Текст книги "Медичи"

– Обещаю, но решение мое не изменится.

– Бог милостив, – сказала маркиза, обнимая дочь. – Он руководит людьми по своей воле и может послать тебе утешение.

Джованна молча покачала головой и вышла, чтобы остаться одной.

Маркиз написал письмо Лоренцо и тотчас же послал гонца во Флоренцию.

На другой день он переговорил с епископом Имолы и вместе с женой повез дочь в монастырь. У ворот он простился с дочерью, а мать повела ее к настоятельнице, принадлежавшей к древнему итальянскому роду и получившей все сведения от епископа о девушке, порученной ее попечению.

Джованне было приготовлено простое, но удобное помещение, а когда она попросила келью, как у других послушниц, то настоятельница сослалась на епископа, который сказал, что Джованна должна быть в монастыре, чтобы в тиши уединения зрело обдумать свое намерение. Потом она привела к ней молодую женщину в траурном платье, с красивым, но бледным и страдальческим лицом, наполовину закрытым черным платком.

– Это ваша служанка, – сказала настоятельница Джованне. – У нее, так же как и у вас, было тяжелое испытание, и она решила прийти к нам. Ей тоже надо побыть год послушницей, и я назначила ее к вам. Может быть, вы вместе найдете утешение в вашем горе. Ее зовут Клодина, и она в вашем распоряжении.

Клодина с искренним участием смотрела на молодую красивую девушку, тоже захотевшую удалиться от света, и молча почтительно поцеловала ей руку.

Маркиза грустно простилась с дочерью.

– Я пришла сюда служить и искать покоя в служении Богу, – сказала Джованна, протягивая руку Клодине. – Я не могу и не хочу быть вашей госпожой. Если вы страдали, как я, то поймете: здесь не существует различия, разделяющего людей в свете. Я только обращаюсь к вам за одной услугой. Попросите у настоятельницы для меня такое же траурное платье, как на вас. Здесь не место блеску и ярким цветам, они напоминают мне свет, а я пришла сюда, чтобы забыть его.

Клодина молча поклонилась и вышла.

Джованна опустилась на диван и заснула. Скоро вернулась Клодина с траурным платьем. Она взяла стул и села рядом со спавшей Джованной.

– Как она хороша, – тихо проговорила Клодина. – Горе не пощадило ее среди блеска и величия. Она тоже ищет утешения в монастыре, хотя едва ли ее судьба так тяжела и ужасна, как моя. Отец и мать привезли ее сюда, а я… Что мне осталось?.. Я все потеряла, все… что имела на земле… его, единственного, вечно любимого, и сестру, которую нашла после долгой разлуки.

Она сложила руки и тихо заплакала, склонив голову на грудь.

Глава 18

Рана Лоренцо быстро заживала, и опасения, что кинжал был отравлен, к счастью, не подтвердились. Не щадя себя, он напрягал все силы для организации противодействия опасностям, грозившим, несмотря на временную победу над заговором, ему и республике, а опасности эти были весьма значительны. Озлобление и ярость народа все продолжались. По ходатайству Лоренцо Жакопо Пацци скромно похоронили в фамильном склепе в церкви Санта-Кроче, но народ шумно требовал, чтобы преступник был зарыт в неосвященной земле, за городской стеной. Но и там не было покоя когда-то высоко стоявшему главе дома Пацци. Озверелая толпа вырыла его тело, таскала по улицам и бросила, наконец, в Арно. С трудом удалось удержать озлобленный народ от дальнейших кровавых расправ, а внутреннее единство было необходимо для противодействия угрозам внешних врагов.

Из Рима пришло известие, что папа Сикст был страшно разгневан убийством пизанского архиепископа и арестом кардинала. Он уже объявил приказ посадить под арест флорентийского посланника Донато Аччауоли. И отказался от своего намерения только после решительного заявления посланников Милана и Венеции, что это будет признано нарушением международного права, и они потребуют, чтобы арестовали и их, если эта мера будет применена к Аччауоли. Тогда вместо этого всех служащих банка Медичи и всех проживающих в Риме флорентийских купцов заключили в крепость святого Ангела, а кассы опечатали.

Граф Джироламо Риарио приехал в Рим и всеми силами старался возбудить гнев папы, но при этом продолжал лицемерную игру и послал верного гонца к Лоренцо, предлагая свое посредничество для примирения. Одновременно с этим в Имоле, куда вернулась графиня Риарио, продолжали набирать наемников, расширяли и усиливали укрепления. На союзников Флоренции, по-видимому, надежда была плохая. Посланники Милана и Венеции выразили, правда, высшему совету негодование по поводу преступных действий заговорщиков и принесли поздравления Лоренцо, спасшемуся от опасности, но они настоятельно советовали при этом выполнить законные требования папы и избегать всего, что могло бы вызвать непоправимый разрыв и повести к междоусобной войне.

Синьория оказалась непримиримее Лоренцо, который видел своим проницательным умом все возраставшую опасность и не хотел резко отклонять предложения о соглашении, чтобы напрасно не раздражать противников.

Был опубликован декрет с жестоким приговором над домом Пацци. Фамилия и герб должны были исчезнуть окончательно, и всякий произносивший это имя подвергался наказанию. Имения их были конфискованы. Каждый, кто породнился бы с членами этого дома, навсегда лишался права занимать общественные должности. Все участвовавшие в заговоре и спасшиеся бегством были изображены на портретах в натуральную величину, а портреты повешены вниз головой на башне дворца синьории; Лоренцо удалось спасти своего зятя Гульельмо, отправив его ночью в отдаленное имение. По распоряжению синьории знаменитым тогда Орсини Бенитенди были изготовлены восковые фигуры Лоренцо в натуральную величину и поставлены в церквах Санта-Аниунчиа, Мадонна-дельи-Анжели-де-Ассизи и в монастырской церкви Сан-Галло. На восковой фигуре, стоявшей в церкви Сан-Галло, был надет костюм, в котором был Лоренцо, когда получил рану кинжалом.

Лоренцо проявлял неутомимую деятельность. Он сейчас же распорядился о доставке провианта во Флоренцию, чтобы в случае нужды выдержать осаду. У ворот была поставлена усиленная стража, все свободные воинские отряды были стянуты в город, и одновременно были посланы вербовщики в Ломбардию, чтобы набирать солдат за высокое вознаграждение; посланникам при всех дворах было поручено во что бы то ни стало искать союзников, а Милан и Венецию сохранить в качестве прежних союзников и стараться побудить их к деятельной помощи. В этих серьезных делах Козимо должен был принимать участие. Лоренцо делал все зависящее от него, чтобы не исключать возможности примирения и держать в своих руках ведущие к этому пути. Он написал графу Джироламо письмо, выражая сожаление по поводу казни Монтесекко, и сообщил о своей неудавшейся попытке спасти его жизнь. Кроме того, он изъявил неаполитанскому посланнику Марино Томачелли согласие принять предложенное королем Ферранте посредничество для примирения. Таким образом он выигрывал время для военных приготовлений, чтобы во всеоружии начать войну, если она все-таки окажется неизбежной.

Тело Джулиано было поставлено в главном зале дворца Медичи. Все стены были затянуты черным сукном, масса свечей горела в высоких канделябрах, священники читали молитвы, а молодые люди лучших фамилий в траурных одеждах дежурили у усыпанного цветами гроба, в котором лежал усопший.

Вечером накануне торжественного погребения Лоренцо вернулся домой после долгого совещания в синьории и прошел в зал поклониться телу брата. Потом он поручил Козимо, по обыкновению сопровождавшему его, привести приглашенных им Антонио Сан-Галло и Сандро Боттичелли. Он с грустным видом пожал руки обоим и подвел их к катафалку.

– Я просил вас написать портрет моего брата, – обратился он к Боттичелли. – Он был еще жив тогда… теперь смерть безвременно отняла его у меня, но вы, благородный Сандро, знали его, и такой художник, как вы, сумеет оживить застывшие черты и придать мертвым глазам огонь и блеск жизни.

– Конечно, это возможно, светлейший Лоренцо, – отвечал Боттичелли, подходя к гробу и с грустью глядя на бледное лицо Джулиано.

– Так напишите мне картину, и я буду бесконечно вам благодарен. Еще просьба… Надо сохранить память об одной усопшей… Антонио сведет вас и к ее гробу. Вы не знали ее при жизни, но придайте ей всю прелесть, красящую ее. Обо всем вам расскажет Антонио, бывший ее другом.

– Приложу все старания и надеюсь, мне это удастся, – отвечал Боттичелли.

Лоренцо обнял художника и обратился к Антонио:

– Все ли вы устроили для скромного, но приличного погребения несчастной женщины на кладбище Сан-Донино?

– Все готово, – сказал Антонио. – Она там найдет покой после всех тревог ее рано окончившейся жизни.

– Благодарю вас, это последняя дружеская услуга, которую вы оказали моему брату. Так приступайте к делу, дорогой учитель, и победите смерть своим искусством!

Он еще раз преклонил колени перед гробом и молча удалился, а Сандро Боттичелли взял бумагу, чтобы сделать набросок.

Придя в свой кабинет, Лоренцо положил руку на плечо Козимо и с грустной лаской посмотрел на него.

– Я должен сообщить тебе печальное известие, мой бедный Козимо. Я не говорил этого раньше, чтобы не лишать тебя бодрости, в которой мы все нуждаемся в эти тяжелые дни. Страшный удар, обрушившийся на нас, у всех отнял дорогие надежды. Мои надежды похоронены вместе с Джулиано, а тебе придется забыть радостное прошлое, чтобы с ясным взглядом и с твердым мужеством помогать мне и исполнять свой долг перед родиной. Лукавый Маляспини, – продолжал он, а Козимо с замиранием сердца слушал его, – написал мне высокомерное письмо о том, что он теперь не может допустить брака своей дочери с моим племянником, так как я вызвал справедливое, по его словам, негодование его святейшества убийством архиепископа и арестом кардинала, а он слишком преданный слуга церкви и ее священного главы, чтобы породниться с домом, враждебным римскому двору. Я этого ожидал, конечно, после его постыдного бегства, но мне трудно сдержать негодование за его вероломство, заслуживающее только презрение. Негодяй называет убийством казнь архиепископа, к которой не я его присудил. Как тогда называть удары, под которыми пал Джулиано и я должен был погибнуть? Пусть он идет туда, где, как ему кажется, светит солнце, моя же звезда еще не закатилась, а возмездие не минует его.

– Прости, дядя, – со спокойной сдержанностью сказал Козимо, – но я не хочу призывать возмездие на отца моей Джованны. Он очень виноват, но не все так сильны духом и возвышенны, как ты. Тучи собираются и опять расходятся. Я верю в справедливость, пусть у нас будет гроза, а потом твоя звезда опять ярко засияет. Я буду мужественно бороться и твердо верить в любовь и верность.

– Верить в любовь и верность? – с горькой усмешкой повторил Лоренцо. – Твое доверие будет плохо вознаграждено, так как любви и верности нет в доме Маляспини.

Вот читай… С письмом графа я получил и письмо Джованны для тебя.

Он дал письмо племяннику. Козимо прочитал немногие строки и смертельно побледнел. Несколько секунд он стоял недвижимо, потом опять посмотрел на письмо и проговорил глухим голосом:

– Это ее почерк, но, тем не менее… этого не может быть!

– Не может быть, мой бедный Козимо, но ведь доказательство у тебя в руках. Отчего же дочь не может быть такой, как ее отец? Зачем ей хранить верность, когда ее этому не учили? Презирай ее и забудь, как я хочу забыть ее отца.

Козимо стоял с поникшей головой, не находя возражений на слова дяди, как ни искал их в своем наболевшем сердце.

Вошел лакей с докладом, что синьора Лукреция просит ее принять. Поклонившись ей, Козимо хотел уйти, все еще упорно глядя на письмо, но Лоренцо приказал ему остаться, а сам любезно подвел Лукрецию к креслу.

Она как будто смутилась расстроенным видом Козимо, но потом заговорила со своей обычной веселостью и спокойствием, не обращая внимания на него:

– Я получила известие из Рима для вашей светлости и не хотела ни минуты откладывать, чтобы сообщить вам, что пишет мне кардинал Родриго через мою сестру Розу.

– Это меня крайне интересует, – живо отозвался Лоренцо. – Приятно иметь друзей в такое время, когда часто приходится обманываться в доверии.

– Могу заверить вашу светлость, что сообщение и совет, которые я хочу вам передать, исходят из дружеского расположения. Прежде всего я должна вам сказать, что ваши враги в Риме сильны и продолжают разжигать гнев его святейшества. Во главе их граф Джироламо, а кардинал советует не верить его коварным словам и не принимать его посредничества.

– Я много видел лжи за последнее время и могу поручиться, что не поверил ни одному слову Джироламо.

– Папа сильно озлоблен и если согласился, по представлению многих кардиналов, не принимать насильственных мер против вашего посланника и выпустил на свободу флорентийских купцов и служащих банка – то это только для того, чтобы выиграть время и вернее направить на вас светское и духовное оружие. Поэтому кардинал советует избегать всякого повода к обвинению вас и дать возможность вашим друзьям в священной коллегии противодействовать ухищрениям непримиримых противников.

– Что же мне делать? – с оттенком неудовольствия спросил Лоренцо. – Архиепископ казнен без моего ведома, я пощадил бы его, а священники, сами взявшие в руки оружие, пали жертвами законной злобы народа. И папе пришлось бы произнести над ними смертный приговор. Что свершилось, того уже не изменишь.

– Но кардинал Рафаэлло все еще под арестом, хотя виновность его не доказана, а папа видит в этом вторжение в его права и сопротивление церкви, и в этом отношении священная коллегия не может признать его неправым. Уже назначена комиссия из пяти кардиналов для суда над республикой по поводу ареста кардинала, то есть в сущности над вами, благородный Лоренцо, так как ваши враги хотят отделить вас от республики и на вас одного взвалить вину за все случившееся. Мой дядя советует выпустить кардинала Рафаэлло и отправить его обратно в Рим, тогда ваши друзья и коллеги будут иметь право стоять за вас и устранить или ослабить дальнейшие враждебные действия.

– Смогут ли они это сделать, если римский двор заручится сильными союзниками? А союзники у них будут: я знаю, как неаполитанский король Ферранте легко поддается искусной политике римского двора и как его сын, герцог Калабрии, жаждет военной славы. Не является ли тут кардинал Рафаэлло, племянник папы, залогом, который мне не следует выпускать из рук?

– Вы сами лучше знаете, что надо делать, светлейший Лоренцо, – сказала Лукреция. – Я передала вам только, несомненно, искренний совет кардинала Родриго. Он советует еще заручиться поддержкой епископов Флорентийской республики, в которых вы найдете прочное содействие, если папу все-таки убедят пустить в ход духовное оружие.

– Благодарю вас, благородная Лукреция, за ваши сообщения. Передайте, пожалуйста, мою благодарность кардиналу Родриго за его поддержку в это трудное время, чего я никогда не забуду. Сообщите ему, что кардинала Рафаэлло Риарио задержали, чтобы спасти его жизнь от злобы народа и чтобы ясно всем доказать его невиновность. Он лучше всех может засвидетельствовать мои миролюбивые стремления и преданность и почтение, которые я неизменно питаю к верховному главе церкви. Я переговорю с советом о возвращении папе кардинала Рафаэлло, если в Риме захотят, как и здесь, забыть все происшедшее. Я очень прошу дальнейшего содействия кардинала Родриго, насколько он считает его справедливым. Может быть, – продолжал Лоренцо с особенным ударением, – настанет время, когда я смогу на деле доказать ему мою дружбу и благодарность и помочь ему восстановить величие дома Борджиа, подорванное теперь графом Джироламо и его приверженцами.

Я очень счастлива, что вы удостаиваете меня вашим доверием, и сейчас же сообщу ваш ответ в Рим… А мой друг и защитник благородный Козимо больше вас потрясен событиями последнего времени. Впрочем, понятно, что его больше волнует тревога о родине, чем обнажение меча для защиты незнакомой женщины от разбойников. А это он сделал так охотно и мужественно…

Лоренцо посмотрел, на Козимо, который точно очнулся ото сна, когда упомянули его имя. У Лоренцо, очевидно, мелькнула мысль, и он сказал Лукреции:

– Моего Козимо удручают не заботы о предстоящих опасностях. Он перенес тяжелое разочарование, какие выпадают на долю каждого человека, и его юное сердце не может с этим примириться. Ему нужно утешение и гордость, умеющая презирать и забывать. Вы назвали себя его подругой, и я думаю, что чуткая женская дружба лучше сумеет ободрить и поддержать его, чем мои разумные предостережения.

– Конечно, я не забыла обета дружбы, – воскликнула Лукреция. – Я счастлива буду доказать это и сохранить вам верного и храброго помощника в борьбе с врагами.

– Слышишь, Козимо? – сказал Лоренцо. – Проводи синьору в ее комнату. Ей можешь довериться, и тебе отрадно будет видеть сочувствие твоему горю.

Козимо не ответил. Лукреция взяла его под руку, и они пошли длинными коридорами до ее комнаты. Козимо хотел удалиться с поклоном, но она взяла его за руку и повела за собой.

Богатая и роскошная комната, в которую они вошли, представляла одновременно верх изящества и уюта. В хрустальной люстре, спускавшейся с потолка, горело немало свечей, как и в канделябрах, а бледно-розовые экраны еще больше смягчали свет; аромат цветов смешивался с тонким запахом восточных духов, которые дамы того времени любили и умели применять.

Комната носила отпечаток женской руки и проявляла какую-то своеобразную прелесть жилища красивой женщины. В открытое окно сквозь густую листву деревьев проникал лунный свет. Очаровательное лицо Лукреции озарялось каким-то волшебным обаянием, а в ее больших глазах отражался мягкий свет свечей.

Когда они вошли, с низенького стула поднялась маленькая фигурка Пикколо. Карлик радостно подбежал навстречу своей госпоже, но при виде Козимо нахмурился и отступил, заворчав.

– Уходи, Пикколо, – сказала она, – уходи в свою комнату. Я пошлю за тобой, когда ты будешь нужен.

Карлик злобно взглянул на Козимо.

– Я так долго ждал вас, так соскучился по вас в чужом доме, среди чужих людей, и должен уходить… всегда уходить, точно я дурной слуга и вы не имеете больше доверия к преданному Пикколо.

– Ты глуп, – сказала она нетерпеливо.

Но потом погладила его по голове и прибавила с ласковой улыбкой:

– Я знаю, ты предан мне, и я не обращаюсь с тобой, как с другими слугами. Иди и жди, пока я не позову тебя.

Пикколо ушел, хлопнув дверью.

– Вы обидели его из-за меня и все-таки не можете уменьшить мое горе.

– Почему же нет? – спросила она, опустившись на диван. – Разве вы не считаете нашу дружбу настоящей? Садитесь сюда и расскажите, прежде всего, о ваших страданиях, чтобы я, как умелый врач, смогла найти средство для исцеления.

Она протянула ему руку и усадила в кресло рядом с диваном. Он сел с глубоким вздохом, и из руки его выпало измятое письмо. Лукреция быстро нагнулась, подняла его и спросила:

– Этим оружием ранено ваше сердце? Да, слово, написанное или сказанное, может быть ядовитее отравленного кинжала.

Он испугался и сделал движение, точно желая взять письмо, но потом сказал, вздохнув:

– Вы знаете, благородная Лукреция, какого счастья я ждал в будущем. Вы были со мной, когда это счастье так внезапно разрушилось. Вы можете понять, что я чувствую теперь, когда ему нет возврата… Прочтите письмо, и вы увидите, что для меня не может быть утешения.

Лукреция пробежала письмо, ее глаза блеснули, и она бросила его с презрительной улыбкой, говоря:

– Я понимаю, мой бедный друг, что такая подлость и лицемерие глубоко поразили вас, но я не верю, что вы не найдете целительного бальзама для этой раны в вашем сердце. Конечно, тяжело терять, что нам было дорого, но легче забыть утрату, когда приходится признать, что это сокровище было не драгоценным камнем, а простым стеклом.

Козимо покраснел, с упреком посмотрел на нее и грустно проговорил:

– Вы думаете, что письмо выражает подлость и лицемерие? Разве можно назвать подлостью и трусостью слабость женщины? Даже мужчина не всегда может устоять против угроз и клеветы.

– Да, – воскликнула она, – я называю это подлым лицемерием и низкой трусостью. И я права, конечно! Я тоже женщина и могу поэтому судить о чувствах и долге женщины. Само бегство Джованны в минуту беды было уже трусостью, но тогда хоть можно было объяснить давлением внешних обстоятельств. Теперь же писать подобное письмо, спокойно и холодно обдуманное, – это еще худшая подлость и худшее вероломство… Нет, это даже не вероломство, так как она никогда не любила вас и никогда не была вам верна. В своем письме она выразила вам свою суть, которую до сих пор скрывала под лживой личиной. Вы должны быть счастливы, что узнали правду, еще не связав себя неразрывными узами.

Козимо с грустью посмотрел на нее.

– Я не нахожу слов, чтобы вам противоречить и защищать ту, которая так больно поразила меня, но я все-таки не решаюсь верить такому лицемерию. Тяжело презирать то, в чем я видел идеал. Ее обманули, принудили… О, если бы я мог увидеть ее, поговорить с ней!

– Она так же обманула бы вас, как обманывала до сих пор. Но – с насмешкой продолжала Лукреция, – она оградила себя от этого. Может быть, она все-таки боится смотреть вам в глаза и показаться в настоящем свете, поэтому она сбежала и издали пустила ядовитую стрелу, зная при этом, как она больно поразит вас. Вы не можете искать ей оправдания или извинения и должны заставить себя разлюбить ту, которая никогда не была достойна вашей любви. Скажите мне, какая сила в мире может заставить любящее сердце разорвать союз в минуту грозной опасности? Я такая же женщина, как она, но клянусь, если бы я любила вас, никто не разлучил бы меня с вами и никакие пытки не заставили бы написать это холодное письмо.

Козимо не находил возражений, и его оскорбленное чувство было готово согласиться с ней. Лукреция нагнулась и положила ему руки на плечи. Он чувствовал ее горячий взгляд, и она продолжала тихо, почти шепотом:

– Опасность теснее сблизила бы меня с моим возлюбленным, и я проложила бы себе дорогу к нему, хотя бы с кинжалом в руке. Быть около него во время борьбы составляло бы для меня высшее счастье и гордость, пожалуй, больше даже, чем нежная любовь среди безоблачного счастья. В моих объятиях он черпал бы все новые силы и мужество для борьбы с врагами. Чем больше он проявлял бы геройства, тем сильнее билось бы мое сердце за него, и моя любовь, нежная и спокойная в счастливое время, превратилась бы в пылающий огонь страсти, чтобы воодушевить его на новые подвиги.

Она все больше склонялась к нему, касаясь его своими волосами и дыханием, и он почувствовал легкое прикосновение ее губ ко лбу.

Козимо, подчиняясь какой-то волшебной силе, опустился на колени и поцеловал ей руку.

– Чего не дала вам любовь, то даст вам дружба, не знающая ни страха, ни лицемерия, – сказала она голосом, прямо проникавшим в его душу. – Это не самомнение, когда я говорю, что смогу вам вернуть не только мужество, но и веру в преданность и искренность людей. Я глубоко сочувствую вашему горю, но ваша избранница недостойна этих страданий, она никогда не понимала, как драгоценна ваша любовь, и никогда не любила вас. Забудьте ее и думайте о подруге, которая будет гордиться, видя вас на этом поприще.

Она обвила руками его шею и поцеловала в лоб. Козимо горячо обнял ее, потом поднялся с загоревшимися глазами.

– Да, я хочу забыться… занять место, указанное мне долгом и честью. Пусть прошлое бесследно исчезнет из моего сердца, которое вы вырвали из бесцельных мечтаний.

Лукреция тоже встала. Он держал ее руку и смотрел в глаза.

– Вы призвали меня к новой жизни, вы стоите передо мной, как богиня славы и победы, вы не можете покинуть меня, вы должны остаться подругой мужчины, обращенного вами в зрелого человека из бесхарактерного мальчишки, как богиня Олимпа, сошедшая на землю, чтобы вселять в героев мужество и силу богов.

– Я поклялась вам в дружбе, когда вы спасли мне жизнь и свободу, и сохранила эту дружбу, когда вы считали ее неспособной утешить вас в вашем разочаровании. Конечно, я сохраню ее теперь для того, чтобы воодушевить вас на совершение подвигов!

Она положила руки ему на плечи и с гордостью смотрела на него. При этом в глазах ее светилось столько мягкости и обаяния, что он в восторженном порыве привлек ее к себе. Лукреция склонила голову ему на грудь, но потом быстро отошла и сказала, улыбаясь:

– Музыка лучше выразит, кем я хочу быть для вас.

Она села и взяла лютню, но не запела любовные стансы Петрарки, а только играла. Звуки лились то, как приветственный гимн герою с радостными звуками фанфар, то мягко и любовно, как весенняя песня соловья, то, как нежное воркование голубя, и глаза ее то горели огнем, то мягко светились блеском утренней зари. Он с благоговением слушал музыку, точно она представляла будущее его вновь начинающейся жизни. Когда Лукреция закончила игру, Козимо почтительно преклонил колено, поцеловал ей руку и быстро вышел, не находя слов для выражения своих чувств. Она посмотрела ему вслед своими большими лучистыми глазами и тихо проговорила:

– Он мой! Я пробудила его сердце к жизни, и эта жизнь будет принадлежать мне. Я сделаю из него героя, а этого может достигнуть только моя любовь.

Струны опять зазвучали, как волшебная песнь любви и надежды.

Лукреция услышала шаги и, быстро оглянувшись, увидела перед собой карлика.

– Ты тут, Пикколо? – спросила она с неудовольствием. – Я еще не звала тебя.

– Я думал, что могу прийти и без зова, так как услышал, что ушел этот проклятый Козимо, – злобно ответил карлик. – Я даже рад, что мне нельзя быть у вас при нем. По крайней мере, мне не приходится его видеть.

– Я запрещаю тебе, Пикколо, – строго прикрикнула Лукреция, – так говорить о благородном синьоре, который мне верный друг, а с тобой всегда милостив. Ты слишком избалован моей снисходительностью, но если будешь продолжать в этом духе, я отошлю тебя к другим слугам, где твое настоящее место.

– Нет, мое место не с ними, – вскричал Пикколо, – мое место рядом с вами, моя повелительница! Вам одной я хочу служить и отдать за вас жизнь, которой дорожу только тогда, когда могу быть возле вас. Я должен быть благодарен ему за то, что он спас вас и меня от разбойников. Но почему вы считаете это каким-то геройским подвигом? Он большой и сильный по незаслуженной милости природы и владеет длинной шпагой. Чем же виновен бедный Пикколо, что природа, создающая так много прекрасного, была для него мачехой и бросила в мир для насмешек и поругания от людей, которые превосходят его только силой и ростом? А в церкви учат, что только душа приближает нас к Богу, а тело надо презирать. Право, моя душа не хуже всякой другой и, конечно, искреннее в преданности к вам. Если бы я был велик и силен, как этот Козимо, я тоже освободил бы вас из рук разбойников. Теперь, конечно, вы смеетесь, и вам не удается скрыть улыбку, а все-таки душа в моем маленьком, жалком теле такая же, как и у других людей. Если бы я был красив, вы любили бы меня, как я люблю вас, и не отдали бы свое сердце тому, кто все-таки не будет вам предан так, как я.

– Пикколо! – вскричала Лукреция, покраснев от гнева. – Ты дурак и наглец, тебя следовало бы выдрать за такие слова!

– Что же, это в вашей власти, – с горьким смехом отвечал он. – Ведь я маленький и слабый, а все-таки лучше того, кто недостоин вашей любви.

Лукреция угрожающе посмотрела на возбужденное лицо карлика, резкое, оскорбительное слово уже готово было сорваться с ее языка, но в глазах ее мелькнуло сострадание, она подозвала Пикколо и мягко сказала ему:

– Ты отлично знаешь, что я не презираю тебя за твой маленький рост и верю в твою преданность, но несправедливо с твоей стороны ненавидеть тех, кого природа щедро одарила. Козимо Ручеллаи не сделал тебе ничего дурного, никогда не смеялся над тобой, зачем же ты ненавидишь его и так дурно говоришь о нем?

Карлик мрачно посмотрел в пол, затем поднял глаза и сказал с искренним страданием:

– Я ненавижу его за то, что вы любите его!

Она улыбнулась, а лицо карлика стало еще мрачнее.

– А разве ты хотел бы лишить меня того, что дано беднейшей крестьянке, равно как и дочерям князей и королей? – спросила она весело, желая придать разговору шутливый оборот. – И отчего я не должна любить именно его? Не он, так другой… Моя сестра уже давно хочет найти мне подходящего мужа.

– Пусть находит вам князя, – вскричал Пикколо, – он даст вам блеск и почет, ваше гордое сердце будет радоваться, а я буду служить вам, как и теперь. А этого вы любите, я вижу по вашим глазам, по вашему румянцу, когда говорят о нем или вы слышите его шаги. Не вы будете его госпожой, а он вашим повелителем, и это разрывает мне сердце! Никто не смеет свысока смотреть на вас, когда я смотрю на вас, как на святыню… Тем более он… раньше любивший другую, как мне говорили здесь слуги. Вы не сможете быть всем для него. Он и после вас будет любить другую, а вас забудет, как забыл и ту. Бедный Пикколо тогда умрет вместе с вами, так как не сможет оружием отомстить за вас.

Лукреция побледнела и склонила голову на руки. – Другую любить после меня, а меня забыть, как ту… – тихо проговорила она. – А забыл ли он ее?

Она тяжело вздохнула, потом тряхнула головой и сказала с гордо блеснувшим взглядом:

– Он должен ее забыть! Разве она может любить его так, как я? Она найдет себе другого и пойдет с ним по мирному течению жизни… Подойди, Пикколо, – громко и ласково обратилась она к карлику, протягивая ему руку, – ты знаешь, что я не смеюсь над тобой и уважаю в тебе душу, данную Богом, и ценю твое верное, преданное сердце.

– Знаю, знаю, благородная моя госпожа! – воскликнул Пикколо, падая на колени.

– За это ты должен быть мне благодарен. И если думаешь, что я люблю Козимо, никогда не смеявшегося над тобой, то будь уверен, что и он уважает в тебе человека. Если я люблю его, то он будет моим господином, а также и твоим, мой милый Пикколо, ты должен слушаться его, как меня, и быть преданным ему на всю жизнь. Обещай мне это, и я клянусь тебе, что ты будешь нашим другом.

Карлик взглянул на нее, его лицо подергивалось от мучительной внутренней борьбы, но, укрощенный ее ласковым взором, он поцеловал ей руку и сказал со слезою в голосе:

– Обещаю, госпожа моя! Разве бедный, маленький Пикколо может ослушаться? Я буду ему повиноваться, буду верно служить ему и молить Бога, чтобы он не обманул вашу любовь.

Она с отвращением вздрогнула, почувствовав его горячий поцелуй, но отняла руку медленно, ласково провела по его кудрявым волосам и откинулась на подушки, с мечтательной улыбкой проводя по струнам лютни.