Текст книги "Сохрани мою речь навсегда… Стихотворения. Проза (сборник)"

 
Необходимость или разум
Повелевает на земле –
Но человек чертит алмазом
Как на податливом стекле:
 
 
Оркестр торжественный настройте,
Стихии верные рабы,
Шумите, листья, ветры, пойте –
Я не хочу моей судьбы.
 
 
И необузданным пэанам
Храм уступают мудрецы,
Когда неистовым тимпаном
Играют пьяные жрецы.
 
 
И как ее ни называйте
И для гаданий и волшбы
Ее лица ни покрывайте –
Я не хочу моей судьбы.
 

‹Не позднее июня 1910›

 
Когда укор колоколов
Нахлынет с древних колоколен,
И самый воздух гулом болен,
И нету ни молитв, ни слов –
 
 
Я уничтожен, заглушен.
Вино, и крепче, и тяжеле,
Сердечного коснулось хмеля –
И снова я неутолен.
 
 
Я не хочу моих святынь,
Мои обеты я нарушу:
И мне переполняет душу
Неизъяснимая полынь.
 

‹Не позднее 5 августа 1910›

 
Мне стало страшно жизнь отжить –
И с дерева, как лист, отпрянуть,
И ничего не полюбить,
И безымянным камнем кануть;
 
 
И в пустоте, как на кресте,
Живую душу распиная,
Как Моисей на высоте,
Исчезнуть в облаке Синая.
 
 
И я слежу – со всем живым
Меня связующие нити,
И бытия узорный дым
На мраморной сличаю плите,
 
 
И содроганья теплых птиц
Улавливаю через сети,
И с истлевающих страниц
Притягиваю прах столетий.
 

‹Не позднее 5 августа 1910›

 
Я вижу каменное небо
Над тусклой паутиной вод.
В тисках постылого Эреба
Душа томительно живет.
 
 
Я понимаю этот ужас
И постигаю эту связь:
И небо падает, не рушась,
И море плещет, не пенясь.
 
 
О, крылья бледные химеры
На грубом золоте песка
И паруса трилистник серый,
Распятый, как моя тоска!
 

‹Не позднее 5 августа 1910›

 
Вечер нежный. Сумрак важный.
Гул за гулом. Вал за валом.
И в лицо нам ветер влажный
Бьет соленым покрывалом.
 
 
Всё погасло. Всё смешалось.
Волны берегом хмелели.
В нас вошла слепая радость –
И сердца отяжелели.
 
 
Оглушил нас хаос темный,
Одурманил воздух пьяный,
Убаюкал хор огромный:
Флейты, лютни и тимпаны…
 

‹Не позднее 5 августа 1910›

С. П. Каблукову

 
Убиты медью вечерней
И сломаны венчики слов.
И тело требует терний,
И вера – безумных цветов.
 
 
Упасть на древние плиты
И к страстному Богу воззвать,
И знать, что молитвой слиты
Все чувства в одну благодать!
 
 
Растет прилив славословий –
И вновь, в ожиданьи конца,
Вином Божественной крови
Его – тяжелеют сердца;
 
 
И храм, как корабль огромный,
Несется в пучине веков.
И парус духа бездомный
Все ветры изведать готов.
 

‹Июль› 1910, Ганге

 
Как облаком сердце одето
И камнем прикинулась плоть,
Пока назначенье поэта
Ему не откроет Господь:
 
 
Какая-то страсть налетела,
Какая-то тяжесть жива;
И призраки требуют тела,
И плоти причастны слова.
 
 
Как женщины, жаждут предметы,
Как ласки, заветных имен.
Но тайные ловит приметы
Поэт, в темноту погружен.
 
 
Он ждет сокровенного знака,
На песнь, как на подвиг, готов:
И дышит таинственность брака
В простом сочетании слов.
 

‹Не позднее 5 августа 1910›

 
Осенний сумрак – ржавое железо –
Скрипит, поет и разъедает плоть:
Что весь соблазн и все богатства Креза
Пред лезвием твоей тоски, Господь!
 
 
Я как змеей танцующей измучен
И перед ней, тоскуя, трепещу;
Я не хочу души своей излучин,
И разума, и Музы не хочу…
 
 
Достаточно лукавых отрицаний
Распутывать извилистый клубок;
Нет стройных слов для жалоб и признаний,
И кубок мой тяжел и неглубок!
 
 
К чему дышать? На жестких камнях пляшет
Больной удав, свиваясь и клубясь,
Качается, и тело опояшет,
И падает, внезапно утомясь.
 
 
И бесполезно, накануне казни,
Видением и пеньем потрясен,
Я слушаю, как узник, без боязни,
Железа визг и ветра темный стон…
 

1910

 
В самом себе, как змей, таясь,
Вокруг себя, как плющ, виясь –
Я подымаюсь над собою:
 
 
Себя хочу, к себе лечу,
Крылами темными плещу,
Расширенными над водою;
 
 
И, как испуганный орел,
Вернувшись, больше не нашел
Гнезда, сорвавшегося в бездну, –
 
 
Омоюсь молнии огнем
И, заклиная тяжкий гром,
В холодном облаке исчезну!
 

Август 1910

 
Неумолимые слова…
Окаменела Иудея,
И, с каждым мигом тяжелея,
Его поникла голова.
 
 
Стояли воины кругом
На страже стынущего тела;
Как венчик, голова висела
На стебле тонком и чужом.
 
 
И царствовал и никнул Он,
Как лилия в родимый омут,
И глубина, где стебли тонут,
Торжествовала свой закон.
 

‹Август› 1910, Целендорф

 
……………………….
 
 
Я помню берег вековой
И скал глубокие морщины,
Где, покрывая шум морской,
Ваш раздавался голос львиный.
 
 
И Ваши бледные черты,
И, в острых взорах византийца,
Огонь духовной красоты –
Запомнятся и будут сниться.
 
 
Вы чувствовали тайны нить,
Вы чуяли рожденье слова…
Лишь тот умеет похвалить,
Чье осуждение сурово.
 

‹Август› 1910, Берлин

 
В изголовьи черное распятье,
В сердце жар и в мыслях пустота –
И ложится тонкое проклятье –
Пыльный след – на дерево креста.
 
 
Ах, зачем на стеклах дым морозный
Так похож на мозаичный сон!
Ах, зачем молчанья голос грозный
Безнадежной негой растворен!
 
 
И слова евангельской латыни
Прозвучали, как морской прибой;
И волной нахлынувшей святыни
Поднят был корабль безумный мой:
 
 
Нет, не парус, распятый и серый,
С неизбежностью меня влечет –
Страшен мне «подводный камень веры»[9]9
  Тютчев (примеч. О. Мандельштама).


[Закрыть],
Роковой ее круговорот!
 

Ноябрь 1910, Петербург

 
Душный сумрак кроет ложе,
Напряженно дышит грудь…
Может, мне всего дороже
Тонкий крест и тайный путь.
 

1910

 
Темных уз земного заточенья
Я ничем преодолеть не мог,
И тяжелым панцирем презренья
Я окован с головы до ног.
 
 
Иногда со мной бывает нежен
И меня преследует двойник;
Как и я – он так же неизбежен
И ко мне внимательно приник.
 
 
И, глухую затаив развязку,
Сам себя я вызвал на турнир;
С самого себя срываю маску
И презрительный лелею мир.
 
 
Я своей печали недостоин,
И моя последняя мечта –
Роковой и краткий гул пробоин
Моего узорного щита.
 

‹1910?›

 
Где вырывается из плена
Потока шумное стекло,
Клубящаяся стынет пена,
Как лебединое крыло.
 
 
О время, завистью не мучай
Того, кто вовремя застыл;
Нас пеною воздвигнул случай
И кружевом соединил.
 

‹1910?›

 
Медленно урна пустая,
Вращаясь над тусклой поляной,
Сеет, надменно мерцая,
Туманы в лазури ледяной.
 
 
Тянет, чарует и манит –
Не понят, не вынут, не тронут –
Жребий – и небо обманет,
И взоры в возможном потонут.
 
 
Что расскажу я о вечных,
Заочных, заоблачных странах:
Весь я в порывах конечных,
В соблазнах, изменах и ранах.
 
 
Выбор мой труден и беден,
И тусклый простор безучастен.
Стыну – и взор мой победен,
И круг мой обыденный страстен.
 

11 февраля 1911

 
Когда подымаю,
Опускаю взор –
Я двух чаш встречаю
Зыбкий разговор.
 
 
И мукою в мире
Взнесены мои
Тяжелые гири,
Шаткие ладьи.
 
 
Знают души наши
Отчаянья власть:
И поднятой чаше
Суждено упасть.
 
 
Есть в тяжести радость
И в паденье есть
Колебаний сладость –
Острой стрелки месть!
 

Июнь 1911

 
Душу от внешних условий
Освободить я умею:
Пенье – кипение крови
Слышу – и быстро хмелею.
 
 
И вещества, мне родного,
Где-то на грани томленья,
В цепь сочетаются снова
Первоначальные звенья.
 
 
Там, в беспристрастном эфире,
Взвешены сущности наши –
Брошены звездные гири
На задрожавшие чаши;
 
 
И, в ликованьи предела,
Есть упоение жизни:
Воспоминание тела
О неизменной отчизне…
 

Июль 1911

 
Я знаю, что обман в видении немыслим
И ткань моей мечты прозрачна и прочна,
Что с дивной легкостью мы, созидая, числим
И достигает звезд полет веретена –
 
 
Когда, овеяно потусторонним ветром,
Оно оторвалось от медленной земли,
И раскрывается неуловимым метром
Рай распростертому в уныньи и в пыли.
 
 
Так ринемся скорей из области томленья –
По мановению эфирного гонца –
В край, где слагаются заоблачные звенья
И башни высятся заочного дворца!
 
 
Несозданных миров отмститель будь, художник, –
Несуществующим существованье дай;
Туманным облаком окутай свой треножник
И падающих звезд пойми летучий рай!
 

Июль 1911

 
Стрекозы быстрыми кругами
Тревожат черный блеск пруда,
И вздрагивает, тростниками
Чуть окаймленная, вода.
 
 
То – пряжу за собою тянут
И словно паутину ткут;
То – распластавшись – в омут канут –
И волны траур свой сомкнут.
 
 
И я, какой-то невеселый,
Томлюсь и падаю в глуши –
Как будто чувствую уколы
И холод в тайниках души…
 

1911

 
Ты прошла сквозь облако тумана.
На ланитах нежные румяна.
 
 
Светит день холодный и недужный.
Я брожу свободный и ненужный…
 
 
Злая осень ворожит над нами,
Угрожает спелыми плодами,
 
 
Говорит вершинами с вершиной
И в глаза целует паутиной.
 
 
Как застыл тревожной жизни танец!
Как на всем играет твой румянец!
 
 
Как сквозит и в облаке тумана
Ярких дней сияющая рана!
 

4 августа 1911

 
Не спрашивай: ты знаешь,
Что нежность – безотчетна,
И как ты называешь
Мой трепет – всё равно;
 
 
И для чего признанье,
Когда бесповоротно
Мое существованье
Тобою решено?
 
 
Дай руку мне. Что страсти?
Танцующие змеи!
И таинство их власти –
Убийственный магнит!
 
 
И змей тревожный танец
Остановить не смея,
Я созерцаю глянец
Девических ланит.
 

7 августа 1911

 
Дождик ласковый, мелкий и тонкий,
Осторожный, колючий, скупой…
Капли строгие грустны и звонки,
И отточен их звук тишиной.
 
 
Я рожден провидением темным,
Чтоб созреть и упасть как-нибудь,
И подхвачены нежно – огромным
Ветром струи: не думай, забудь.
 
 
Я – ребенок, покинутый в зыбке,
В терпком мире я горестно-дик,
И сольются в бездонной улыбке
Вся жестокость, вся кротость на миг.
 
 
В цепких лапах у царственной скуки
Сердце сжалось, как маленький мяч:
Полон музыки, Музы и муки
Жизни тающей сладостный плач!
 

22 августа 1911

 
В лазури месяц новый
Ясен и высок.
Радуют подковы
Звонкий грунт дорог.
 
 
Глубоко вздохнул я:
В небе голубом
Словно зачерпнул я
Серебряным ковшом!
 
 
Счастия тяжелый
Я надел венец.
В кузнице веселый
Работает кузнец.
 
 
Радость бессвязна.
Бездна не страшна.
Однообразно –
Звучно царство сна!
 

12 ноября 1911

 
‹……….› коробки
‹……..› лучшие игрушки
‹…..›[10]10
  Часть текста утрачена.


[Закрыть] на пальмовой верхушке
Отмечает листья ветер робкий.
 
 
Неразрывно сотканный с другими,
Каждый лист колеблется отдельно.
Но в порывах ткани беспредельно
И мирами вызвано иными –
 
 
Только то, что создано землею:
Длинные, трепещущие нити,
В тщетном ожидании наитий
Шелестящие своей длиною.
 

‹1911?›

 
Довольно лукавить: я знаю,
Что мне суждено умереть;
И я ничего не скрываю:
От Музы мне тайн не иметь…
 
 
И странно: мне любо сознанье,
Что я не умею дышать;
Туманное очарованье
И таинство есть – умирать…
 
 
Я в зыбке качаюсь дремотно,
И мудро безмолвствую я –
Решается бесповоротно
Грядущая вечность моя!
 

‹1911?›

 
Как черный ангел на снегу,
Ты показалась мне сегодня,
И утаить я не могу –
Есть на тебе печать Господня.
 
 
Такая странная печать –
Как бы дарованная свыше –
Что кажется – в церковной нише
Тебе назначено стоять.
 
 
Пускай нездешняя любовь
С любовью здешней будут слиты.
Пускай бушующая кровь
Не перейдет в твои ланиты.
 
 
И нежный мрамор оттенит
Всю призрачность твоих лохмотий,
Всю наготу причастных плоти,
Но не краснеющих ланит.
 

‹Начало 1914?›

 
Паденье – неизменный спутник страха,
И самый страх есть чувство пустоты.
Кто камни нам бросает с высоты –
И камень отрицает иго праха?
 
 
И деревянной поступью монаха
Мощеный двор когда-то мерил ты,
Булыжники и грубые мечты –
В них жажда смерти и тоска размаха…
 
 
Так проклят будь, готический приют,
Где потолком входящий обморочен
И в очаге веселых дров не жгут!
 
 
Немногие для вечности живут;
Но если ты мгновенным озабочен,
Твой жребий страшен и твой дом непрочен!
 

1912

 
Пусть в душной комнате, где клочья серой ваты
И стклянки с кислотой, часы хрипят и бьют, –
Гигантские шаги, с которых петли сняты, –
В туманной памяти виденья оживут.
 
 
И лихорадочный больной, тоской распятый,
Худыми пальцами свивая тонкий жгут,
Сжимает свой платок, как талисман крылатый,
И с отвращением глядит на круг минут…
 
 
То было в сентябре, вертелись флюгера,
И ставни хлопали – но буйная игра
Гигантов и детей пророческой казалась,
 
 
И тело нежное – то плавно подымалось,
То грузно падало: средь пестрого двора
Живая карусель без музыки вращалась!
 

Апрель 1912

 
Шарманка, жалобное пенье –
Тягучих арий дребедень, –
Как безобразное виденье
Осеннюю тревожит сень…
 
 
Чтоб всколыхнула на мгновенье
Та песня вод стоячих лень,
Сентиментальное волненье
Туманной музыкой одень.
 
 
Какой обыкновенный день!
Как невозможно вдохновенье –
В мозгу игла, брожу как тень.
 
 
Я бы приветствовал кремень
Точильщика, как избавленье, –
Бродяга – я люблю движенье.
 

16 июня 1912

 
Когда показывают восемь
Часы собора-исполина,
Мы в полусне твой призрак носим,
Чужого города картина.
 
 
В руках плетеные корзинки,
Служанки спорят с продавцами,
Воркуют голуби на рынке
И плещут сизыми крылами.
 
 
Хлеба, серебряные рыбы,
Плоды и овощи простые,
Крестьяне – каменные глыбы,
И краски темные, живые.
 
 
А в сетке пестрого тумана
Сгрудилась ласковая стая,
Как будто площадь утром рано –
Торговли скиния святая.
 

‹1912›

 
Тысячеструйный поток –
Журчала весенняя ласка,
Скользнула – мелькнула коляска,
Легкая, как мотылек.
 
 
Я улыбнулся весне,
Я оглянулся украдкой –
Женщина гладкой перчаткой
Правила – точно во сне.
 
 
В путь убегала она,
В траурный шелк одета,
Тонкая вуалета –
Тоже была черна…
 

‹1912 (1911?)›

 
Развеселился наконец,
Измерил духа совершенство,
Уверовал в свое блаженство
И успокоился, как царь,
Почуяв славу за плечами, –
Когда первосвященник в храме
И голубь залетел в алтарь.
 

1912 (1913?)

 
Я избежал суровой пени
И почестей достиг;
От радости мои колени
Дрожали, как тростник.
 
 
И прямо в полы балахона –
Большие, как луна,
На двор с высокого балкона
Бросали ордена.
 
 
То, что я сделал, превосходно –
И это сделал я!
И место новое доходно
И прочно для житья.
 
 
И, предвкушая счастья глянец,
Я танцевал не зря
Изящный и отличный танец
В присутствии царя.
 
 
По воздуху летает птица.
Бедняк идет пешком.
Вельможе ехать не годится
Дрянным сухим путем;
 
 
И, захватив с собой подарки
И с орденами тюк,
Как подобает мне, на барке
Я поплыву на юг.
 

1913

 
Я выстроил себе благополучья дом:
Он весь из дерева, и ни куска гранита!
И царская его осматривала свита –
Там виноградники, цветник и водоем.
 
 
Чтоб воздух проникал в удобное жилье,
Я вынул три стены в преддверьи легкой клети,
И безошибочно я выбрал пальмы эти
Краеугольными – прямые, как копье.
 
 
Кто может описать чиновника доход?
Бессмертны высокопоставленные лица.
Где управляющий? Готова ли гробница?
В хозяйстве письменный я слушаю отчет.
 
 
Тяжелым жерновом мучнистое зерно
Приказано смолоть служанке низкорослой;
Священникам налог исправно будет послан;
Составлен протокол на хлеб и полотно.
 
 
В столовой на полу пес, растянувшись, лег,
И кресло прочное стоит на львиных лапах.
Я жареных гусей вдыхаю сладкий запах –
Загробных радостей вещественный залог!
 

1913 (1914?)

 
Веселая скороговорка;
О будни – пляска дикарей!
Я с невысокого пригорка
Опять присматриваюсь к ней.
 
 
Бывают искренние вкусы,
И предприимчивый моряк
С собой захватывает бусы,
Цветные стекла и табак.
 
 
Люблю обмен. Мелькают перья.
Наивных восклицаний дождь.
Лоснящийся от лицемерья,
Косится на бочонок вождь.
 
 
Скорей подбросить кольца, трубки –
За мех, и золото, и яд;
И с чистой совестью, на шлюпке,
Вернуться на родной фрегат!
 

Июнь 1913

 
У меня не много денег,
В кабаках меня не любят,
А служанки вяжут веник
И сердито щепки рубят.
 
 
Я запачкал руки в саже,
На моих ресницах копоть,
Создаю свои миражи
И мешаю всем работать.
 
 
Голубые судомойки,
Добродетельная челядь.
И на самой жесткой койке
Ваша честность рай вам стелет.
 
 
Тяжела с бельем корзина,
И мясник острит так плотски,
Тем краснее льются вина
До утра в хрусталь господский!
 

1913

 
В аллее колокольчик медный,
Французский говор, нежный взгляд –
И за решеткой заповедной
Пустеет понемногу сад.
 
 
Что делать в городе в июне?
Не зажигают фонарей;
На яхте, на чухонской шхуне
Уехать хочется скорей!
 
 
Нева – как вздувшаяся вена,
До утренних румяных роз.
Везя всклокоченное сено,
Плетется на асфальте воз.
 
 
А там рабочая землянка,
Трещит и варится смола;
Ломовика судьба-цыганка
Обратно в степи привела…
 
 
И с бесконечной челобитной
О справедливости людской
Чернеет на скамье гранитной
Самоубийца молодой.
 

‹Июнь?› 1913

 
Еще девиц не видно в баре,
Лакей невежлив и угрюм;
И в крепкой чудится сигаре
Американца едкий ум.
 
 
Сияет стойка красным лаком,
И дразнит сода-виски форт:
Кто не знаком с буфетным знаком
И в ярлыках не слишком тверд?
 
 
Бананов груда золотая
На всякий случай подана,
И продавщица восковая
Невозмутима – как луна.
 
 
Сначала нам слегка взгрустнется,
Мы спросим кофе с кюрассо.
Вполоборота обернется
Фортуны нашей колесо!
 
 
Потом, беседуя негромко,
Я на вращающийся стул
Влезаю в шляпе и, соломкой
Мешая лед, внимаю гул…
 
 
Хозяйский глаз желтей червонца
Мечтателей не оскорбит…
Мы недовольны светом солнца,
Теченьем медленных орбит!
 

1913

 
От легкой жизни мы сошли с ума:
С утра вино, а вечером похмелье.
Как удержать напрасное веселье,
Румянец твой, о пьяная чума?
 
 
В пожатьи рук мучительный обряд,
На улицах ночные поцелуи –
Когда речные тяжелеют струи
И фонари как факелы горят.
 
 
Мы смерти ждем, как сказочного волка,
Но я боюсь, что раньше всех умрет
Тот, у кого тревожно-красный рот
И на глаза спадающая челка.
 

Ноябрь 1913

 
Телохранитель был отравлен.
В неравной битве изнемог,
Обезображен, обесславлен,
Футбола толстокожий бог.
 
 
И с легкостью тяжеловеса
Удары отбивал боксер:
О беззащитная завеса,
Неохраняемый шатер!
 
 
Должно быть, так толпа сгрудилась –
Когда, мучительно-жива,
Не допив кубка, покатилась
К ногам тупая голова…
 
 
Неизъяснимо-лицемерно
Не так ли кончиком ноги
Над теплым трупом Олоферна
Юдифь глумилась…
 

1913

 
Рассеян утренник тяжелый,
На босу ногу день пришел;
А на дворе военной школы
Играют мальчики в футбол.
 
 
Чуть-чуть неловки, мешковаты –
Как подобает в их лета –
Кто мяч толкает угловатый,
Кто охраняет ворота…
 
 
Любовь, охотничьи попойки –
Всё в будущем, а ныне – скорбь;
И вскакивать на жесткой койке
Чуть свет, под барабанов дробь!
 
 
Увы, ни музыки, ни славы!
Так, от зари и до зари,
В силках науки и забавы
Томятся дети-дикари.
 
 
Осенней путаницы сито.
Деревья мокрые в золе.
Мундир обрызган. Грудь открыта.
Околыш красный на земле.
 

1913

 
Нет, не поднять волшебного фрегата:
Вся комната в табачной синеве –
И пред людьми русалка виновата –
Зеленоглазая, в морской траве!
 
 
Она курить, конечно, не умеет,
Горячим пеплом губы обожгла
И не заметила, что платья тлеет
Зеленый шелк и на полу зола…
 
 
Так моряки в прохладе изумрудной
Ни чубуков, ни трубок не нашли,
Ведь и дышать им научиться трудно
Сухим и горьким воздухом земли!
 

1913

 
Черты лица искажены
Какой-то старческой улыбкой:
Кто скажет, что гитане гибкой
Все муки Данта суждены?
 

1913

 
В поднятьи головы крылатый
Намек – но мешковат сюртук;
В закрытьи глаз, в покое рук –
Тайник движенья непочатый;
 
 
Так вот кому летать и петь
И слова пламенная ковкость –
Чтоб прирожденную неловкость
Врожденным ритмом одолеть!
 

1914 (1913?)

 
Румяный шкипер бросил мяч тяжелый,
И черни он понравился вполне.
Потомки толстокожего футбола:
Крокет на льду и поло на коне.
 
 
Средь юношей теперь – по старине –
Цветет прыжок и выпад дискобола,
Когда сойдутся, в легком полотне,
Оксфорд и Кембридж – две приречных школы!
 
 
Но только тот действительно спортсмен –
Кто разорвал печальной жизни плен:
Он знает мир, где дышит радость, пенясь…
 
 
И детского крокета молотки,
И северные наши городки,
И дар богов – великолепный теннис!
 

1913–1914

 
Как овцы, жалкою толпой
Бежали старцы Еврипида.
Иду змеиною тропой,
И в сердце темная обида.
 
 
Но этот час уж недалек:
Я отряхну мои печали,
Как мальчик вечером песок
Вытряхивает из сандалий.
 

1914

 
Поговорим о Риме – дивный град!
Он утвердился купола победой.
Послушаем апостольское credo:
Несется пыль и радуги висят.
 
 
На Авентине вечно ждут царя –
Двунадесятых праздников кануны –
И строго-канонические луны
Не могут изменить календаря.
 
 
На дольный мир бросает пепел бурый
Над Форумом огромная луна,
И голова моя обнажена –
О, холод католической тонзуры!
 

1914

 
…Но в старом Кельне тоже есть собор,
Неконченный и все-таки прекрасный,
И хоть один священник беспристрастный,
И в дивной целости стрельчатый бор!
 
 
Он потрясен чудовищным набатом,
И в грозный час, когда густеет мгла,
Немецкие поют колокола:
«Что сотворили вы над реймским братом!»
 

Сентябрь 1914

 
Немецкая каска, священный трофей,
Лежит на камине в гостиной твоей.
 
 
Дотронься, она, как игрушка, легка;
Пронизана воздухом медь шишака…
 
 
В Познани и в Польше не всем воевать –
Своими глазами врага увидать;
 
 
И, слушая ядер губительный хор,
Сорвать с неприятеля гордый убор!
 
 
Нам только взглянуть на блестящую медь
И вспомнить о тех, кто готов умереть!
 

1914