Текст книги "Я вернулся в мой город…"

«Колют ресницы. В груди прикипела слеза…»

 
Колют ресницы. В груди прикипела слеза.
Чую без страха, что будет, и будет – гроза.
Кто-то чудной меня что-то торопит забыть.
Душно – и все-таки до смерти хочется жить.
 
 
С нар приподнявшись на первый
раздавшийся звук,
Дико и сонно еще озираясь вокруг,
Так вот бушлатник шершавую песню поет
В час, как полоской заря над острогом встает.
 

2 марта 1931

«За гремучую доблесть грядущих веков…»

 
За гремучую доблесть грядущих веков,
За высокое племя людей —
Я лишился и чаши на пире отцов,
И веселья, и чести своей.
 
 
Мне на плечи кидается век-волкодав,
Но не волк я по крови своей —
Запихай меня лучше, как шапку в рукав
Жаркой шубы сибирских степей…
 
 
Чтоб не видеть ни труса, ни хлипкой грязцы,
Ни кровавых костей в колесе;
Чтоб сияли всю ночь голубые песцы
Мне в своей первобытной красе, —
 
 
Уведи меня в ночь, где течет Енисей
И сосна до звезды достает,
Потому что не волк я по крови своей
И меня только равный убьет.
 

17–18 марта 1931, конец 1935

«Ночь на дворе. Барская лжа…»

 
Ночь на дворе. Барская лжа:
После меня хоть потоп.
Что же потом? Хрип горожан
И толкотня в гардероб.
 
 
Бал-маскарад. Век-волкодав.
Так затверди ж назубок:
Шапку в рукав, шапкой в рукав —
И да хранит тебя Бог!
 

Март 1931

«Нет, не спрятаться мне от великой муры…»

 
Нет, не спрятаться мне от великой муры
За извозчичью спину Москвы.
Я – трамвайная вишенка страшной поры
И не знаю, зачем я живу.
 
 
Мы с тобою поедем на «А» и на «Б»
Посмотреть, кто скорее умрет,
А она то сжимается, как воробей,
То растет, как воздушный пирог.
 
 
И едва успевает, грозит из угла —
«Ты как хочешь, а я не рискну!» —
У кого под перчаткой не хватит тепла,
Чтоб объехать всю курву-Москву.
 

Апрель 1931

«Я пью за военные астры, за всё…»

 
Я пью за военные астры, за всё,
чем корили меня,
За барскую шубу, за астму,
за желчь петербургского дня,
За музыку сосен савойских,
Полей Елисейских бензин,
За розу в кабине рольс-ройса
и масло парижских картин.
 
 
Я пью за бискайские волны,
за сливок альпийских кувшин,
За рыжую спесь англичанок и дальних
колоний хинин.
Я пью, но еще не придумал —
из двух выбираю одно —
Веселое асти-спуманте
иль папского замка вино.
 

11 апреля 1931

«– Нет, не мигрень, но подай карандашик ментоловый…»

 
– Нет, не мигрень, но подай карандашик
ментоловый, —
Ни поволоки искусства, ни красок
пространства веселого!
 
 
Жизнь начиналась в корыте картавою
мокрою шёпотью,
И продолжалась она керосиновой
мягкою копотью.
 
 
Где-то на даче потом в лесном переплете
шагреневом
Вдруг разгорелась она почему-то огромным
пожаром сиреневым…
 
 
– Нет, не мигрень, но подай карандашик
ментоловый, —
Ни поволоки искусства, ни красок
пространства веселого!
 
 
Дальше, сквозь стекла цветные, сощурясь,
мучительно вижу я:
Небо как палица грозное, земля словно
плешина рыжая…
 
 
Дальше – еще не припомню – и дальше
как будто оборвано:
Пахнет немного смолою да, кажется,
тухлою ворванью…
 
 
– Нет, не мигрень, —
но холод пространства бесполого,
Свист разрываемой марли да рокот
гитары карболовой!
 

23 апреля 1931

«Сохрани мою речь навсегда за привкус несчастья и дыма…»

 
Сохрани мою речь навсегда
за привкус несчастья и дыма,
За смолу кругового терпенья,
за совестный деготь труда.
Как вода в новгородских колодцах
должна быть черна и сладима,
Чтобы в ней к Рождеству отразилась семью
плавниками звезда.
 
 
И за это, отец мой, мой друг и помощник
мой грубый,
Я – непризнанный брат, отщепенец
в народной семье —
Обещаю построить такие дремучие срубы,
Чтобы в них татарва опускала
князей на бадье.
 
 
Лишь бы только любили меня эти
мерзлые плахи —
Как, прицелясь насмерть, городки
зашибают в саду, —
Я за это всю жизнь прохожу хоть
в железной рубахе
И для казни петровской
в лесах топорище найду.
 

3 мая 1931

Канцона

 
Неужели я увижу завтра —
Слева сердце бьется – слава, бейся! —
 
 
Вас, банкиры горного ландшафта,
Вас, держатели могучих акций гнейса?
 
 
Там зрачок профессорский орлиный, —
Египтологи и нумизматы —
Это птицы сумрачно-хохлатые
С жестким мясом и широкою грудиной.
 
 
То Зевес подкручивает с толком
Золотыми пальцами краснодеревца
Замечательные луковицы-стекла —
Прозорливцу дар от псалмопевца.
 
 
Он глядит в бинокль прекрасный Цейса —
Дорогой подарок царь-Давида,
Замечает все морщины гнейсовые,
Где сосна иль деревушка-гнида.
 
 
Я покину край гипербореев,
Чтобы зреньем напитать судьбы развязку,
Я скажу «села» начальнику евреев
За его малиновую ласку.
 
 
Край небритых гор еще неясен,
Мелколесья колется щетина,
И свежа, как вымытая басня,
До оскомины зеленая долина.
 
 
Я люблю военные бинокли
С ростовщическою силой зренья.
Две лишь краски в мире не поблекли:
В желтой – зависть, в красной – нетерпенье.
 

26 мая 1931

«Довольно кукситься! Бумаги в стол засунем…»

 
Довольно кукситься! Бумаги в стол засунем!
Я нынче славным бесом обуян,
Как будто в корень голову шампунем
Мне вымыл парикмахер Франсуа.
 
 
Держу пари, что я еще не умер,
И, как жокей, ручаюсь головой,
Что я еще могу набедокурить
На рысистой дорожке беговой.
 
 
Держу в уме, что нынче тридцать первый
Прекрасный год в черемухах цветет,
Что возмужали дождевые черви
И вся Москва на яликах плывет.
 
 
Не волноваться. Нетерпенье – роскошь.
Я постепенно скорость разовью —
Холодным шагом выйдем на дорожку,
Я сохранил дистанцию мою.
 

7 июня 1931

«Сегодня можно снять декалькомани…»

 
Сегодня можно снять декалькомани,
Мизинец окунув в Москву-реку,
С разбойника-Кремля. Какая прелесть
Фисташковые эти голубятни:
Хоть проса им насыпать, хоть овса…
 
 
А в недорослях кто? Иван Великий —
Великовозрастная колокольня.
Стоит себе еще болван болваном
Который век. Его бы за границу,
 
 
Чтоб доучился… Да куда там! стыдно!
Река Москва в четырехтрубном дыме,
И перед нами весь раскрытый город —
Купальщики-заводы и сады
Замоскворецкие. Не так ли,
Откинув палисандровую крышку
Огромного концертного рояля,
Мы проникаем в звучное нутро?
Белогвардейцы, вы его видали?
 
 
Рояль Москвы слыхали? Гули-гули!..
Мне кажется, как всякое другое,
Ты, время, незаконно! Как мальчишка
За взрослыми в морщинистую воду,
Я, кажется, в грядущее вхожу,
И, кажется, его я не увижу…
 
 
Уж я не выйду в ногу с молодежью
На разлинованные стадионы,
Разбуженный повесткой мотоцикла,
Я на рассвете не вскачу с постели,
В стеклянные дворцы на курьих ножках
Я даже тенью легкой не войду…
 
 
Мне с каждым днем дышать всё тяжелее,
А между тем нельзя повременить…
И рождены для наслажденья бегом
Лишь сердце человека и коня.
 
 
И Фауста бес, сухой и моложавый,
Вновь старику кидается в ребро
И подбивает взять почасно ялик,
Или махнуть на Воробьевы горы,
Иль на трамвае охлестнуть Москву.
 
 
Ей некогда – она сегодня в няньках,
Всё мечется – на сорок тысяч люлек
Она одна – и пряжа на руках…
 

25 июня – август 1931

«Еще далёко мне до патриарха…»

 
Еще далёко мне до патриарха,
Еще на мне полупочтенный возраст,
Еще меня ругают за глаза
На языке трамвайных перебранок,
В котором нет ни смысла, ни аза:
Такой-сякой! Ну что ж, я извиняюсь, —
Но в глубине ничуть не изменяюсь…
 
 
Когда подумаешь, чем связан с миром,
То сам себе не веришь: ерунда!
Полночный ключик от чужой квартиры,
Да гривенник серебряный в кармане,
Да целлулоид фильмы воровской.
 
 
Я, как щенок, кидаюсь к телефону
На каждый истерический звонок.
В нем слышно польское: «Дзенькуе, пани!»,
Иногородний ласковый упрек
Иль неисполненное обещанье.
 
 
Всё думаешь: к чему бы приохотиться
Посереди хлопушек и шутих;
Перекипишь – а там, гляди, останется
Одна сумятица да безработица —
Пожалуйста, прикуривай у них!
 
 
То усмехнусь, то робко приосанюсь
И с белорукой тростью выхожу:
Я слушаю сонаты в переулках,
У всех лотков облизываю губы,
Листаю книги в глыбких подворотнях,
И не живу, и все-таки живу.
 
 
Я к воробьям пойду и к репортерам,
Я к уличным фотографам пойду,
И в пять минут – лопаткой из ведерка —
Я получу свое изображенье
Под конусом лиловой шах-горы.
 
 
А иногда пущусь на побегушки
В распаренные душные подвалы,
Где чистые и честные китайцы
Хватают палочками шарики из теста,
Играют в узкие нарезанные карты
И водку пьют, как ласточки с Янцзы.
 
 
Люблю разъезды скворчущих трамваев,
И астраханскую икру асфальта,
Накрытого соломенной рогожей,
Напоминающей корзинку асти,
И страусовые перья арматуры
В начале стройки ленинских домов.
 
 
Вхожу в вертепы чудные музеев,
Где пучатся кащеевы Рембрандты,
Достигнув блеска кордованской кожи;
Дивлюсь рогатым митрам Тициана
И Тинторетто пестрому дивлюсь —
За тысячу крикливых попугаев.
 
 
И до чего хочу я разыграться —
Разговориться – выговорить правду —
Послать хандру к туману, к бесу, к ляду, —
Взять за руку кого-нибудь: будь ласков, —
Сказать ему, – нам по пути с тобой…
 

Май – 19 сентября 1931

Ламарк

 
Был старик, застенчивый, как мальчик,
Неуклюжий, робкий патриарх…
Кто за честь природы фехтовальщик?
Ну конечно, пламенный Ламарк.
 
 
Если всё живое лишь помарка
За короткий выморочный день,
На подвижной лестнице Ламарка
Я займу последнюю ступень.
 
 
К кольчецам спущусь и к усоногим,
Прошуршав средь ящериц и змей,
По упругим сходням, по излогам
Сокращусь, исчезну, как Протей.
 
 
Роговую мантию надену,
От горячей крови откажусь,
Обрасту присосками и в пену
Океана завитком вопьюсь.
 
 
Мы прошли разряды насекомых
С наливными рюмочками глаз.
Он сказал: природа вся в разломах,
Зренья нет – ты зришь в последний раз.
 
 
Он сказал: довольно полнозвучья,
Ты напрасно Моцарта любил,
Наступает глухота паучья,
Здесь провал сильнее наших сил.
 
 
И от нас природа отступила
Так, как будто мы ей не нужны,
И продольный мозг она вложила,
Словно шпагу, в темные ножны.
 
 
И подъемный мост она забыла,
Опоздала опустить для тех,
У кого зеленая могила,
Красное дыханье, гибкий смех…
 

7–9 мая 1932

«О, как мы любим лицемерить…»

 
О, как мы любим лицемерить
И забываем без труда
То, что мы в детстве ближе к смерти,
Чем в наши зрелые года.
 
 
Еще обиду тянет с блюдца
Невыспавшееся дитя,
А мне уж не на кого дуться,
И я один на всех путях.
 
 
Линяет зверь, играет рыба
В глубоком обмороке вод —
И не глядеть бы на изгибы
Людских страстей, людских забот.
 

Февраль – 14 мая 1932

«Вы помните, как бегуны…»

 
Вы помните, как бегуны
В окрестностях Вероны
Еще разматывать должны
Кусок сукна зеленый,
И всех других опередит
Тот самый, тот, который
Из песни Данта убежит,
Ведя по кругу споры.
 

Май 1932 – сентябрь 1935

«Не искушай чужих наречий, но постарайся…»

 
Не искушай чужих наречий, но постарайся
их забыть:
Ведь все равно ты не сумеешь стекла
зубами укусить!
 
 
О, как мучительно дается
чужого клекота почет:
За беззаконные восторги
лихая плата стережет!
 
 
Ведь умирающее тело и мыслящий
бессмертный рот
В последний раз перед разлукой чужое имя
не спасет.
 
 
Что, если Ариост и Тассо, обворожающие нас,
Чудовища с лазурным мозгом и чешуей
из влажных глаз?
 
 
И в наказанье за гордыню,
неисправимый звуколюб,
Получишь уксусную губку ты
для изменнических губ.
 

Май 1933

«Друг Ариоста, друг Петрарки, Тасса друг…»

 
Друг Ариоста, друг Петрарки, Тасса друг —
Язык бессмысленный, язык солено-сладкий
И звуков стакнутых прелестные двойчатки…
Боюсь раскрыть ножом
двустворчатый жемчуг!
 

Май 1933, август 1933

«Холодная весна. Бесхлебный робкий Крым…»

 
Холодная весна. Бесхлебный робкий Крым,
Как был при Врангеле —
такой же виноватый.
Комочки на земле. На рубищах заплаты.
Всё тот же кисленький, кусающийся дым.
 
 
Всё так же хороша рассеянная даль.
Деревья, почками набухшие на малость,
Стоят как пришлые, и вызывает жалость
Пасхальной глупостью
украшенный миндаль.
 
 
Природа своего не узнает лица,
И тени страшные Украйны и Кубани…
На войлочной земле голодные крестьяне
Калитку стерегут, не трогая кольца.
 

Лето 1933

«Квартира тиха, как бумага…»

 
Квартира тиха, как бумага,
Пустая, без всяких затей,
И слышно, как булькает влага
По трубам внутри батарей,
 
 
Имущество в полном порядке,
Лягушкой застыл телефон,
Видавшие виды манатки
На улицу просятся вон.
 
 
А стены проклятые тонки,
И некуда больше бежать,
И я как дурак на гребенке
Обязан кому-то играть.
 
 
Наглей комсомольской ячейки
И вузовской песни бойчей,
Присевших на школьной скамейке
Учить щебетать палачей.
 
 
Пайковые книги читаю,
Пеньковые речи ловлю
И грозное баюшки-баю
Колхозному баю пою.
 
 
Какой-нибудь изобразитель,
Чесатель колхозного льна,
Чернила и крови смеситель,
Достоин такого рожна.
 
 
Какой-нибудь честный предатель,
Проваренный в чистках, как соль,
Жены и детей содержатель
Такую ухлопает моль.
 
 
И столько мучительной злости
Таит в себе каждый намек,
Как будто вколачивал гвозди
Некрасова здесь молоток.
 
 
Давай же с тобой, как на плахе,
За семьдесят лет начинать —
Тебе, старику и неряхе,
Пора сапогами стучать.
 
 
И вместо ключа Ипокрены
Давнишнего страха струя
Ворвется в халтурные стены
Московского злого жилья.
 

Ноябрь 1933

«Мы живем, под собою не чуя страны…»

 
Мы живем, под собою не чуя страны,
Наши речи за десять шагов не слышны,
А где хватит на полразговорца,
Там припомнят кремлевского горца.
Его толстые пальцы, как черви, жирны,
И слова, как пудовые гири, верны,
Тараканьи смеются усища,
И сияют его голенища.
 
 
А вокруг него сброд тонкошеих вождей,
Он играет услугами полулюдей.
Кто свистит, кто мяучит, кто хнычет,
Он один лишь бабачит и тычет,
Как подкову, дарит за указом указ:
Кому в пах, кому в лоб, кому в бровь,
кому в глаз.
Что ни казнь у него – то малина,
И широкая грудь осетина.
 

Ноябрь 1933

«Как из одной высокогорной щели…»

 
Как из одной высокогорной щели
Течет вода – на вкус разноречива —
Полужестка, полусладка, двулична, —
 
 
Так, чтобы умереть на самом деле,
Тысячу раз на дню лишусь обычной
Свободы вздоха и сознанья цели…
 

«Голубые глаза и горячая лобная кость…»

 
Голубые глаза и горячая лобная кость —
Мировая манила тебя молодящая злость.
 
 
И за то, что тебе суждена была
чудная власть,
Положили тебя никогда
не судить и не клясть.
 
 
На тебя надевали тиару – юрода колпак,
Бирюзовый учитель, мучитель,
властитель, дурак!
 
 
Как снежок, на Москве заводил кавардак
гоголек, —
Непонятен-понятен, невнятен,
запутан, легок…
 
 
Собиратель пространства, экзамены
сдавший птенец,
Сочинитель, щегленок, студентик, студент,
бубенец.
 
 
Конькобежец и первенец, веком
гонимый взашей
Под морозную пыль образуемых
вновь падежей.
 
 
Часто пишется – казнь, а читается
правильно – песнь.
Может быть, простота – уязвимая смертью
болезнь?
 
 
Прямизна нашей мысли не только пугач
для детей?
Не бумажные дести, а вести спасают людей.
 
 
Как стрекозы садятся,
не чуя воды, в камыши,
Налетели на мертвого жирные карандаши.
 
 
На коленях держали для славных
потомков листы,
Рисовали, просили прощенья у каждой черты.
 
 
Меж тобой и страной ледяная
рождается связь —
Так лежи, молодей и лежи, бесконечно
прямясь.
 
 
Да не спросят тебя молодые, грядущие – те,
Каково тебе там – в пустоте,
в чистоте-сироте…
 

10–11 января 1934

«Твоим узким плечам под бичами краснеть…»

 
Твоим узким плечам под бичами краснеть,
Под бичами краснеть, на морозе гореть.
 
 
Твоим детским рукам утюги поднимать,
Утюги поднимать да веревки вязать.
 
 
Твоим нежным ногам по стеклу босиком,
По стеклу босиком, да кровавым песком.
 
 
Ну, а мне за тебя черной свечкой гореть,
Черной свечкой гореть да молиться не сметь.
 

1934

Воронежские тетради
(1935–1937)

Первая тетрадь

 
Я должен жить, хотя я дважды умер,
А город от воды ополоумел:
Как он хорош, как весел, как скуласт,
Как на лемех приятен жирный пласт,
Как степь лежит в апрельском провороте,
А небо, небо – твой Буонаротти…
 

Апрель 1935

 
Лишив меня морей, разбега и разлета
И дав стопе упор насильственной земли,
Чего добились вы? Блестящего расчета —
Губ шевелящихся отнять вы не могли.
 

Май 1935

 
День стоял о пяти головах.
Сплошные пять суток
Я, сжимаясь, гордился пространством
за то, что росло на дрожжах.
Сон был больше, чем слух, слух был старше,
чем сон, – слитен, чуток,
А за нами неслись большаки на ямщицких
вожжах.
День стоял о пяти головах, и, чумея от пляса,
Ехала конная, пешая
шла черноверхая масса —
Расширеньем аорты могущества
в белых ночах – нет, в ножах —
Глаз превращался в хвойное мясо.
На вершок бы мне синего моря,
на игольное только ушко,
Чтобы двойка конвойного времени парусами
неслась хорошо.
 
 
Сухомятная русская сказка,
деревянная ложка, ау!
Где вы, трое славных ребят из железных
ворот ГПУ?
Чтобы Пушкина чудный товар не пошел
по рукам дармоедов,
Грамотеет в шинелях с наганами
племя пушкиноведов —
Молодые любители белозубых стишков,
На вершок бы мне синего моря,
на игольное только ушко!
 
 
Поезд шел на Урал. В раскрытые рты нам
Говорящий Чапаев с картины
скакал звуковой —
За бревенчатым тылом, на ленте простынной
Утонуть и вскочить на коня своего.
 

Апрель-май 1935

 
Еще мы жизнью полны в высшей мере,
Еще гуляют в городах Союза
Из мотыльковых лапчатых материй
Китайчатые платьица и блузы.
 
 
Еще машинка номер первый едко
Каштановые собирает взятки,
И падают на чистую салфетку
Разумные густеющие прядки.
 
 
Еще стрижей довольно и касаток,
Еще комета нас не очумила,
И пишут звездоносно и хвостато
Толковые лиловые чернила.
 

24 мая 1935

 
На мертвых ресницах Исаакий замерз,
И барские улицы сини —
Шарманщика смерть, и медведицы ворс,
И чужие поленья в камине…
 
 
Уже выгоняет выжлятник пожар —
Линеек раскидистых стайку,
Несется земля – меблированный шар,
И зеркало корчит всезнайку.
 
 
Площадками лестниц – разлад и туман,
Дыханье, дыханье и пенье,
И Шуберта в шубе замерз талисман —
Движенье, движенье, движенье…
 

3 июня 1935

 
За Паганини длиннопалым
Бегут цыганскою гурьбой —
Кто с чохом – чех, кто с польским балом,
А кто с венгерской чемчурой.
 
 
Девчонка, выскочка, гордячка,
Чей звук широк, как Енисей,
Утешь меня игрой своей —
На голове твоей, полячка,
Марины Мнишек холм кудрей,
Смычок твой мнителен, скрипачка.
 
 
Утешь меня Шопеном чалым,
Серьезным Брамсом, нет, постой —
Парижем мощно-одичалым,
Мучным и потным карнавалом
Иль брагой Вены молодой —
 
 
Вертлявой, в дирижерских фрачках,
В дунайских фейерверках, скачках,
И вальс из гроба в колыбель
Переливающей, как хмель.
 
 
Играй же на разрыв аорты,
С кошачьей головой во рту!
Три черта было, ты – четвертый,
Последний, чудный черт в цвету!
 

5 апреля – июль 1935

 
Бежит волна – волной волне хребет ломая,
Кидаясь на луну в невольничьей тоске,
И янычарская пучина молодая,
Неусыпленная столица волновая,
Кривеет, мечется и роет ров в песке.
 
 
А через воздух сумрачно-хлопчатый
Неначатой стены мерещатся зубцы,
А с пенных лестниц падают солдаты
Султанов мнительных —
разбрызганы, разъяты,
И яд разносят хладные скопцы.
 

 
Исполню дымчатый обряд:
В опале предо мной лежат
Морского лета земляники —
Двуискренние сердолики
И муравьиный брат – агат,
 
 
Но мне милей простой солдат
Морской пучины – серый, дикий,
Которому никто не рад.
 

Июль 1935

 
Не мучнистой бабочкою белой
В землю я заемный прах верну —
Я хочу, чтоб мыслящее тело
Превратилось в улицу, в страну:
Позвоночное, обугленное тело,
Сознающее свою длину.
 
 
Возгласы темно-зеленой хвои,
С глубиной колодезной венки
Тянут жизнь и время дорогое,
Опершись на смертные станки, —
Обручи краснознаменной хвои,
Азбучные, крупные венки!
 
 
Шли товарищи последнего призыва
По работе в жестких небесах,
Пронесла пехота молчаливо
Восклицанья ружей на плечах.
 
 
И зенитных тысячи орудий —
Карих то зрачков иль голубых —
Шли нестройно – люди, люди, люди, —
Кто же будет продолжать за них?
 

Весна – лето 1935, 30 мая 1936

Вторая тетрадь

 
Когда заулыбается дитя
С развилинкой и горечи, и сласти,
Концы его улыбки не шутя
Уходят в океанское безвластье.
 
 
Ему непобедимо хорошо:
Углами губ оно играет в славе —
И радужный уже строчится шов
Для бесконечного познанья яви.
 
 
На лапы из воды поднялся материк —
Улитки рта наплыв и приближенье —
И бьет в глаза один атлантов миг
Под легкий наигрыш хвалы и удивленья.
 

8 декабря 1936 – 17 января 1937

 
Мой щегол, я голову закину —
Поглядим на мир вдвоем:
 
 
Зимний день, колючий, как мякина,
Так ли жестк в зрачке твоем?
 
 
Хвостик лодкой, перья черно-желты,
Ниже клюва в краску влит,
Сознаешь ли, до чего щегол ты,
До чего ты щегловит?
 
 
Что за воздух у него в надлобьи —
Черн и красен, желт и бел!
В обе стороны он в оба смотрит – в обе! —
Не посмотрит – улетел!
 

9–27 декабря 1936

 
Не у меня, не у тебя – у них
Вся сила окончаний родовых:
Их воздухом поющ тростник и скважист,
И с благодарностью улитки губ людских
Потянут на себя их дышащую тяжесть.
 
 
Нет имени у них. Войди в их хрящ,
И будешь ты наследником их княжеств, —
И для людей, для их сердец живых,
Блуждая в их извилинах, развивах,
Изобразишь и наслажденья их,
И то, что мучит их – в приливах и отливах.
 

9–27 декабря 1936

 
Я в сердце века. Путь неясен,
А время удаляет цель —
И посоха усталый ясень,
И меди нищенскую цвель.
 

14 декабря 1936

 
Сосновой рощицы закон:
Виол и арф семейный звон.
Стволы извилисты и голы,
Но всё же арфы и виолы
Растут, как будто каждый ствол
На арфу начал гнуть Эол
И бросил, о корнях жалея,
Жалея ствол, жалея сил;
Виолу с арфой пробудил
Звучать в коре, коричневея.
 

16–18 декабря 1936