в проходах и позади рядов. Рассматривали с нескрываемым интересом организаторов будущей школы, да и друг на друга посматривали с не меньшим любопытством. То, что любовь к музыке могла привести такое множество разного люда, казалось странным, даже немного неловким. Ведь ничего же эта любовь не сулила – ни заработка, ни службы.

Когда Балакирев подал знак и попросил внимания, передние зашикали на стоящих сзади, и вскоре в зале водворилась тишина.

– Господин Ломакин, наверно, известный вам по своей многолетней деятельности, сейчас скажет, господа, несколько слов, – объявил Балакирев.

Ломакин откашлялся, ожидая тишины еще большей. Взгляды присутствующих были устремлены на него: это и есть знаменитый регент, слава о котором идет по всему Петербургу? Он стоял спокойный и терпеливо ждал.

Речь его была негромкая, внятная и неторопливая. Он говорил об искусстве народа, о любви русских к музыке. Он намекнул на то, что школа должна сыграть в будущем свою роль в развитии музыкального искусства России.

Вряд ли сам Ломакин, да и те, кто слушали, способны были представить себе в тот вечер, какое почетное место займет Бесплатная школа в музыкальной истории страны.

Заканчивая свое короткое слово, он сказал:

– Мы сейчас, господа, приступим к испытаниям. Не обессудьте нас: если у кого достаточных данных нет и пользы общему нашему начинанию от него не предвидится, мы в классы его не возьмем. Тут общий наш долг – быть строгими при отборе.

Предупреждение понравилось большинству: решили, что дело серьезное, раз отбирать станут только лучших.

– Мы с господином Балакиревым сами будем определять, чем каждый из вас награжден природой и богом, – добавил Ломакин.

Он надел очки, взял в руки список, поданный девушкой, и начал вызывать записавшихся. Опытный в этом деле, он быстро определял возможности каждого.

Слушали с затаенным вниманием, как будто пришли на концерт. Потом стали перешептываться. Ломакин предупредил, что им придется выйти в коридор, если порядка не будет. Никто не ушел, все снова притихли.

До позднего вечера слушали, как происходит проверка. Это тоже была школа, новая и непривычная, показывавшая, насколько серьезно то дело, которым намерены тут заняться.

Все были разочарованы, когда им объявили, что проверка не закончена и продолжение ее состоится в четверг, а затем еще в понедельник на той неделе.

Балакирев, сидевший за роялем, встал наконец и потянулся.

– От концерта и то не устал бы так, – заметил он.

Ломакин неодобрительно промолчал. Он, весь день которого был расписан по часам, нашел в себе силы поговорить с каждым и не устал, а человек значительно более молодой пожаловался на утомление! Но на улице он смягчился и даже признался, что сегодняшняя встреча вселяет в него надежду.

– И голоса кой-какие, кажется, подбираются. Посмотрим еще, что покажут следующие дни.

Следующие испытания прошли не хуже. Так же в зале стояла толпа: молча, с глубоким вниманием, следили за ходом экзамена.

Балакирев заметил шепотом:

– А ведь материал, Гавриил Якимович, отличный!

Ломакин покачал головой:

– Это еще полдела, У них развития нет, их учить надобно долго. Вам небось всё подай завтра?

При всей своей гордости, Балакирев сносил упреки старика легко. За эти дни они ближе узнали друг друга и немного друг к другу привыкли.

Наконец участники были отобраны, хор составлен и начались занятия. Два раза в неделю к зданию академии стекалась разношерстная, пестрая, непривычная к строгой тишине коридоров толпа.

С первых же занятий Ломакин стал приучать хористов к тому, что такое тихая, ненапряженная звучность. За чистотой строя он следил ревностно и, случалось, по многу раз заставлял повторять аккорд, пока хористы не начинали ощущать его чистоту и стройность. Он внушал им представление о красоте звука, о его полноте и гибкости.

Работая с ними, Ломакин сам привыкал понемногу к тому, к чему прежде оставался равнодушным: от церковной музыки он переходил к светской, от Орландо Лассо и Палестрины – к Глинке и Мендельсону.

На лето занятия прекратились, а с осени были возобновлены. Стараниями Стасова и его друзей удалось получить для занятий несколько комнат в здании Городской думы, и Бесплатная школа перекочевала туда. Но за лето многое оказалось забытым. Ломакин, прослушав, только руками развел: звучность стала хуже, стройность была утеряна.

– Что же, судари, этак мы далеко не подвинемся, – сказал он. – Приходится всё начинать сначала.

Они были сами огорчены, видя, как отстали за лето. Но восстановить накопленное удалось за короткий срок: хористы занимались с большим рвением и полны были желания двигаться вперед.

Балакирев тем временем занимался с оркестровой группой. Тут работа оказалась гораздо сложнее: людей подготовленных было немного, а оркестр предъявлял участникам требования еще более сложные, чем хор. Дирижер не щадил своих сил. Каждый успех радовал его чрезвычайно, и ему казалось, что время, когда можно будет выйти на эстраду, не за горами.

– Когда же мы заявим наконец о себе? – торопил его Стасов. – Пора всем показать, что значит свободная ассоциация энтузиастов. В консерватории профессорам платят большие деньги, наивысочайшие особы дарят их своим вниманием, а у нас дело построено на копейках. Зато народ какой – один к одному!

За это время из хора кое-кто выбыл, но костяк сложился, и успехи были ощутимы для всех. Даже удивительно было наблюдать, как за такое короткое время вырос слаженный, уверенный коллектив, послушный во всем дирижеру.

Ломакин отказывался покамест вывести свое детище на эстраду. Случалось, граф Шереметев справлялся о хоре:

– Как там дела идут, Гавриил Якимович?

– Помаленьку, ваше сиятельство, – уклончиво отвечал регент.

– Разговоров-то, разговоров… Слухи доходят и до меня.

– Буду вас просить, ежели концерт ставить будем, разрешите кой-кого на придачу из капеллы взять. Так-то хористы мои ничего, но боюсь, как бы с непривычки не растерялись на публике.

– Уже и о публике помышляете? – удивился граф. – Эх, кажется, я промахнулся: не надо было мне тогда ваш концерт разрешать!

– Вы, ваше сиятельство, уже руку свою приложили и оказали большую помощь: вам теперь не след отступать. И еще вот какая к вам покорнейшая просьба будет: спевки наши стали такими большими, что в комнатах Думы невозможно поместиться. Нельзя ли перед концертом, если позволите, две репетиции провести здесь?

Шереметев неодобрительно покачал головой. Затея по-прежнему казалась ему нестоящей: ну чего не хватает старому регенту? К чему еще один хор заводить?

– Да ладно уж, если другого места нет.

В воскресный день, когда назначена была первая спевка, Шереметев стоял у окна и наблюдал, как проходят во дворец хористы. Многие тысячи израсходовал он, прежде чем его капелла получила нынешнюю свою известность и славу, а тут что же? Кто они, эти любители? Что их сюда привлекло? Народ шел простой: скромно одетые девицы, мастеровые, люди на возрасте и молодежь, студенты, чиновники…