Текст книги "«Великолепный век» Сулеймана и Хюррем-султан"

Глава 36

После того разговора Хюррем еще долго снились страшные сны. Она ворочалась и металась на диване в своих покоях, то и дело просыпаясь, подбегала к колыбели, чтобы убедиться, что с Мехметом ничего не случилось.

Накануне того дня, когда Сулейман должен был вернуться в Стамбул, разум ее был охвачен ужасом. Она закрыла лицо покрывалами и в бессознательном, мучительном страхе раскачивалась из стороны в сторону…

Мехмет пропал, и она нигде не могла его найти.

Вся в поту, измученная лихорадкой, бегала она по коридорам и пустым дворцовым покоям. Она искала и искала, блуждая в темном лабиринте, лишь изредка освещаемом тусклым светом факела… Вдруг она вышла на большую парковую террасу. Откуда-то сверху доносился детский плач. Подняв голову, она увидела, как темный силуэт сбрасывает ребенка с верхнего балкона. Не в силах двинуться с места, она громко кричала, глядя, как крошечная фигурка летит вниз и вот-вот разобьется о мраморные плиты у ее ног. Она следила взглядом за маленьким сверточком до тех пор, пока поняла, что больше этого не вынесет. Понурив голову, она упала на колени.

И замерла.

Развела пальцы в стороны, посмотрела сквозь них. Перед ней стоял молодой человек. Молодой белый человек – в гареме, куда не допускают белых мужчин. Сердце ее птичкой забилось в груди, когда она увидела на руках у незнакомца невредимого Мехмета.

Она встала при его приближении.

Мерцающий свет факела показал его лицо. Копну густых каштановых волос. Пухлые губы и красивые светло-карие глаза…

– Дариуш, любимый… – прошептала она.

– Просыпайся, мой тюльпан, ты бредишь, – шепнул ей на ухо голос Сулеймана.

Хюррем смущенно открыла глаза в полумраке, пытаясь очнуться ото сна. Ее обнимали руки Сулеймана, и ей сразу стало спокойнее. Его встревоженное лицо было совсем рядом.

– Ах, мой султан! Я так по тебе скучала! Прошу, держи меня крепче… Не отпускай меня. Не прогоняй меня! – Хюррем дала волю охватившему ее горю. Она свернулась калачиком, прижавшись к любимому, и зарыдала.

– Я вернулся к тебе, любимая. Тебе не о чем беспокоиться.

Сулейман всю ночь держал Хюррем в объятиях. Он внимательно выслушал ее, успокоил и еще долго слушал ее ровное дыхание после того, как она наконец крепко заснула. Пока она спала, он осторожно ласкал губами ее нежную шею. Он любовался тем, как безмятежно она спит; не сводил с нее глаз, когда первые лучи солнца заиграли в ее рыжих волосах. Потом он посмотрел на колыбель, инкрустированную жемчугом, стоявшую в нескольких шагах от кровати.

Он не подошел к колыбели, чтобы взглянуть на сына. Вместо этого он закрыл глаза и прижался губами ко лбу Хюррем. Из его глаза выкатилась слеза.

– Ты права, дорогая. В конце концов у султана остается только один сын.

Глава 37

Давуд горделиво маршировал в одном строю со своими братьями-янычарами. Султан вступил в их лагерь на окраине города еще до восхода солнца и теперь скакал во главе колонны. Победоносное войско возвращалось в Стамбул.

Тугра грызла удила, горделиво танцуя на главных улицах города. Она царственно несла своего хозяина мимо сотен тысяч людей разной веры, собравшихся приветствовать великого завоевателя. Все с нетерпением ждали празднеств и пышных пиров.

Шумное веселье продолжалось много дней; историю взятия Белграда излагали по всему городу; о ней слагали стихи и песни. С каждым пересказом белградский поход приобретал все более необычайные черты. Поэты охотно возвеличивали воинскую доблесть янычар и самого султана. На многих живших в Стамбуле христиан рассказы о взятии Белграда производили столь сильное впечатление, что они добровольно решали перейти в ислам. После того как мужчин подвергали обрезанию, всем новообращенным давали новые, турецкие имена.

Давуд и Джем тоже принимали участие в празднествах, упиваясь всеобщим восхищением и поклонением. Они возмужали, закалились; Давуд приобрел такую уверенность в себе, о которой раньше не смел и мечтать.

На двенадцатую ночь праздника он покинул шумную компанию, собираясь отправиться к главному белому евнуху. Он не оставил мысли стать агой.

– Завидую твоей уверенности, друг мой! – крикнул Джем в ухо Давуду, перекрывая веселый смех и крики друзей.

Давуд вопросительно выгнул брови.

Джем продолжал:

– Ты так уверен в своей неотразимости, что добровольно готов расстаться с самым дорогим мужским достоянием!

Давуд крепко обнял друга, пытливо глядя в его зеленовато-карие глаза, и, отвернувшись, молча зашагал по темным дворцовым коридорам.

В широкой колоннаде Второго двора уже зажгли факелы. Давуд вошел туда со стороны дворцовой кухни и направился к Вратам счастья. У ворот лежала огромная черная тень от купола Дивана. Охранявший ворота белый евнух остановил Давуда, однако быстро узнал его и пропустил. Весь прошлый год он свободно проходил этим путем в Эндерун.

Главный ага жил за большой дверью. Давуд положил руку на железное кольцо в центре двери и вдруг замер… Несколько минут простоял он в темноте, крепко сжимая в руке кольцо… Он разглядывал побелевшие костяшки пальцев – они резко выделялись на фоне ромбовидной обивки. Отпустив кольцо, он развернул руку ладонью вверх и осмотрел мозоли, давно ставшие для него привычными. Затем, снова решительно сжав в кулаке кольцо, он дважды постучал по дереву и распахнул дверь.

Главного агу он нашел на втором этаже. Он сидел на диване и быстро писал что-то, склонившись над стопкой пергаментов. Ага удивленно повернулся к молодому человеку. Давуд опустился на колени и сказал:

– Господин ага… Я хочу стать одним из вас, чтобы лучше служить Тени Бога и его домочадцам.

Ага по-прежнему пристально смотрел на Давуда в полумраке.

– Давуд, ты показал себя хорошим солдатом. Ты и сейчас верно служишь дому Османов.

– Да, господин ага, но я убежден, что мое призвание – дворцовая служба. Благодаря моей подготовке я стану ценным приобретением для нашего господина султана.

Главный ага откинулся на подушки и задумчиво посмотрел на юношу.

– Встань, Давуд, – прошептал он.

Давуд встал, и ага поднес к нему свечу.

– Твой порыв благороден, молодой Давуд, но уверен ли ты, что готов к такому шагу?

Давуд кивнул. Он понимал, что главный ага еще колеблется. Медленно поднявшись, он отошел в дальний угол комнаты.

– Обычно евнухами становятся рано… На моей памяти самому старшему мальчику, который подвергся кастрации, было тринадцать лет. Меня самого сделали совершенным, когда мне не исполнилось и семи. Тебе же почти двадцать. Для зрелых молодых людей подобный шаг таит множество опасностей.

– Я все понимаю, – тихо ответил Давуд.

Старый евнух осторожно дотронулся ладонью до паха юноши. Давуд решил, что сам главный ага, оскопленный в нежном возрасте, скорее всего, не сохранил воспоминаний о том, чего он лишился.

– Учти, белым евнухам удаляют не только яички, но и все детородные органы. – Обеими руками он крепче ухватил плоть Давуда сквозь штаны.

Давуд упрямо стоял на месте, глядя в морщинистое лицо главного белого евнуха. Он не отрываясь смотрел на старика, когда тот взял его руку и провел ею по переду собственного кафтана. Ладонь и пальцы Давуда коснулись плоского паха, который никогда не знал притока крови и плотского возбуждения. Кроме поросли коротких волос, там не было больше ничего.

– Мальчик мой, хорошенько подумай о том, чего ты просишь, и впусти Аллаха в свою душу, дабы он помог тебе принять благороднейшее из решений. С восходом солнца я буду ждать тебя здесь. Если твое решение останется неизменным, я с радостью приму тебя в наши ряды.

Давуд еще какое-то время вглядывался в старое лицо, а затем, убрав руку от кафтана аги, вышел.

* * *

Хюррем снова, уже в который раз приснился страшный сон. Она проснулась вся в испарине. Несмотря на то что Сулейман, ее любимый, вернулся, она по-прежнему часто видела Дариуша.

Выпрямившись на диване, она отпила воды из кубка, убедилась, что Мехмет крепко спит, и вышла на террасу, чтобы полюбоваться парком и подышать свежим морским воздухом. Ей показалось, что в буковой роще внизу кто-то есть.

Давуд под покровом ночи шел по парку Топкапы. Выйдя в калитку, проделанную в южной стене, он побрел по тропинке между камнями к самой дальней точке мыса Сарай-бурну. Взобравшись на очередной валун, он сел отдохнуть над пенной водой.

Молча смотрел он на залив Золотой Рог и на дальний берег. Парящая высоко наверху Галатская башня была охвачена светом. Оттуда доносились радостные крики. Пламя факелов отражалось в воде. Перед ним на волнах подскакивали многочисленные баркасы. Корабли покрупнее стояли на якоре в Босфоре. На небольшом островке в центре пролива горел маяк на Девичьей башне, освещая бурные воды Мраморного моря.

Не отрываясь от башни, Давуд развязал пояс кафтана и сбросил его с плеч. Кафтан упал к его ногам. Совершенно обнаженный, он распластался на камне, наслаждаясь теплым летним ветерком и солеными поцелуями морских брызг. Он медленно закинул руки за голову и стал рассматривать мерцающие над головой созвездия. От их количества захватывало дух.

Взяв себя руками за детородный орган, он пытливо вглядывался в сверкающие звезды, словно надеялся отыскать среди них лицо своей любимой.

Моя самая любимая, знаешь ли ты, что я жив? Разве ты не понимаешь, что я дышу только ради тебя, ради моей любви к тебе? Моя милая, плоть ничего для меня не значит без твоих сладких прикосновений, твоих нежных ласк, твоих поцелуев. Любовь моя!

Давуд ощупал мужское достоинство, которого его пока не лишили. От прикосновения к его детородному органу прилила кровь. Увлажнив кончики пальцев, он задумчиво провел ими по бархатистой коже. Внизу грохотали волны; он весь покрылся мелкими брызгами. Выгнув спину, он подставил грудь и бедра льющемуся сверху звездному свету. Возбуждение все больше охватывало его; он продолжал ласкать себя. Вскоре он стал задыхаться и, не сводя взгляда со звездного неба, неистово гладил себя по груди, животу и бедрам. В ноздри ударил запах семени, к которому примешивался соленый запах моря. Сладко заныли мышцы ног и ягодиц. Дыхание его участилось; его сотрясала дрожь наслаждения. Он продолжал ублажать себя, понимая, что такое удовольствие доступно ему в последний раз.

Он часто дышал – в унисон с движением рук. Потом повернул голову набок и прижался щекой к холодному камню. Пальцы не переставали ласкать плоть, и скоро он забылся и поплыл по волнам наслаждения.

Лежа щекой на холодном камне, он смотрел на стену дворца Топкапы; на калитку в стене; на открытые ворота.

Вдали он разглядел женский силуэт – она стояла и смотрела на него.

Оцепенев, он смотрел, как силуэт спускается сверху и направляется к нему.

– Александра! – прошептал Давуд… точнее, Дариуш.

Александра медленно шла по тропинке, по камням. Она приблизилась к нему, и ее голубые глаза с любовью оглядели его обнаженное тело. По ее лицу текли слезы. Она легла с ним рядом и прижалась к нему губами. Не говоря ни слова, развязала пояс и стала разматывать ткань, в которую было закутано ее тело.

Белизна ее кожи служила ярким контрастом с его кожей, обветренной в битвах и походах. Они слились в объятиях, и Давуд крепко поцеловал любимую в губы.

Они лежали на сброшенной одежде; Давуд без труда проник в то место, где уже давно находились все его мечты. Жаркое пламя поглотило его; они не прекращали целоваться. Страсть управляла всеми их помыслами и движениями.

Они одновременно достигли пика наслаждения. Давуд понимал: отныне и навсегда его жизнь еще теснее спаяна с жизнью его любимой.

Александра прижалась к нему и пылко поцеловала в губы; она тяжело дышала, но лицо ее сияло от счастья. А Давуд все не выходил из нее – до тех пор, пока наслаждение не стало невыносимым. Звезды падали с неба и рассыпались искрами. Он испытывал небывалую радость и благодарность. Наконец, насытившись и утомившись, он лег рядом с ней на спину. Крепко держа ее за руку, он посмотрел вверх, на небо, и громко рассмеялся. Его смех эхом прокатился над Босфором, пролетев мимо Девичьей башни.

Давуд посмотрел в небо и снова повернул голову, чтобы еще раз взглянуть на свою любимую. Но она исчезла. Он понял, что ее и не было с ним рядом.

Теперь он был готов к тому, что его ждет.

Глава 38

Хюррем сидела во дворе и кормила грудью Мехмета. Хатидже, сидевшая рядом, вышивала шелковый носовой платок.

– Ты ведь знаешь, что Сулейман не был единственным сыном? – как бы между прочим спросила Хюррем, следя за ловкими стежками Хатидже.

Та отложила платок в сторону и ответила:

– Да, милая.

Хюррем по-прежнему смотрела на отложенную вышивку и вдруг спросила:

– Моему сыну грозит опасность?

Хатидже долго молчала, глядя на Мехмета, который сосал материнскую грудь. Наконец она сказала:

– Милая, Сулейман еще молод и будет управлять империей очень долго. Нам нужно будет тревожиться, лишь когда он окажется на пороге смерти.

Некоторое время они сидели молча. К фонтану прилетела птичка.

– Хотя здесь все время приходится быть начеку, нам не о чем беспокоиться, – продолжала Хатидже. – Полно, Хюррем, не забивай себе голову такими мыслями. Впереди у всех нас долгая жизнь, а благодаря нашему султану она полна радостей.

Хюррем задумчиво посмотрела на подругу и за ее красотой разглядела нечто большее.

– Хатидже, ты счастлива здесь? Ты в самом деле счастлива?

– Конечно, мы живем в роскоши, нам не о чем беспокоиться. – Хатидже рассмеялась, пожалуй чуть натужно, но тут же замерла и взяла вышивку. – Хотя должна признаться… мне недостает мужского общества. Мой покойный муж был стар, но относился ко мне хорошо, и я его любила. Здесь ничто не доставляет мне радости, кроме тех часов, которые я провожу с тобой, дорогая, – прошептала она, нежно сжимая руку Хюррем. Вдруг она снова рассмеялась: – Разве ты не заметила, что перед тем, как морковь, огурцы и прочие длинные овощи попадают к Каретным воротам, их режут на мелкие кусочки?

Хюррем не очень-то поняла, что имеет в виду Хатидже-султан. Как огурец может заменить живого мужчину? Она нежно приласкала подругу и, поцеловав ее в щеку, сказала:

– Я всегда буду с тобой, милая.

– Знаю… А я с тобой.

Глава 39

Обнаженный Давуд лежал на спине на высоком постаменте из черного мрамора.

Они с главным белым евнухом проделали верхом долгий путь до Эдирне, где должен был состояться ритуал. В священном городе Стамбуле проводить подобные ритуалы было запрещено.

Мрамор приятно холодил ягодицы и спину, но Давуд ничего не чувствовал. Он невидящим взглядом смотрел в куполовидный потолок, сплошь покрытый затейливыми узорами, как и поддерживающие его колонны.

Хотя по углам зала горели факелы, в нишах между колоннами царил кромешный мрак. Приподняв голову, Давуд оглядел себя сверху вниз. Взгляд его скользнул по мягким каштановым волосам на груди и вокруг сосков, на животе и в паху, вокруг органа, пока еще служащего неотъемлемой его частью.

Он решительно повернулся к стоящему рядом главному аге. Старый евнух ласково коснулся паха Давуда, не сводя с юноши пытливого взгляда, и подал знак третьему присутствующему в зале человеку, чтобы тот начинал церемонию. Служитель, закутанный в просторную ало-зелено-желтую мантию, затянул молитву. Его голос прокатывался по всему залу и эхом отдавался от высокого куполообразного потолка. Через несколько минут Давуд закрыл глаза и присоединился к пению.

«Нет бога, кроме Аллаха, и Магомет – пророк его…»

Закончив молитву, главный ага наклонился к нему и шепотом спросил:

– Ты готов, мальчик мой?

Давуд открыл глаза и посмотрел в глаза аги:

– Да, во имя Аллаха и Тени Бога на Земле, я готов. – Его голос не срывался.

«И ради свободы Александры», – подумал он.

Служитель медленно подошел к Давуду, приложил к его телу плашмя лезвие кинжала, провел им по поросли волос на груди. Снова затянув молитву, зажал в левой руке мошонку Давуда. Кровь прилила к низу живота; детородный орган восстал.

Сердце Давуда билось учащенно. Он обильно вспотел, отчего мраморная плита, на которой он лежал, сделалась скользкой. Огромный купол наверху словно вбирал в себя его дыхание, которое делалось все более и более прерывистым.

Возвысив голос, служитель обхватил пальцами мужское достоинство Давуда и прикоснулся к нему холодным клинком.

Кинжал был острым; едва его лезвие коснулось кожи, на ней выступили капли крови.

Перед глазами Давуда все поплыло; потолок превратился в дымку танцующих завитков и образов. Потом он увидел перед собой лицо любимой, впитал в себя красоту ее глаз, блеск волос, сладость губ… Служитель еще больше возвысил голос и вонзил в плоть Давуда острый клинок.

Давуд набрал полную грудь воздуха. Все его тело напряглось. С его губ сорвался стон, который эхом пронесся по колонному залу и изгибам купола. Когда его пронзила острая боль, он зажмурился…

– Прекрати! – закричал главный ага, подставляя свою ладонь лезвию кинжала.

Давуда сотрясала дрожь; лихорадочная тревога пульсировала в груди. Он издал тоскливый крик и, извиваясь, соскользнул с покрытой его потом мраморной плиты… Главный ага подхватил его, не дав упасть на пол, и прижал к себе юношу, охваченного горем.

Давуд рыдал и никак не мог остановиться; ага продолжал прижимать его к груди и нежно утешать. Давуд еще долго плакал. Наконец, его рыдания сменились тихими, жалобными всхлипами.

Еще долго после того, как служитель вышел из зала, главный ага продолжал обнимать и утешать Давуда. Факелы почти догорели…

Когда погас последний факел и они вдвоем остались почти в полной темноте, ага прижался губами к уху Давуда и прошептал:

– Ты истинно верующий, мальчик мой, и доказал свою несгибаемую преданность нашей империи и нашему султану. Твоя воля сильна; внутренняя сила проявляется не только в твоей стати, но и в том, на что ты готов был пойти.

Давуд молча положил голову на грудь аги; от слез он по-прежнему не мог ничего видеть ясно.

– Клянусь Мухаммедом, тебя не оскопят ни сегодня, ни в другой день. Ты настоящий мужчина, который исполнит свое предназначение и послужит Тени Бога на Земле.

Давуд ничего не понял. Он был совершенно опустошен и лишь жадно вслушивался в шепот главного аги.

– Мальчик мой, я направляю тебя в корпус ичогланов – телохранителей султана. Ты войдешь в число приближенных султана Сулеймана и его домочадцев. Твое желание исполнится: ты будешь служить величайшему правителю на земле, но служить как мужчина.

Крепко обхватив Давуда за ноги и плечи, главный ага легко, несмотря на преклонный возраст, поднял ослабшего юношу с плиты и вынес из зала.

– Пойдем, мальчик мой! Прежде чем ты будешь готов предстать перед султаном, тебе придется многому научиться.

Глава 40

Примерно тридцать всадников галопом объезжали поле для игры в джирит. Из-за дождей поле превратилось в настоящее болото, по которому опасно было скакать, и все же игра продолжалась даже под проливным дождем.

Время от времени всадники метали дротики, сбивая своих противников на землю. Кого-то сбрасывал поскользнувшийся или упавший конь. Почти все участники уже выбыли из игры и терпеливо ждали у края поля, гадая, кто же победит и заслужит одобрение султана. После того как еще одного всадника сбили на землю, Сулейман подбежал к перилам своего павильона, чтобы лучше видеть.

– А я был уверен, что его сбросят последним!

Последние десять игроков пустили лошадей рысью. Полетели дротики, и еще двое упали. Они быстро откатились в сторону, чтобы их не растоптали лошади, скользящие в жидкой грязи.

Сулейман жестом подозвал к себе Ибрагима. Тот не спеша встал с дивана.

– Иди сюда, Ибрагим, ты упускаешь самое интересное!

– Не хочу промокнуть под дождем, как ты, господин, – ответил Ибрагим. – Мне и здесь удобно; к тому же отсюда видно не хуже.

Сулейман улыбнулся другу и снова вернулся к игре. Перегнулся через перила, не обращая внимания на то, что его кафтан промок насквозь. Игра продолжалась, пока игроков не осталось двое. Сулейман внимательно наблюдал, как они кружат и кружат по полю. Он прищурился, пытаясь разглядеть их сквозь пелену дождя. Вот блеснул летящий дротик; он едва не попал во всадника, но пролетел мимо.

– Не повезло! – закричал Сулейман, хлопая в ладоши над головой.

Наконец последние два игрока съехались напротив Изразцового дворца. Тот, у которого дротик еще оставался, легко ткнул им в грудь своего соперника. Тот склонил голову в знак поражения и позволил столкнуть себя в грязь у копыт своего коня. Сулейман расхохотался и бросил победителю мешочек с дукатами.

– Спасибо, мои ичогланы! Вы действовали отважно и сыграли красиво! – закричал он, перекрывая шум дождя.

Ичоглан ловко поймал мешочек, низко поклонился, не спешиваясь, и натянул поводья. Наклонившись, вздернул своего последнего противника в седло за своей спиной и галопом поскакал по полю к остальным, радуясь победе.

Сулейман снова расхохотался, а затем, отвернувшись, подошел к дивану, распахивая мокрый кафтан. Ибрагим лениво подвинулся, когда Сулейман снял кафтан и сбросил его на пол. Словно ниоткуда появились два немых раба; они быстро обтерли султана.

Ибрагим улыбнулся, когда рабы принялись растирать голое тело Сулеймана. Когда они закончили, тот, что был повыше, поднес Сулейману сухой кафтан, чтобы тот мог продеть руки в рукава.

– Нет-нет. Оставьте тут, у дивана. Дождь идет, но все еще жарко. Я полежу в чем есть… Мой друг согреет меня своим теплом. – Он подошел к дивану и лег на живот, на вышитую разноцветную материю.

– Брат мой, я не видел тебя таким счастливым много лет.

Сулейман поднял голову; в его глазах сверкнула искра.

– Да, Ибрагим, я счастлив. В моем гареме засверкал драгоценный камень, такой великолепный и яркий, что у меня замирает сердце всякий раз, как я вижу эту красоту.

– Очень рад за тебя, господин. Расскажи о своем сокровище.

Сулейман охотно начал рассказывать; он поднялся с дивана и сел, скрестив ноги. Лицо его просветлело, губы разошлись в улыбке. Ибрагим тоже улыбался, слушая описание красавицы: пламенеющие волосы, кожа цвета слоновой кости, нежные черты…

– Похоже, она в самом деле достойна Тени Бога, – сказал он, едва султан замолчал. – А по выпуклости между твоими ногами я вижу, что она доставляет тебе большую радость, даже если не находится с тобой рядом.

Сулейман без всякого стыда положил на колени подушку. Ибрагим откинулся на валик и заглянул в кубок шербета, лаская губами его край.

– Да, – прошептал он, – нет ничего прекраснее, чем ласки женщины и ее сладость. – Он отпил большой глоток и, подняв голову, стал рассеянно смотреть на залитый дождем парк.