Текст книги "Социология неравенства. Теория и реальность"

Из концепции этакратического характера обществ советского типа вытекает признание доминирования в них властнособственнических отношений. Данная концепция предполагает, что в советском обществе определяющими являлись не дихотомические классовые отношения, а сословно-слоевые отношения по поводу места в системе «власть – собственность». Это означает, что отношения по поводу собственности выражаются не в оппозиции «собственник – несобственник», а в континууме, отражающем меру присвоения собственности в зависимости от места во властной иерархии, которая образует стержень всей стратификационной иерархии. В целом социальный статус и привилегии определялись не имущественными различиями, а местом во властной структуре. Именно власть и связанные с нею привилегии открывали человеку и его наследникам более благоприятные пути к знанию и материальной обеспеченности, в то время как образование и квалификация, предприимчивость и личное богатство, социальное происхождение могли служить лишь средствами для достижения позиции во властной иерархии.

Правящие слои образовывали этакратию, которая, по существу, являлась не только политическим, но и хозяйственно-правящим слоем, осуществляя практический контроль над всей государственной собственностью. В ее распоряжении находилось 96 % национального богатства. В то же время все остальные члены общества были, по существу, отчуждены от экономической и политической власти.

Этакратия не являлась совокупностью замкнутых слоев. И попасть в нее, в принципе, могли представители буквально всех социальных групп. Непременные условия – политическая лояльность и личная преданность руководству. В Советском Союзе этакратия может быть достаточно четко эмпирически отслежена через анализ номенклатурной системы. Номенклатура – принцип организационно-иерархического построения, опорный каркас этакратии [Восленский, 1991].

Она создается в апреле 1923 г. Тщательно отработанный Сталиным механизм номенклатуры – это составление подбираемой и контролируемой им особой «элитой в элите» списков тех государственных должностей, по которым на высшие из них в партийном и государственном аппаратах назначались лично преданные люди. По списку № 1 они назначались только Политбюро и Секретариатом ЦК, по списку № 2 – организационно-распределительным отделом ЦК. С 1925 г. вводится список № 3, на эти должности руководители отбирались уже теми, кто прошел в государственный и партийный аппараты, но согласовывались с организационно-распределительным отделом. Списки перерабатывались ежегодно, в них вносились поправки соответственно тем изменениям, которые претерпевали структуры общества и аппаратов [Шкаратан, Фигатнер, 1992, с. 71–72]. Существенной особенностью сталинской номенклатуры является не только полное уничтожение старого чиновничества Российской империи и его субъектов, но и элитной группы так называемых профессиональных революционеров.

Высшая номенклатура создает список № 3 и юридический перечень № 1 в КЗОТе РСФСР – перечень не только управленцев крупных предприятий и учреждений, но и всей пирамиды управленческих должностей, вплоть до «директоров без подчиненных». По этому перечню все они были лишены судебной защиты своих трудовых прав. Так была создана низшая «внесписочная» номенклатура, превратившая в крепостных системы огромную армию хозяйственников. Они попали в полную зависимость от высшей номенклатуры, которая через них проникала, прорастала на всю глубину общества, добираясь своей деспотической властью до самых малых его функциональных ячеек. Перечнем № 2 была надета узда на всю научно-техническую и художественную интеллигенцию, также лишенную права на судебную защиту [Там же, с. 72].

Сущностной особенностью номенклатуры СССР являлась ее засекреченность. Обществу оставались неведомы ни характер полномочий чиновников, ни их привилегии, ни даже сам факт существования списков. В этом состоит главное, неформальное отличие номенклатуры от Табели о рангах времен царизма. Не случайно, что с 1932 г. номенклатурные перечни должностей и списки людей, входивших в номенклатуру, стали государственной тайной.

Особенностью номенклатуры СССР являлась натуральная оплата ее службы. Огромная масса привилегий и льгот, раскрытая широкой печатью в конце 1980-х – начале 1990-х гг. и систематизированная М. Восленским, позволяет уверенно констатировать, что реально (в натуральной форме) совокупность богатств, черпавшихся номенклатурой из государственного постоянного и денежного капитала, возводила ее представителей по списку № 1 в ранг советских мультимиллионеров.

Номенклатура являлась совокупным собственником национальных богатств. Следует принять во внимание закрепленные нормативными актами привилегии номенклатуры, в том числе их право пользования и распоряжения государственным имуществом. Эти правомочия номенклатуры как совокупного собственника были тем не менее дифференцированы в структуре должностей и зафиксированы секретными нормативными актами. Заметим попутно, что в СССР было засекречено 70 % правовых норм [Там же, с. 73]. Кроме того, следует иметь в виду значение норм обычного права в этакратических обществах.

В СССР номенклатура владела, распоряжалась, пользовалась и присваивала национальное богатство реально, хотя это было во многих аспектах не оформлено правовыми нормами.

Номенклатура в СССР с момента создания выступала как организационно-иерархическое формирование, несущая конструкция режима. Правящий слой – этакратия включала высшие слои номенклатуры: руководителей органов государственного управления и их структурных подразделений, руководителей и инструкторский аппарат партии, профессиональных союзов и других общественных организаций, руководителей государственных и колхозных предприятий, генералов и старших офицеров армии, службы безопасности и охраны общественного порядка. Характерно, что среди лидеров различных рангов могли быть прогрессивные и консервативные личности. Однако их общественная позиция от этого не менялась, и их особое, отделенное от всего народа положение оставалось стабильным.

Сталин реально подбирал на ключевые посты людей по критерию личной преданности ему как Хозяину. При прочих равных условиях он всегда рекомендовал человека, в котором был лично уверен. Это позволило ему сформировать своеобразную бюрократическую пирамиду. А жесткая иерархия власти неизбежно делает непомерно значимой фигуру всякого, чья персона совпадает с вершиной пирамиды.

Позднее, после смерти Сталина, партийные руководители были выведены из-под непосредственного контроля правоохранительных органов, что положило начало внутренней консолидации номенклатуры через развитие горизонтальных связей, превращению ее в элиту.

Динамика движения по ступеням высшей номенклатуры наглядно выявляет два основных уровня верховной власти над обществом, к которым стремились по ходу жизненной карьеры обследуемые: 1-й высший – 35–45 членов Политбюро и секретарей ЦК и 2-й высший – около 50 членов Совета Министров СССР. Основными каналами карьерной мобильности для высшей номенклатуры являлись партийная, министерско-хозяйственная, комсомольская и военная сферы. В высшем слое номенклатуры чаще всего были представлены люди, в карьере которых переплетались профессиональная (министерская) и партийная линии. Своего совершенства этакратия (или номенклатура) достигла к 1960-м гг.

Теперь остановимся на статистических данных относительно высшего слоя советской этакратии. Периодом становления высшей номенклатуры 1960—1980-х гг. являлись 1933—1935-е гг. (вступление в партию и др.). Занятие первой номенклатурной должности в этой группе приходится на 1939—1940-е гг. Другими словами, период формирования членов высшей правящей элиты времен Брежнева – Андропова (т. е. последнего этапа существования советской системы) как государственных деятелей совпадает со временем массовых репрессий.

Реально социальная селекция, присущая советскому режиму, всегда носила жестко заданный характер: она была направлена против средних слоев, особенно интеллигенции, поскольку эта система могла строиться только на социальных силах маргинализированных групп населения. Характерно, что в составах Политбюро ЦК КПСС (т. е. истинных владык страны) 1965–1984 гг., т. е. в эпоху интенсивного развития электронных, ядерных, космических, биоинженерных и иных супертехнологий, выходцы из семей бедного крестьянства и неквалифицированных рабочих преобладали решительным образом – 70,5 %, в семьях неквалифицированных служащих родились 13,1 %, лишь 8,5 % имели родителями квалифицированных рабочих и 8 % – работников квалифицированного умственного труда. Во всем и всегда сказывалась своеобразная смычка советской элиты и низов, состоящих из квазирабочих и таких же квазикрестьян, людей, ушедших из одной (традиционной) культуры и не дошедших до подлинно городской. Отсюда и особые черты, не всегда прослеживаемые по данным социальной статистики и социологических опросов: с одной стороны, возрастающая межпоколенческая преемственность, особенно в верхних слоях, а с другой – эти странные на первый взгляд зигзаги в индивидуальной карьерной мобильности отдельных выходцев из низших страт (подсчитано по: [Состав руководящих органов…, 1990, с. 69—136]).

Рассмотрим данные о членах ЦК партии на 1986 г., т. е. когда горбачевская перестройка была в самом начале и режим достиг предела своей завершенности. Среди 281 члена ЦК КПСС, избранных на XXVII съезде партии, функционеров, управленцев разного рода было 91,5 %. Партийные лидеры составляли 36,6 % всех членов ЦК (в том числе члены политбюро и секретари ЦК – 8,9 %). Секретари же первичных партийных организаций вообще не были представлены. Члены центрального правительства составляли 34,9 %; лидеры советских и общественных организаций – 9,6; генералитет высшего ранга – 8,2 %. Однако в состав ЦК не входил ни один офицер или генерал низкого ранга. Только 9,3 % членов ЦК представляли работников производства, среди которых 7,7 % были менеджерами государственных предприятий. Таким образом, совершенно очевидно, что, несмотря на имитацию демократизма, который выражался в представительстве преданной властям элите рабочих и крестьян в составе верховных советов, областных комитетов партии, туда, где была сосредоточена подлинная власть, даже для внешних проявлений демократизма представители трудящихся не были привлечены. Кстати говоря, характерно, что в состав партийной элиты не входили и менеджеры крупных предприятий.

Интересно посмотреть, каким образом сочеталось членство в ЦК КПСС с остальными престижными символами власти – депутатством в советском парламенте и наличием высших государственных наград, званий Героя Советского Союза или Героя Социалистического труда. Корреляция в целом достаточно высока, поскольку 78,6 % членов ЦК состава 1986 г. в то же время были членами Верховного Совета, а 35,2 % имели звание Героев труда или Советского Союза. Наивысший уровень корреляции между членством в ЦК и пребыванием в Верховном Совете прослеживался у военной элиты – 100 %; среди представителей советских и общественных организаций – 92,6; среди членов партийных комитетов – 86,4 %, в том числе у членов политбюро и секретариата ЦК – 96; у членов правительства – 79,4; а у работников производства – 12 %. Для контраста необходимо заметить, что 75 % рабочих – членов ЦК и парламента были Героями социалистического труда, что говорит об их принадлежности к рабочей аристократии. Среди членов правительства 30,4 % соединяли членство в ЦК, депутатство в Верховном Совете СССР и имели звание Героя, у представителей советской власти и общественных организаций – 44,4 %. Высший же генералитет, будучи на 100 % включенным в депутатский корпус страны, на 69,6 % был награжден званием Героя труда или Советского Союза [Шкаратан, Фигатнер, 1992, с. 75–76]. Суммируя, можно сделать вывод, что среди тех, кто сочетал все символы высокого престижного положения в обществе, на первом месте оказались руководители вооруженных сил.

Завершим описание номенклатуры образной зарисовкой, принадлежащей перу выдающегося скульптора Эрнеста Неизвестного: «Они безнаказанно могут заплевать и испакостить нужнейшие стране тенденции и открытия, произведения литературы и искусства, составляющие гордость нации. И они же – даже лица все те же, не другие, – как только жизнь докажет их неправоту и правоту затравленных ими людей и идей, – будут присутствовать и произносить речи на юбилеях и похоронах мучеников культуры и искусства. Они присвоят себе заслуги замученных и наградят друг друга за дела тех, кого они убили.

Они украшают друг друга орденскими побрякушками и регалиями. Они поздравляют друг друга с наградами. Они восхищаются друг другом. Они косноязычны – но они говорят не переставая. Только они говорят, остальные молчат. У них – радио и телевидение, у них – газеты, у них – кино. У всех остальных есть только занятие: вкалывать за них и благодарить их за то, что они пока не отняли хотя бы воздух. Они требуют, чтобы все без исключения восхищались ими. Они довольны – и правы в своем довольстве: когда они говорят “жить стало лучше, жить стало веселее, товарищи” – они не врут. Где, когда, в какую эпоху люди, обладающие такими качествами, могли получить так много? И не поплатиться при этом за глупость и хамство, нерадивость и расточительность – да просто за общее и несомненное безобразие собственной личности?

История – не невинная девица, было в ней много злодеев и садистов, но столь тотально-бездарных победителей, я думаю, не было никогда» [Неизвестный, 1990, с. 10].

Распад номенклатуры СССР произошел в два этапа. 15 октября 1989 г. в центральной партийной газете «Правда» было объявлено о прекращении существования «учетно-контрольной» номенклатуры (гигантской массы ее вне партийного и государственного аппаратов), а с 23 августа 1991 г. и эта низшая, и высшая госпартократия были лишены организационного списочно-номенклатурного принципа своей власти.

Не входившие в состав этакратии (номенклатуры) жители страны совсем не образовывали однородной, социально не иерархизированной массы. Как показали исследования ряда советских социологов, в составе населения СССР (в том числе и России) могут быть выделены следующие основные социальные слои, различающиеся по месту во властной иерархии, характеру труда и доступу к благам и услугам в распределительной системе этакратического общества:

1) управляющие и чиновники высшего звена (номенклатура по спискам № 1 и № 2);

2) управляющие и чиновники среднего звена;

3) высококвалифицированные профессионалы (с учеными степенями и др.);

4) профессионалы с высшим образованием;

5) работники со средним специальным образованием;

6) технические работники (в сферах бытовых услуг и организации управления);

7) высококвалифицированные городские рабочие;

8) квалифицированные городские рабочие;

9) полу– и неквалифицированные городские рабочие;

10) квалифицированные сельскохозяйственные работники;

11) полуквалифицированные сельскохозяйственные работники.

Особого внимания заслуживают проблемы мобильности в бывшем СССР. С одной стороны, официальная пропаганда утверждала, что в стране достигнуто или почти достигнуто полное равенство шансов на продвижение и занятие всеми видами труда для выходцев из любой социальной или национальной группы. Правда, при этом находились под табу все сведения, скажем, об учащихся привилегированных спецшкол или, например, о социальном происхождении студентов Института международных отношений. К тому же демагогически утверждалось, что самая почетная позиция в обществе – быть рабочим. О противоречии между последним утверждением и идеей равенства шансов на продвижение умалчивалось.

С другой стороны, многие западные исследователи писали о сходстве систем стратификации и характера мобильности на Западе и в странах с тоталитарным режимом. Они не учитывали, что в странах с качественно различным социально-экономическим и политическим устройством за одними и теми же индикаторами социальной мобильности скрыты принципиально разные социальные явления и процессы, различия социальных механизмов продвижения. В открытых обществах – это по преимуществу стихийный процесс, а в тоталитарных – мобильность, особенно на высших ступенях социальной лестницы, – управляемый, идеологически обусловленный процесс. В бывшем СССР действовали многочисленные закрытые инструкции, кто и какое социальной положение мог занимать. При этом брались в расчет и социальное происхождение, и национальность, и особенно демонстрируемая приверженность политическому режиму, не говоря уже о готовности принять систему норм и ценностей политико-партийной элиты.

В СССР период существования этакратической системы совпал с процессами интенсивного промышленного развития и урбанизации. Эти процессы, по определению польского социолога Януша Зюлковского, носили патологический характер, но тем не менее фактом остается, что если в 1922 г. доля городского населения составляла в СССР лишь 16 %, да и большая часть этих горожан вела по преимуществу полукрестьянский образ жизни, то к моменту распада Союза, т. е. к 1991 г., городская часть жителей страны достигла 66 % к общей численности населения, а в собственно России – 74 %. К этому же времени из примерно 130 млн работающих свыше 42 млн были заняты преимущественно умственным трудом. Если добавить к сказанному многомиллионные репрессии и гигантские жертвы времен Второй мировой войны, то очевидны и такие последствия всего случившегося, как грандиозные масштабы социальной мобильности. Отзвук их, постепенно угасавший в 1960—1980-е гг., все же сказывался на всем протяжении существования советского режима.

Россия являла собой в период высоких темпов индустриального строительства и массовой урбанизации динамичное общество, предоставлявшее выходцам из социальных низов огромные возможности для повышения социального статуса. Не имея возможности провести репрезентативные опросы по всей стране, мы избрали Татарскую АССР как типологический объект, относительно адекватно представляющий всю Россию. (Более полные данные содержатся в статье [Шкаратан, Ястребов, 2011], там же приведены сведения об источниках информации.)

Таким образом, высокая динамика социальных перемещений в промышленно развитых советских городах, о которой свидетельствуют данные, приводимые в табл. 9.1 по г. Казани, была вполне ожидаемой. Она была связана с тем, что, во-первых, как правило, дети крестьян по-прежнему переезжали в город, чтобы стать квалифицированными рабочими или, реже, служащими, а во-вторых, выходцы из рабочих семей успешно совершали карьеру квалифицированных профессионалов. Если говорить о временном периоде, представленном в табл. 9.1, то необходимо подчеркнуть, что изменения технико-технологической основы труда, исторические успехи Советского Союза в организации общего и профессионального образования молодежи, широкое распространение современных форм жизнедеятельности в процессе урбанизации привели к тому, что на смену работнику до– и раннеиндустриального типов пришел образованный и культурно развитый индивид новой генерации, которому был доступен широкий диапазон профессиональных позиций в народнохозяйственном комплексе. Это, казалось бы, должно неизбежно привести к резкому возрастанию количества социально-профессиональных перемещений в течение трудовой деятельности людей. Наделе ситуация обратная: в 1970—1980-е гг. социально-профессиональная стабильность работников возрастала, хотя и незначительно.

Таблица 9.1

Социальный состав трех поколений горожан (Казань, 1974 и 1983 гг.), % ответивших по столбцу

Примечание. В числителе – данные 1974–1975 гг., в знаменателе – данные 1983 г.

Так, бросается в глаза тот факт, что не только резко упала доля сельскохозяйственных рабочих среди отцов респондентов (с 40,1 до 19,0 %), но и сами респонденты (5,6–6,9 %), включая их детей (0–0,7 %), гораздо реже начинали свою трудовую деятельность в этом качестве, что свидетельствует о значительном исчерпании такого ресурса индустриализации, как сельское население. В городской массе между 1974 и 1983 гг. неуклонно снижалась доля лиц, начинавших свой трудовой путь малоквалифицированными рабочими, что было вызвано продолжающимся в СССР развитием промышленности и обеспечивающей ее системы образования и профессиональной подготовки. Поскольку эти данные указывают на отсутствие роста карьерной мобильности за 1974–1983 гг., логично предположить, что в это время усилилась тенденция на стабилизацию социально-профессиональных групп.

В дополнение к данным табл. 9.1 отметим, что согласно результатом обследования 1983 г. в Казани 88,2 % респондентов старше 60 лет имели социально-профессиональный статус выше, чем их родители; в возрастной когорте 50—59-летних – 82,1; 40—49-летних – 75,4; 30—39-летних– 67,0 %. Эта динамика во многом была связана с качественными преобразованиями содержания деятельности в прежних по названию видах труда. С учетом этого обстоятельства лиц, сохранивших социально-профессиональный статус родителей в условиях поздней индустриализации, было бы справедливо отнести к носителям типа расширенного социального воспроизводства.

Тенденции к росту уровня образования индивидов отражают данные о меж– и внутрипоколенной динамике этого фактора. По данным 1983 г., 69,0 % отцов и 73,5 % матерей респондентов имели образование до 9 классов, в то время как среди респондентов такое образование имели 19,9 %. Среднее специальное образование и выше имели 22,8 % отцов, 18,7 % матерей и 55,4 % респондентов. Как видно, динамика внутрипоколенных социальных перемещений от старшего поколения к младшему поколению в Советском Союзе росла.

Наша оценка обществ советского типа как этакратических никоим образом не означает негативного взгляда на социализм как таковой. В этом отношении мы полностью солидаризируемся с позицией известного британского экономиста, автора фундаментальных исследований по СССР и современной России профессора Дэвида Лэйна. Для нас чрезвычайно ценна его точка зрения относительно того, что гибель государственного социализма не подтверждает вывод о том, что «социализм умер», что общество не может выжить без частной собственности. Она заслуживает самой высокой оценки как с профессиональной, так и с нравственной точки зрения. Лэйн высказал свою позицию в годы доминирования радикал-либеральных оценок социализма и оппонировал в этом отношении таким авторитетным авторам, как Бжезинский, Фукуяма, Пайпс, Дарендорф [Lane, 1996].

Автору этих строк пришлось писать о том же и с тех же позиций, на которых стоял и стоит профессор Лэйн, начиная с конца 1980-х – начала 1990-х гг., когда в России вчерашние адепты государственного социализма напропалую цитировали Ф. Фукуяму и неолибералов. Сошлемся, в частности, на статью, опубликованную в сборнике «Квинтэссенция», вышедшем в начале 1992 г.: «Либералы празднуют "великую победу”, считая, что с социализмом и как с практикой, и как с идеей покончено навсегда. Между тем… крупнейшее поражение потерпел тоталитарный слой, основывавшийся на всеобщности государственной собственности и муравейном коллективизме… Сторонникам социализма нет нужды считать себя жертвами истории» [Шкаратан, Радаев, 1992, с. 95—119].

Правда, как и сегодня, для более определенного отделения системы советского типа от социализма как общества справедливости и благополучия всех сограждан мы предпочитали не именовать ее государственно-социалистической. Однако в отличие от подавляющего большинства аналитиков Д. Лэйн со всей определенностью отказался от поспешных исторических оценок. Он отметил, что мы должны ни идеализировать прошлое стран государственного социализма, ни забывать об их достижениях и о гуманистических целях основоположников этой системы. Анализируя их ошибки, мы должны найти новые стратегии и подходы [Lane, 1996, р. 190].