Текст книги "День Филонова"

Послания на открытках

А. И.

1

 
Вот – аспидный Питер, серебряная Нева.
Вот – статуи, стынущие мосты.
С глянцевой лицевой – крылья златые льва,
С шершавой изнанки – ты.
 
 
Шариковой ручки привет!
Скромен, как март,
Сухощав, как бодлеровский поэт,
Священник или солдат;
 
 
Голосом, как пробежка на Невы
Льду серобездонном,
Тонко глухим, как трещина в
Фарфоре коллекционном,
 
 
Екклезиаст
Мелочей, смут, суеты,
Предметов, по Кузмину, вполупоказ —
Кунсткамерный ты.
 

2

 
Зима, норвежки, пустыня льда,
Скольжение по льду
С другом, что никогда
Не удержим на ходу.
 
 
Голос по касательной, почти не о том;
Звукожест, скуп, тих,
О том, что аутизм – смерть подо льдом
Надвое распадающихся двоих.
 
 
Антисюжет, разлом, неуверенная рука —
Не о том, не то;
Ледяная стружка из-под конька
Завернулась вокруг ничто.
 
 
Да, если зерно не умрёт —
Не принесёт плода.
Конькобежец не вынырнет, если не нырнёт,
Асфиксии не скажет «да».
 
 
Только утонувшего хватятся среди этой зимы
И подымут со дна,
И это будет смерть аутизма, крушение льда, тьмы,
Пасха. Весна.
 

3

 
Письмо – роман, жанр, коему не одерридеть.
Нет такого места «нигде», только – «здесь».
Роман – не дискурс как стиль, заметь,
Роман – мы сами и есть.
 
 
Мы сами – слова утраты, которые Себе кричит
Взыскующий любви Бог.
Мы – не морзянка, исчезающая в ночи,
Мы – диалог.
 
 
Заканчиваю. Прости! Не взыщи за многословный ответ,
От которого (подпись, дата, прощай)
Ещё серее, поди, твой невский рассвет,
Стылее чай.
 

Михаилу Гаспарову

1

 
Жёлтый, книжный, облетает —
Пястью лет – с осины лист.
В ветре свиста не хватает:
Умер честный атеист.
 
 
Внепартиен, необузен,
Густоперчен, как центон,
Тих, классичен, русск, внеруссен,
По-еврейски умер он.
 
 
И воскрес, весьма встревожен:
Там, средь света и весны,
Вдруг узнал, что в Царстве Божьем
Переводы не нужны;
 
 
Что единым, птичье-смычным,
Светозарным языком
Хоры ангелов синичьи
Распевают там о Том,
 
 
Кто – не То, а Тот, Который
Есть Искомый, Вся Всего,
Переводами из Фора
И латынью пел Кого;
 
 
И воспрял к сраженью снова
(С Милым – рай и в неглиже!)
Фехтовальщик Бога-Слова:
Запись, выписка, туше.
 

2

 
У кого это (спросите – найдёте):
Слово стало не текстом, но плотью
(Прочитано в плотном тексте) – пальцем в небо!
Текст и есть плоть (хлеба);
Вот во плоти вероятностная тема:
Внутри текста мы – энтимема:
Раз в слезах, как в лучах, утром мое лицо,
И в руке подрагивает копьецо,
В восковой бочок просфоры наставленное упруго —
Значит, вечной будет весна старшего, светлого друга!
Логика вероятного, лошадка конника
Аристотеля, скрытого платоника,
Риторика вечности сей,
Которую вам уж давно проиллюстрировал Алексей, —
Беседуя по солнечным гравиям райского сада,
Куда и мне бы, неучу, надо, —
Полюбоваться на вас, подслушать издалека
(При служении Ангелов) – а пока
Слёзы, читают часы, частицы и вечная память,
Чаша лучится гравированными боками,
Хлеб и вино как животворящий Текст
(Чтущий да ест!),
Имя ваше, на белом камне, вплетено в акростих,
И свет танцует, обнимает пылинки, не впитывая их.
 

На полях заметок В. В. Бибихина об А. Ф. Лосеве, изд. 2004 г

1

«Между прочим, у Гомера есть девять пониманий смерти» – и ниже, до конца с. 199

 
Казачья кровь, в кристальный
Геттингенский сосуд влита!
Эак на Радаманта кивает,
Миносу и тому не разобраться.
Такие идей сонмы!
(Скандал в тёмном семействе:
Что обретают тени,
Вкушая жертвенную идею? —
Память о глубокогрядущем!)
В аиде – жилищный кризис,
И так и живёшь в библиотеке
(Дом, в сиреневое окрашен,
По сю сторону Ахеронта,
Вывеска: «Свято-Эдемское подворье»).
 

2

«…распоряжался телом так, прямо» – с. 296

 
Так ум душонку в бой ведёт,
Влечёт на крест, на эшафот
Ослизлой мзглы вопящий клуб,
Анимулу – бичом вперёд;
А сердце в мясо поддаёт
(До фени телу) туп да туп.
Июльский взламывая лёд,
Взмывает символ и цветёт!
(Хоть ворон вечен: «Невер, Марр!» —
Но Прокла кто переведёт?)
На крышку гроба сыпанёт
Гудящей глины заступ, груб,
В капусту квасит кости гнёт —
Но нус горит, и обожжёт
Сошедшихся умастить труп,
И персть удобрит тучный жар.
 

3

«Он перешёл в католичество, считая, что православие бессильно и слабо, продалось власти. А католичество гордо и грозно, закрепилось на всех материках под единым руководством» – с. 187–188

 
Вернись, вернись! Оставь свой стройный рай
За восковой спиной.
Запри свой дом, розарий размотай
Трясущейся рукой,
 
 
И с Авентина положи земной поклон
В соломенную даль,
В поля подсолнухов, в копчёный мёд икон,
В смиренную печаль,
 
 
Где копны русая София ворошит
На жнитвах серых лет,
Где в светлой тьме, как в водах, сердце спит,
Где тихий свет,
 
 
Где сможешь быть, хотя не сможешь мочь,
Где в глине деревень
Светла твоя Варфоломеевская ночь
И тих Михайлов день.
 

4

«Моя Церковь внутрь ушла» – с. 173

 
Маленький кравчий,
Спросишь: «Откуда
Свобода такая?»
 
 
Не тайно ль шептали
Мы аллилуйю
Ночью в подушку,
Под взором хищным
Мойр красноглазых?
 
 
Мёртвый для мира!
О, тайный постриг
Ножниц, стригущих
Нити судьбы!
 

Дитрих Бонхёффер

 
Между двумя посылами фраз:
Взгляд через окно в сад. Пёс
Взмывает за мячом,
Он чёрен и грузен, глаза сияют, слюна
Драгоценна, к Господу он глассолает
В экстазе! Прыжок пса на миг
Закрывает солнце – и снова.
 
 
Как просто! Я знаю, о чём они говорят —
Пес-креационист, верующий в славу мяча,
И Бог; и язык не помеха.
Язык и не существовал.
Какая неловкость для секулярной теологии,
Какая заминка
В беседе за полуденным чаем!
 
 
Хотя – аргумент ли это для вас, Дитрих,
Уж наверное приготовившего для меня
Нечто существенное в этом как бы диспуте, —
Самое важное, – ведь времени
Вряд ли у нас достало: такая весна, конец войны,
Рейх повержен, столько конкретного дела,
И вы так спешили быть гостем сегодня —
Не прошло и двух часов после вашей казни.
 

«Капитанская дочка»: на жизнь и смерть патриарха Алексия II

розовый мальчик Гринёв…

Сергей Стратановский

 
Ныне отпущаеши
Пленника, но не раба твоего, ироде,
Хотя не целованной ручка
Землистая, в мозге засохшем, тате, осталась твоя!
(Бог уберег,
Молвят одне, а другие:
Карта легла! – ухмыляяся, скрипнут зубами).
 
 
Хладен ты, век,
Ветр оренбургских пустот!
 
 
Ныне – по небу
Путь на свободу тебе, ныне – ратями править,
Ныне благословен верой и правдой служить.
 
 
Но безнаказанной, нет, не уйдёт никакая свобода,
И лыком под кожу,
В гнойную строку вплетут бытописью, слизью гадючьей,
Попомнят не раз
Заячий вечный тулупчик тебе, офицер.
 

Иконостас

 
открыв банку морской капусты
я туда постного масла добавил
а у вас не было такой возможности
о. Павел
 
 
чёрными линиями ламинарий
выложим у черты прибоя одну
словно бы чёрную присыпанную набухающим берёзу
весну
 
 
непрекращающийся мозг
новый путь, весы
новый век
поднимет нас за власы:
 
 
соловецкий лагерный завод
левашовская пустошь
перечисление непустот
нам не понять – ну что ж
 
 
имя «флоренский» в наш век —
плывущее в пустоте:
не вы воссоздатели
и не вы
и не вы.
и не те.
 

Мать Мария Скобцова

 
попробуй детям Своим прикажи:
«не высовывайтесь! там за стеной
визжит шальная трассирующая жизнь —
не ходите за Мной!»
 
 
вышивает мулинэ огненный парадиз:
св.равенсбрюк воскресения пещь
русская птица-весна парижский карниз
Дух-Песнь-Вещь
 
 
попробуй удержи уговорами или крестом —
поёт и поёт без спросу!
попробуй погаси Своим великим постом
её вечную папиросу
 

Вечная память

Людмиле Айзиковне Никишиной

 
Легла, как Руфь, в чужой земле, у ног
Владыки.
Воскомастих степного минусинского песка
Твои наполнил плотно ноздри,
Как лентием, окован смуглый лоб таинственным венцом —
Се, таинство воздвиженья престола! —
Радостамою дождей омыта грудь,
Свет Литургию памяти вершит
На бренных рёбрах:
Как эти Кровь и Тело, память – вечна.
 
 
О, когда
Горячим жаром Галилеи и любви
Ты разжигала русскую сырую веру,
Когда гортанным арамейским соловьем
Любимому Христу ты пела эту песнь
В снегах сибирских, —
Не сам ли предстоял Иаков, брат Господень,
Апостол Ерушалаима,
Воздев молитву и огонь сухих ладоней
Передавая небу!
 

Читаю ночью

Елене Дорман

 
Качание ветвей и Шмеман на луне.
В мои глаза вселенная живая
Глядит как Церковь: всё во мне – вовне.
И не переставая, не переставая.
 
 
Качание в ночи, движение руки.
Что – дни мои! всё днёвки, дневники.
Как после даты препинания легки:
Отточье, запятая.
 

О. Александру Шмеману, в честь выхода в России его книги «Литургия смерти»

 
Когда в весеннем Екатеринбурге
В костре, разжённом во дворе, сжигали,
Изъявши из библиотек училищ,
Написанное им, и пели хором: «Православье
Иль смерть!» – он близ стоял, и щурился в огонь,
И тоже
Пел – о смерти.
Слегка дрожали пальцы над костром,
Сжимающие папиросу,
И не особо звучны были связки,
Был голос глуховат – но слышен
Во все концы церковной эйкумены:
 
 
«О, благослови именословием Христовым
Храм и всех входящих во_нь
Сахарного клёна лист багровый,
Пятипалая ладонь! —
 
 
Миром ставший, но не узнан миром,
Возвращаясь в вечный дом,
Перед смертью, как перед Потиром,
Руки на груди сложи крестом.
 
 
Русь, Америка, чужбина ли, отчизна —
Хором Сил небесная взорвётся тишина:
Литургия смерти, литургия жизни,
Вечная весна».
 

Памяти сериала «Бригада»

Воскресни, Господи Боже мой, да вознесется рука Твоя, яко Ты царствуеши вовеки

 
скоро третий день как Бог мой убит
не сплю не ем ни черта
прирос к рулю
мотаюсь как чумовой
раздолбанными колеями вожу
в багажнике паджеры моей
Его расчленённое тело
 
 
больничка глухой райцентр
влетел
лепиле в рыло ствол:
воскреси!
сделаешь – не забуду клянусь
лучшее оборудование в отделения
плачу
любые бабки
 
 
лепечет лепила: нну…
медицина бессильна
вы вообще хоть понимаете?..
 
 
взревел было: да ты это кому чушок!..
за мной братва
у меня звёзды на плечах
со мной нельзя так вести
на ремни порежу! – но не взревел
 
 
нет
 
 
с ним надо как-то иначе
нутром чую
а как?.. не знаю
падла не знаю!! а солнце клонится
и третий день на исходе!!
Сам!! О Сам
Сам прошу научи
помоги
мёртвый мой Господи
 

Питер: пророки

Дарье Суховей

 
знаю одну принципиально некрещёную
питерскую маккавеянку
с горячо выплаканными глазами иеремии
она живёт на карповке
и когда гуляет во дворе с ребёнком
то и дело пожилые паломницы двор пересекая
спрашивают её «как пройти к святыне?»
она отвечает честно
но если паломницы в благодарность
пробуют перекрестить дитятю – столь же честно
маккавеянка яростно даёт им в зубы
мотивируя тем что крестознаменье —
это слишком да это
слишком серьезно
 
 
вот таких слишком серьёзных
– слышишь, илия? а ты глупый тоскуешь! —
Я
оставил в этом городе семь тысяч мужей
таких как эта женщина
всех сих колени не преклонялись перед ваалом
и всех сих уста не лобызали его
 

Ян Твардовский

 
Все достопримечательности рая наконец осмотрели,
и у нас ещё осталось немного личного времени.
И мы попросили гида: «А нельзя ли нам увидать
батюшку Яна Твардовского?»
Гид поднял брови, пожал плечами:
«Батюшку Яна!.. Ну… пожалуйста».
Он привёл нас во двор – там цвела старая липа,
одуванчики буйствовали в трещинах асфальта,
и было всегда пять утра, – «Вот он!»
Мы увидели мальчишку,
который, стоя под окнами, задрав голову вверх,
пускал зайчиков куда-то в стёкла третьего этажа
и кричал: «Господи! Выходи!».
Ангел свесился через балконные перила:
«Вот чего ты опять вопишь на весь двор
в этакую рань? У тебя что, мобильника нету?»
Мальчишка сунул зеркальце в карман шорт, поправил лямки,
потом – очки наморщенным движеньем носа,
смущённо, щербато улыбнулся: «Да есть…»
«И чего тогда?» – «Ну… просто!»
И музе я сказал: «Гляди —
брат твой родной».
 

Шота Руставели в монастыре Креста на Святой Земле

 
Шота от царицына гнева бежал.
А может, любовью преследуем был.
А может, и тем и другою
(Да разница, впрочем, какая).
 
 
И се, запыхавшись, меж Павлом с Петром
Успел затесаться, и кажет язык:
«Я в домике, всё, туки-та, и отвянь!
Отзынь, перестань и священноотстань!
Поэму мою заберёшь? забери!
И память страстей заберёшь? забери!
Я спрятался между колосс, посмотри!»
И фреска тускнеет при свете зари…
 
 
А Бог… что ж, Он всё понимает.
Но правил игры не меняет.
 

Ван Гог

 
От уха до уха – обычно
Так обозначают улыбку,
Широкую, как непередаваемая
Жажда, как небеса.
Вся история европейской
Культуры, ультрамарин и охра,
Составляет историю
Чувства: от уха
Малха до уха Ван Гога.
Святой гнев.
 
 
Мы веруем, что всё стихло,
Что улеглось безумие,
Что ты, наконец, свободен
И ласково понят.
В конце концов, небо
(Ты это доказал) над Эдемом
Не глубже,
Чем над церковью в Овере в июле,
А подсолнухи сияют
В глазах райских львов.
 

«Церковь в Овер-Сюр-Уазе», музей Орсе

 
старушка Европа ежедневно
приходит в этот музей первой
занимает очередь с ночи
 
 
розовые букли
очки на цепочке
кеды бейсболка нелепая сумка
 
 
сидит на скамеечке
смотрит и смотрит
на эпоху которую кто-то сжал пальцами сверху
и раскручивает как волчок на фоне глубокосинего неба
иногда закрывает лицо
тонкими сухими лапками в пигментных пятнах
выдыхает – то ли
«Майн Гог», то ли «Ван Готт»
 

«Когда перед смертью…»

 
Когда перед смертью
Пикассо прощально
Прохрипел в пустоту: «Модильяни!..» —
Из райских дождей
Бесшабашное донеслось, звонкое:
«Воистину воскресе!»
 
 
Там, в раю, – капли, радуга, и эта
Женщина с лицом виолончели,
Верхом на кучевых кентаврах.
 

«Крик» Мунка

 
вид на осло-фьорд с холма экерберг
здесь кончается
небо
писанное не кровью но гноем
 
 
ветер из отверстой, настолько
отверстой человеческой дыры
рушит декорации надувает
паруса парусии
 
 
Ты не сможешь не прийти
на такой зов
 

Якопо Беллини, «Сошествие во ад»

 
Готические фигуры да Фабриано,
Расставленные в новизне перспектив Мантеньи и Учелло
Сыном лудильщика из Венеции, отцом династии рукомесла
Сладостного нового стиля,
Являют нам Спасителя в красных одеждах
(Хотя – ежели воскрес, то покровы,
Вряд ли красные – верно же, Иосиф? —
Если и сохранились,
Мерно сдуваясь, недолго храня формы,
Имитируя жизнь,
То в гробнице?..) и с непременным майским шестом в шуйце
(И лишь общая измученность фигуры
Покрывает всё, воистину православна),
Подошедшего к пещере ада
(Великолепное лазурное небо вдали, ты ли не надежда!..) – к костному пролому
В черепе праотца Адама.
 
 
Благообразные спасённые целуют прободенные Руки. Некто,
Уветлив, держит покамест крест – его размеры
Явно позволяют трактовать сие сооруженье
Не умещающимся в данный конкретный ад.
(Да ведь и – в самом деле).
 
 
Чёрные бесы визжат, грегочут,
Разбегаются в разные стороны (по одному мненью,
Они только лишь стерегли снаружи,
По другому – были внутри, и отныне
Вся сия даёт богоборцам право
Обвинять Христа: де мол что ж Ты, Спасе!
Зачем, изгнав бесов из ада,
Понапустил их в нашу земную жизнь!..)
 
 
Через пару минут после сюжета
Мы видим ад опустевшим.
Однако вскоре —
Через двадцать, двести ли лет, две тысячи —
Фигня вопрос, так скажем, с вечностью во сравненьи!.. – пещера
Стала вновь интенсивно наполняться. И неужели
Ему
Снова и снова – подставлять под ржавые кованые гвозди
Едва зажившие ладони,
Снова и снова
Слышать в лицо вопль добродетельного человечества:
«Распни, распни Его! Не имамы
Иного царя, кроме кесаря!» —
Разве сходить в этот ад снова?
 
 
(На этот вопрос мог бы, наверное, ответить, но не отвечает
Иуда – его присутствие
Зримо ощущается в правом нижнем каменном углу картины,
Соскобленном и переписанном мастером: Иуда,
Первым, первее Христа, оказавшийся у врат ада
И пережидающий, пока освободится место).
 

«Роженица с предстоящими»

(Неизвестный автор. Италия, раннее Возрождение)

 
Служанка с тазом, несколько мальчишек,
врач, повитуха: умбристая чаща
человеческих деревьев
ведёт изломами ветвей сезонную беседу —
за мартом сразу следует ноябрь —
ни о чём,
сливаясь с задником.
 
 
Младенец, разверзая ложесна,
кричит.
Он спорит с Ангелом о жизни,
об однозначности её и плоской синеве,
на заднем фоне кракелюрами пошедшей, —
Ангел
чуть улыбается, внимая терпеливо:
как сморщен он, как спорит отреченно,
как яростен в багровой правоте,
ещё и жизни не познавший, только смерть.
 
 
Симметрия окончившейся схватки
лежащей роженицы туловище делит
надвое:
лоб выпуклый, в поту, под ним – два шара
глаз,
обтянутых синюшной кожей век,
глядятся истомленно долу,
как в зеркало, в две груди и живот,
ещё округлый, но уже пустой.
 
 
И – отсвет злата: се, пред новым веком
светло, печально Некто отступает
в смирение линейной перспективы.
 

Бронзино, портрет Биа Медичи

 
Ты, неуспех весны! Великолепье
Несовершенства, чудо ранней смерти!
В тебе – движенье.
 
 
Кто равнодушен к этой красоте,
И чьё не дрогнет сердце,
Когда у ног ягнёнка ляжет смирно
Левиафан, или когда слепая
Девушка поёт.
 

Фрида

 
В раскрашенных люминисцентьях эреба
Кроту – от гнилушки светло.
О скольких из нас увела ты от неба,
Усатая Фрида Калло.
 
 
– Я Кáло, я Кáло, всегда была Кáло! —
Тропический зелен язык,
Черна эта кость, вен течение ало,
И жолт макадамский парик.
 
 
И тот, с револьвером и в шляпе сомбреро,
Имел тебя в классовой потной борьбе,
Тебе обещая полмира,
Оранжевый шарик волшебный – себе.
 

Брейгель

 
В стране Гадаринской – зима, сребристый сезон заготовок.
Коптильни разверсты, как лона.
Жертвенный розовый в небо восходит хорал:
Время закланья свиней.
Неподвижный,
Ветер палёной щетины дымы вертикально воздвиг.
Алые кольца колбас нанизала кухарка на выю,
Сала под мышкой провис; собачонка
Вьётся несытым ужом под ногой на пути в кладовую;
Снег визжит под опорками. В жёлтых окошках
Жирное светит косо, пятна ложатся во двор.
Сумерки всходят.
Тайно постящийся отрок на лыжах уходит в леса,
Кристаллами мёрзлыми – слёзы прощанья навеки.
 
 
От околиц к домам
Сизые тени стянулись: чают поры розговин. Командир легиона
Вздел пятерню, выжидает, медлит отдать
Молчаливый приказ.
 

Витраж в манере Иеронима Босха

 
кровь мучеников внутрь земли всходит исходя
мукой молчанья
 
 
двуснастные свиньи
жвала набивают бисером канонов
 
 
чёрные враны как угли
шипя раки преподобных обсели
 
 
процессии тронов
безглазым гранитным мухам подобны
из-за чернильнозелёного горизонта
тяжко выступают в кольцах кишок по колено
в слизи в хрусте трут лапы о лапы
трещат ребра толп под пятою
медью воют литавры
щетинами кабаньими стяги хоругви
цепляют полосуют низкое маслянистое охристое небо
 
 
кони педальные у волков тряпичных
вырывают урча клочья
изодранной багряницы
слюна гнилых клыков клац
 
 
Но ничто не повторяется дважды! и се
Христе ныне
Ты им не дался! голым
сбросив ветхие одежды
в бурую кишень макабрических
митрофорных хоботычей жраб василисков
– ять жмать кромсать драться —
в какой Мать родила славе Духа
взошёл к Отцу! запечатлён вознесённым
 
 
и мы
утлые заплаканные израненные перекошенные – за Тобою
культями цепляемся зажмуриваемся
толпимся балансируя медленно поддерживаем друг друга
продвигаемся сквозь багровое наглухо
вверх
по головокружительному лучу
 
 
не то чтобы луч золотой или белоснежный —
в толще витража он никакой свинцовому миру
он прозрачен
просто он есть разлом раскол
трещина в жирном плоском толстом одномерном
сопротивление воздуха стеклу
 
 
мы уходим скрываемся в заоконной выси
а через трещину победительно вступает
судная весна в запустение храма
 

«Чёрный квадрат», х., м., жжёная кость, чёрная охра, зелёное, мел

 
не совсем квадрат
не совсем чёрный
 
 
в этом погашенном
рукой художника экране
заключены все новости мира
 
 
включить никто не может: наследники
потеряли пульт
 

«антихрист вошел в обезлюдевший город…»

 
антихрист вошел в обезлюдевший город
– где все?! – завопиял он к небу
небо ответило: – а ты что, не заметил? все
в очереди на кранахов
антихрист обиделся
плюнул и повернул обратно
вот так
старые добрые мастера
не мудрствуя лукаво
спасают цивилизацию
если помните именно так и было
в последние три тысячи сто сорок два раза
 

Минусинские художники

 
Хмурое утро. Начисто спирт, как вытерт, выпит.
Остался покрас как голое естество,
Эмиграция – землянки, Тепсей, Египет.
Но из Египта Бог воззвал Сына Своего.
 
 
Похмельные, строятся в клин, взмывают в дорогу,
Макают в небо кисти корней,
Отдают за мазок душу, возвращают впятеро Богу
Глаза этих сосен, волосы этих степей.
 
 
Вот так юноша-дембель, пьяной кипящей весною,
От матери на дорогу домой перевод получил
И на все деньги, с детскостью удалою,
Павловский платок ей в подарок купил.
 
 
Деньги материны скорбью какой, трудом
Заработаны – вовек не узнать юнцу;
Но как бы то ни было – поезд мчит!
                      И главное – сыночка дома,
Да и платок так идёт седеющему лицу.
 

Из жития литературных новомучеников российских

Некоторым создателям православных школьных хрестоматий

 
«Эй, там! Спирту мне!
Да погромче катавасию включите!»
 
 
Левый и правый споро сошлись, грянули. Под гром
Бездна, клубясь софринским сизым ладаном, отверзлась,
Взошёл, крестяся раз за разом, истово вжимая
Стальное троеперстие в лоб-живот-плечи,
Литературовед в штатском:
Чёрная рубаха под горло,
Серый пиджак, хромовые сапоги смазные,
Борода сапёрной лопаткой.
 
 
Русская словесность вгляделась
В бледносоевое постное лицо
И, охнув, в обморок осела было:
Эти глаза без зрачков!.. – но куда там:
Двумя, тремя профессиональными движеньями
Быстро привёл в чувство, начал
Строгать железами, применять и иные подходы.
Хлынула кровь-рябина.
Пушкина, конька-горбунка пристегнув ему наручниками за ногу,
Намертво к копчёной доске гвоздями прибил за нимб латунный,
Блока пустил на карачках ползти, подрезав
Ахиллесовы сухожилья, в уши воткнув
Свечечки да вербочки,
Есенину отпилил инонию по локоть,
Набокова с Кузминым
Вспорол, выпотрошил, валетом
Уложив, сшил по живому бычьей жилой,
Мандельштаму и Пастернаку крайнюю плоть
Тщательно наварил газоэлектросваркой,
Подвёл провода, пустил ток, заставил
Чехова, радостно смеясь, петь акафист.
Сколько, сколько работы!..
 
 
Лучше прочих Цветаева держалась:
Сопротивлялась сколько могла, даже
Ухитрилась лягнуть ката ногою в пах (правда,
Тот не почуял: не было
Там у него чему уязвиться).
 
 
Так всякий был им заботливо испытан
И изувечен; трудился долго,
Вёл счёт отрезанным крыльям, языкам, пальцам.
Под утро,
Так и не дождавшись истицания из ран млека вместо крови,
Всем им раздал по девять
Граммов свинцовой правды,
Послушникам воскресной школы замывать,
Грузить трупы в грузовик оставил.
 
 
Спасенье, приговаривал, для всех и даром,
И пусть никто не уйдёт нереабилитированным!
 
 
Только схваченной во время облавы до кучи
Джоан Роулинг одной относительно повезло
Не родиться ни в России, ни с душой, ни с талантом:
Православный нож, скрипя, тупяся,
Гнулся, не брал
Белое холёное английское горло.