Текст книги "Алхимик (сборник)"

7

Когда тебя жгут синим пламенем – это не самый приятный способ проснуться. Но по сравнению со смертью – улучшение заметное.

Еще один порыв огня обдал меня с головы до ног, загорелся в крови, опалил легкие, пробился к сердцу и вытащил обратно в жизнь. Стало невыносимо горячо, я задергался, пытаясь вздохнуть.

Новый клуб пламени.

И вдруг – кашель и хрип. Кожа горела, но я дышал!

– Хватит! – прохрипел я, слабо дергая руками, моля о пощаде, надеясь, что больше не будут жечь. И открыл глаза.

Надо мной склонилась Пайла, держа в руках фантастического вида балантхаст. Рядом стояла встревоженная Джайала, держась за ее юбку.

– Папа, ты жив?

Я сел, стряхивая с рук нити терновника. Пайла осмотрела меня, отряхнула рукой в перчатке.

– Жив, детка. Теперь быстренько принеси наши вещи. Пора бежать.

Джайала послушно кивнула и выбежала из мастерской. Я удивленно смотрел ей вслед. Как она выросла! Уже не ребенок, а высокая и живая девочка. Надо же, как переменилась за те два года, что я был в тюрьме.

Пайла продолжала смахивать с меня сожженные нити терновника. Я вздрагивал от ее прикосновений.

– Не ной, – сказала она. – Жжет – значит, ты жив.

Я отдернулся от очередного отряхивания.

– Значит, ты все-таки нашла мое тело.

– Едва успела. Я ждала, чтобы доставили гроб, и если бы Джаиска не оказался приличным человеком и не передал бы мне, куда тебя отвезли… – Она пожала плечами. – Тебя уже готовились сбросить в воду с остальными трупами.

– Помоги мне встать.

Опираясь на плечо, я встал на ноги. Моя старая мастерская, но кое-что изменилось в ней стараниями Пайлы.

– Пришлось заменить многие приборы, – объяснила Пайла, поддерживая меня. – Даже с твоими инструкциями не все было понятно.

– Однако я жив. – Я посмотрел на ее балантхаст. Мой замысел, ее исполнение. Отметил места, где она вносила изменения. Она держала прибор за кожаную лямку, закинутую через плечо. – У тебя он получится совсем компактным, – сказал я восхищенно.

– Если мы хотим бежать, то уже пора.

– Ну еще бы!

В зале стояли плетеные корзины с наплечными лямками, куда были сложены наши ничтожные пожитки. Крохотная кучка самого важного. Так мало осталось от моей прежней жизни! Несколько шерстяных одеял, еда и кувшины с водой. Да, еще Пайла и Джайала. Больше, чем вообще может просить человек.

Мы закинули корзины на плечи, и я застонал, ощутив вес своей.

– Праздная жизнь, – заметила Пайла. – Джайала поднимает больше, чем ты.

– Ну, не так уж все плохо, надеюсь. В любом случае ничего такого, чего не вылечит долгая прогулка.

Мы вышли, таясь, на улицы и стали петлять по переулкам. Бежали как можно быстрее к воротам Каима, стремясь в открытые поля. Я чувствовал, как пузырятся в душе смех и радость освобождения. Кожа горела, волосы слиплись, но я был жив – в первый раз, быть может, за почти двадцать лет.

Тут переменился ветер, и на нас нанесло клуб дыма. Один из моих адских детекторов – теперь они маячили часовыми на каждой улице.

Джайала вспыхнула, как масляная лампа.

Пайла тихо ахнула.

– Ее только вчера лечили, магия еще видна. Обычно я после заговоров Скацза держу ее дома.

Быстрым кошачьим движением она накрыла Джайалу плащом, заглушив синее сияние. И все равно оно пробивалось наружу. Лицо Джайалы светилось неземной тенью. Я взял ее на руки, уткнул лицом себе в грудь. Еле удержал.

– Не показывай лица, детка.

Мы прокрались через город и с наступлением темноты оказались в полях. Шли по проселочной дороге, пытаясь скрыть роковой оттенок кожи моей дочери, но предосторожности были тщетны. Крестьяне на дороге увидели его и бросились прочь, ахнув, а мы поспешили дальше, но за спиной уже были слышны крики – за выдачу мага полагалась щедрая награда.

– Не успеем, – сказала Пайла.

– Бежим быстрее!

И мы побежали, оступаясь и спотыкаясь. Я сразу запыхался от неожиданной нагрузки – не годился сейчас для бега, после двух лет, проведенных в тюрьме. Через минуту я уже хватал ртом воздух, через две – круги поплыли перед глазами и меня шатало. Но мы бежали – Джайала теперь на своих ногах, таща меня за собой. Она была куда здоровее меня.

Сзади отдавались крики стражников. Они нагоняли.

Впереди поднималась черная стена терновника.

– Стоять, именем Каима и мэра!

Пайла на ходу раскочегарила балантхаст, зажгла запал. Приготовилась стрелять в землю, в корень куста.

– Нет! – прохрипел я. – Не так. – Приподнял устройство, чтобы оно смотрело выше, в переплетение ветвей. – Не трогай корней, задействует только ветви.

Пайла посмотрела на меня недоуменно, потом резко кивнула. Балантхаст взревел. Синее пламя вырвалось из сопла, поджигая ветви. Терновник корчился и испарялся, открывая глубокий узкий коридор дымящихся и дергающихся плетей. Мы бросились в прорез, а за нами снова раздался крик:

– Стоять!

С глухим стуком ударилась стрела в ветвь терновника. Другая царапнула мне ухо. Я схватил Джайалу и заставил ее пригнуться, а Пайла снова разожгла балантхаст.

Позади через вспаханное поле бежали стражники, расплескивая воду из оросительных канав. В лунном свете блестели их мечи.

Мглу снова пронзило синее пламя, и вновь открылся перед нами путь в дергающихся зарослях. Я вытащил книгу заклинаний магистра Аруна.

– Доченька, спичку.

Я зажег спичку и отдал ее Джайале. При трепещущем свете я прочел паучьи буквы текста, написанного рукой давно усопшего магистра. Заклинание для уборки.

В зарослях возник и завертелся пыльный вихрь. Взмахнув рукой, я отправил его по только что пройденному нами проходу. Простая домашняя магия, доступная слуге или ребенку. Ничто по сравнению с великими работами Джандпары.

Но для окружавшего нас терна это крошечное заклинание было словно кусок мяса, брошенного перед тигром. Учуяв магию, плети задергались и стали переплетаться, закрывая прогалину за пробежавшим вихрем. Пока Пайла очищала путь впереди, я произнес еще несколько заклинаний, и позади все теснее смыкался терновник, жадный до магии, которую я разбрасывал ему, как крошки хлеба, и он нетерпеливо рвался поглотить пищу, падающую под самые корни. Плети выхлестнули из земли, перекрыв проход и замкнув нас во чреве тернового леса.

Крики стражи у нас за спиной стали намного тише, неразборчивее. Еще несколько стрел влетело в терн, стуча и отскакивая от ветвей, но они уже переплелись густо и плотно. С тем же успехом можно было стрелять в дубовую стену.

Пайла снова привела балантхаст в действие, и мы углубились в этот недобрый лес.

– Они очень скоро погонятся за нами, – сказала она.

Я покачал головой:

– Нет, время у нас есть. Балантхасты Скацза не будут работать. Я их все привел в негодность, когда Скацз думал, что я их совершенствую. Работал только тот, который я демонстрировал, – его-то я и разбил.

– Куда мы идем, папа? – спросила Джайала.

Я притянул ее ближе к себе и прошептал еще одно заклинание уборки пыли. Легкий вихрик умчался в темноту, приманивая терновник, закрывая за нами путь. Закончив, я улыбнулся и пощекотал девочку под подбородком:

– Я тебе когда-нибудь рассказывал про медные рудники Кеша?

– Нет, папа.

– Они воистину чудесны! Ни клочка терновника на всей земле, сколько бы там ни пользовались магией. Остров в терновом море.

Снова ночь озарилась синим огнем балантхаста Пайлы, опять расступился, корчась в огне, терновник, открывая нам проход для бегства. Я подхватил Джайалу, поразившись, какой она стала тяжелой за годы моего отсутствия, но мне не хотелось ни на миг расставаться с дочкой и приятно было ощущать ее такую – живую, настоящую. Мы двинулись по коридору, который открыла перед нами Пайла.

Джайала кашлянула и вытерла губы рукавом.

– Правда? – спросила она. – Там место, где можно пользоваться магией? И вылечить мой кашель?

– Верно, как балантхаст, – сказал я и крепче обнял свое дитя. – Только бы нам туда добраться.

Вспышка синего пламени озарила ночь, и мы двинулись дальше.

Помпа номер шесть

Полный карман дхармы

Ван Цзюнь стоял на скользких от дождя улицах старого города Чэнду и всматривался сквозь морось туда, где строилось здание Хуоцзяньчжу.

Оно поднималось в вечерней мгле, массивное ядро города, подавляющее даже небоскребы Чэнду. На его вздыбившемся скелете висели строительные рабочие, качаясь между сооружаемыми секциями на длинных альпинистских тросах. Другие рабочие карабкались без страховки, цепляясь пальцами за сотовые структуры, ползали по стойкам, беспечно пренебрегая опасностью. В недалеком будущем строящемуся ядру предстояло возвыситься над мокрыми черепичными крышами города. И тогда Хуоцзяньчжу, Живая Архитектура, полность сольется с Чэнду.

Здание росло на минеральной решетке, формируя себе скелет и покрывая его целлюлозной кожей. Сильная, широкая, возвышающаяся и ветвящаяся инфраструктура запустила корни глубоко в плодородную почву бассейна Сычуань. Она черпала питательные вещества и минеральные соли из почвы и солнца, воду из протухшей Бин Цзян; поглощала все загрязнения с тем же аппетитом, что и солнечные лучи, просачивающиеся через обволакивающий туман копоти.

Внутри здания прорастали вены и артерии трубопроводов для отходов, пищи и данных, которые будут производиться и поглощаться его обитателями. Оно было живым вертикальным городом, возникшим когда-то в плодовитых умах Биотектов и врастающим теперь в реальность. По воздвигающейся конструкции бродили потоки энергии. Завершенная, она займет километр в высоту и пять в ширину. Огромный биологический город, занятый лишь собственным жизнеобеспечением, а человечество, живущее своей жизнью, будет бродить по его гулким артериям, карабкаться по венам и на шкуре вести записи.

Ван Цзюнь смотрел на Хуоцзяньчжу и проворным умишком маленького попрошайки измышлял способы, как бы ему перебраться с мокрых голодных улиц в тамошние тепло и уют. Секции сооружения кое-где светились огнем – они уже были обитаемы. Высоко над головой живут люди, бродят по коридорам этого гигантского организма. Так высоко могут жить лишь сильные и богатые.

У которых есть гуаньси. Связи. Влияние.

Его глаза высматривали сквозь тьму, дождь и туман вершину каркаса, но она терялась в недоступной зрению бездне. Интересно, думал он, не видят ли люди там, наверху, звезды, когда ему здесь видна только морось. Еще он слыхал, что если Хуоцзяньчжу разрезать, из стен пойдет кровь. Кое-кто говорил даже, что здание плачет.

Он поежился, глядя на возвышающееся сооружение, опустил глаза обратно к земле, пробираясь через толпы Чэнду.

Люди прикрывались от моросящего дождя черными зонтиками или синими и желтыми пластиковыми плащами. Волосы у мальчишки промокли, прилипли к черепу, выделяя его контуры. Он дрожал и то и дело оглядывался, высматривая подходящую цель, и потому едва не споткнулся об этого тибетца.

Человек сидел на мокрой мостовой, прикрыв свое имущество прозрачным пластиком. Лицо было измазано потом и сажей, поэтому черты его поблескивали черным и в резком свете галогенных уличных фонарей казались липкими. Он улыбнулся, показав неровные пеньки зубов, вытащил из-под пластика сушеную лапу тигра и помахал перед лицом Ван Цзюня.

– Хочешь кости тигра? – Он осклабился. – Укрепляют мужские способности.

Ван Цзюнь резко остановился перед покачивающейся отрезанной конечностью. Ее владелец давно был мертв, и остались от него только жилы, клочковатый мех и кости, высохшие, бледные. Мальчишка посмотрел на реликвию, протянул руку потрогать обрывки сухожилий и злобно изогнутые пожелтевшие кости.

Тибетец отдернул эту лапу и опять засмеялся. У него на пальце было почерневшее серебряное кольцо, инкрустированное осколками бирюзы: змея, обернувшаяся вокруг пальца и глотающая свой хвост.

– Трогать тебе не по карману. – Он отхаркнул слизь и сплюнул ее на мостовую, оставив вязкую желтую лужицу, истыканную черной текстурой воздуха Чэнду.

– По карману, – ответил Ван Цзюнь.

– Что у тебя в карманах?

Ван Цзюнь пожал плечами, и тибетец засмеялся.

– Ничего у тебя нет, заморыш. Приходи, когда что-нибудь в карманах зазвенит.

Он взмахнул своими товарами, несущими мужество, перед собравшимися тем временем заинтересованными и более обеспеченными покупателями. Ван Цзюнь шмыгнул обратно в толпу.

Тибетец сказал правду: в карманах у него гулял ветер. У него было потертое шерстяное одеяло, спрятанное в картонной коробке «Стоун-Эйликсин», сломанный микросамолет с вертикальным взлетом и желтая шерстяная школьная шапочка, полусгнившая.

Когда он пришел сюда с зеленых террас холмов, у него и того не было. Скрюченный и покрытый шрамами после мора, он явился в Чэнду с пустыми руками и карманами, с воспоминаниями о замолкнувшей глинобитной деревушке, где не осталось ничего живого. В теле жили воспоминания о боли такой глубины, что она навеки въелась в скрюченные мышцы, вновь и вновь напоминая об этой муке.

Тогда у него ничего не было в карманах, и сейчас тоже ничего. Это могло бы его беспокоить, если бы он когда-нибудь знал хоть что-то, кроме нужды. Кроме голода. Пренебрежение тибетца возмущало его не более, чем неоновые логотипы на вершинах башен, иллюминирующие брызжущий дождь красными, зелеными, синими и желтыми сполохами. Электрические цвета наполняли темноту гипнотическим ритмом светящихся снов. Сигареты «Красная пагода», пиво «Пять звезд», программное обеспечение «Шицзы Цзитуань», банковская корпорация «Небесный город».

«Цзяцзю Конфуция» обещал удовольствие подогретого рисового вина, а «ЦинЛон фармасьютикал» гарантировал высокое качество жизни. И все это никак не относилось к Ван Цзюню.

Он сел на корточки, вжался в скользкий от дождя дверной проем – с вывернутой согнутой спиной, с пустыми карманами и еще более пустым животом, широко открытыми глазами высматривая цель, которая его сегодня накормит. Высоко над головой повисли светящиеся приманки, предназначенные тем, кто живет в небоскребах, людям с деньгами и документами в кармане. Он ничего этого не знал и не понимал. Закашлялся, сплюнул черную слизь из горла. Улицы – это он знал. Органическую гниль и отчаяние – понимал. И еще голод – ощущал его рокот в животе.

Жадными глазами он всматривался в проходящих мимо людей и взывал к ним на смеси мандаринского и диалекта Чэнду, вставляя единственные известные ему английские слова: «Дайте мне денег. Дайте мне денег». Он вцеплялся в зонты и желтые плащи. Поглаживал рукава и покрытую пудрой кожу, пока люди не сдавались и не давали ему деньги. Тем, кто вырывался, он плевал вслед. Тех сердитых, кто пытался его схватить, он тяпал острыми желтыми зубами.

Приезжих мало было в этой сырости. Конец октября разгонял их домой, в свои провинции, дома, страны. Впереди лежали тощие времена, настолько скверные, что он беспокоился за свое будущее и пересчитывал поданные ему мятые бумажки. Крепко держал легкие алюминиевые монеты цзяо, которые ему швыряли. У иностранцев всегда есть бумажные деньги, они часто их дают, но иностранцев в последнее время стало слишком мало.

Он оглядел улицу, поднял с земли мокрый кусок бетона. Говорили, что в Хуоцзяньчжу бетон для строительства не использовался. Интересно, каковы там на ощупь полы, стены? Он как-то смутно помнил свой дом до того, как попал в Чэнду, – глиняный, с земляным полом. Вряд ли сердце города сделано точно так же.

В желудке засосало еще сильнее. Наверху вертелся видеоролик Лу Сеянь, певицы из Гуандуна, увещевающей прохожих отвергнуть Три Ошибки Религии: догматизм, терроризм и фракционизм. Не обращая внимания на ее визгливые обвинения, он продолжал рассматривать толпу.

В потоке китайских лиц закачалось бледное. Иностранец, но какой-то непонятный. Не шагает вперед с определенной целью, не пялится на чудеса Чэнду. На чужой улице он выглядел как дома. Одет он был в черный плащ, спускавшийся до земли. Плащ блестел, отражая игру красного и синего неона и вспышки уличных ламп. Они завораживали.

Ван Цзюнь придвинулся ближе. Человек был высок, под два метра, глаза скрыты темными очками. Ван Цзюнь узнал очки и был уверен, что человек сквозь эти чернильные овалы видит ясно. В линзах спрятаны микроволокна, они крадут свет, усиливают его и выглаживают, и человек видит все как днем, хотя от других его глаза скрыты ночью.

Такие очки весьма дороги, и Гао Трехпалый их купил бы, если бы удалось их украсть. Вань Цзюнь смотрел человеку вслед, выжидая, пока тот пройдет мимо своим уверенным, наглым шагом, потом двинулся за ним, скрытно, крадучись. Когда человек свернул в переулок и исчез, Ван Цзюнь поспешил следом.

Заглянул в переулок. Дома обступили темный проход. Ощущалась вонь экскрементов, гнили, плесени. Вспомнилась тигриная лапа у тибетца – сухая, мертвая, содранные куски меха в тех местах, где покупатели выбрали себе куски мужественности. В темноте гулко стучали и плескались шаги иностранца – ровные шаги человека, видящего в темноте. Ван Цзюнь вошел следом, пригибаясь и нащупывая дорогу. Коснулся шероховатых стен. Быстрозастывающий бетон. Поглаживая темноту, он шел за затихающими шагами.

Каплющую тишину прервал шепот. Ван Цзюнь улыбнулся в темноте, узнав на слух торговый разговор. Иностранец покупает героин? Девочек? Столько всякого может купить иностранец. Он замер, прислушиваясь.

Шепот становился горячее и прервался коротким удивленным возгласом. Кто-то сдавленно вскрикнул, потом был шорох и всплеск. Ван Цзюнь ждал, дрожа, недвижный, как бетон, к которому прижался.

Эхом отдались слова языка его страны: «Каи ден ба». От знакомого акцента по коже побежали мурашки. Полыхнул свет, обжигая глаза. Когда зрение вернулось к Ван Цзюню, перед ним были темные глаза тибетского уличного торговца. Он медленно улыбнулся, показывая инкрустацию зубов, и Ван Цзюнь попятился, ища возможности сбежать.

Тибетец поймал его жестко и умело. Ван Цзюнь кусался и отбивался, но тибетец был быстр и прижал Ван Цзюня к мокрому бетону так, что ему стали видны лишь две пары ботинок: тибетца и его спутника. Он попытался вырваться, а потом повис тряпкой, поняв бесполезность сопротивления.

– Значит, ты боец, – сказал тибетец, подержав его еще секунду, чтобы урок был совершенно ясен. Потом вздернул Ван Цзюня в вертикальное положение. Рука больно впивалась в загривок. – Ни ши шэй?

Ван Цзюнь прохныкал, дрожа:

– Никто. Нищий. Никто.

Тибетец присмотрелся внимательней и улыбнулся.

– Мерзкий мальчишка с пустыми карманами. Все-таки захотел тигриную лапу?

– Ничего не хочу.

– Ничего и не получишь, – сказал спутник тибетца, и тибетец осклабился. По акценту Ван Цзюнь решил, что этот человек из Хунаня.

– Как тебя зовут? – спросил хунанец.

– Ван Цзюнь.

– «Цзюнь» – который?

Ван Цзюнь пожал плечами:

– Не знаю.

Хунанец покачал головой и улыбнулся:

– Деревенщина. Что выращивал? Капусту? Рис? Сычуаньцы все как один невежды. Надо бы знать, как твое имя пишется. Я считаю, что твое «Цзюнь» означает «солдат». Ты солдат?

Ван Цзюнь покачал головой.

– Я нищий.

– Солдат Ван, нищий? Нет, не пойдет. Просто солдат Ван. Вот теперь и скажи мне, Солдат Ван, что ты делаешь под дождем в этом опасном темном переулке?

Ван Цзюнь проглотил слюну.

– Хотел темные очки этого иностранца.

– Правда?

Ван Цзюнь кивнул.

Хунанец посмотрел внимательно в глаза Ван Цзюня, потом тоже кивнул, соглашаясь.

– Ладно, малыш Ван. Солдат Ван. Можешь их получить. Иди вон туда. Возьми их, если не боишься.

Хватка тибетца разжалась, выпуская Ван Цзюня.

Он посмотрел, увидел иностранца, лежащего в луже лицом вниз. Хунанец кивнул. Ван Цзюнь осторожно подобрался к неподвижному телу, встал над ним, наклонился и поднял голову этого человека за волосы. Лицо поднялось из лужи, с него капала вода. И дорогие очки – вот они. Ван Цзюнь стянул их с лица трупа и осторожно опустил его голову в ту же стоячую воду. Стряхнул капли с очков, и хунанец с тибетцем улыбнулись.

Хунанец поманил согнутым пальцем.

– А теперь, Солдат Ван, у меня есть для тебя задание. Очки будут твоей платой. Положи их в карман. Возьми вот это, – в руке появился синий датакуб, – и отнеси к мосту Жэньминь Лу через Бин Цзян. Отдашь человеку в белых перчатках. Он тоже кое-что даст тебе – чтобы твои карманы не пустовали. – Он заговорщицки наклонился, обхватив Ван Цзюня за шею, держа так, что прижались носы, и Ван Цзюня обдавало вонючим дыханием. – А не доставишь – мой друг тебя найдет и обеспечит твою смерть.

Тибетец улыбнулся.

Ван Цзюнь сглотнул слюну и кивнул, зажав куб в ладошке.

– Ну иди, Солдат Ван. Выполняй свой долг.

Хунанец выпустил шею Ван Цзюня, и тот бросился к освещенным улицам, зажимая в руке датакуб.

Двое смотрели ему вслед.

– Думаешь, он выживет? – спросил хунанец.

Тибетец пожал плечами:

– Остается надеяться, что Палден Льямо защитит его и направит.

– А если нет?

– Его нам послала сама судьба. Кто может знать, что судьба пошлет ему? Вероятно, никто не будет искать нищего мальчишку. Скорее всего мы оба будем живы и узнаем завтра.

– Или при следующем повороте колеса.

Тибетец кивнул.

– А если он прочтет данные?

Тибетец вздохнул и отвернулся:

– И это тоже судьба. Уходим, по нашему следу наверняка уже идут.

Бин Цзян текла под мостом масляным потоком, черная, вязкая. Ван Цзюнь взгромоздился на перила моста, на закопченный камень, изрезанный изображениями драконов и фениксов, резвящихся в облаках. Ван Цзюнь смотрел в воду и провожал глазами обрывки пенопластовых контейнеров, лениво плывущих по густой воде. Набрал слюны и сплюнул, стараясь попасть в картонную коробку. Промахнулся, слизистый комочек влился в речной поток. Мальчик снова посмотрел на кубик. Повертел в руках, как уже делал несколько раз до того, поджидая человека в белых перчатках. Куб был синий, очень гладкий, как и положено высокотехнологичному пластику. На ощупь напоминал пластиковый стульчик, которым Ван Цзюнь когда-то владел. Тот был ярко-красный, но такой же гладкий. На этом стульчике Ван Цзюнь сидел, выпрашивая милостыню, пока его не отобрал мальчишка посильнее.

Сейчас он вертел в руках кубик, поглаживая поверхность, задумчиво тыкая пальцем в черное гнездо передачи данных. Интересно, не ценнее ли он, чем те очки, что на нем сейчас. Слишком большие для такой маленькой головы, они то и дело съезжали с переносицы, но все равно он их не снимал, восхищенный новизной дневного зрения в темноте. Надвинув очки обратно на переносицу, он снова стал играть кубиком.

Высматривал человека в белых перчатках, но не видел, и вертел кубик в ладонях. Гадая, что же в нем прячется такое, если за него убили иностранца.

Человека в белых перчатках все не было.

Ван Цзюнь кашлянул и снова сплюнул. Если этот человек не придет еще десять больших кусков пенопласта, кубик надо будет оставить себе и продать.

Двадцать кусков пенопласта спустя человек в белых перчатках все еще не появился, а небо начало светлеть. Ван Цзюнь глядел на кубик и подумывал, не бросить ли его в воду. Ждал, а тем временем нунмини просачивались через мост со своими нагруженными тележками. Крестьяне из деревень ползли в город со своих мокрых полей, с налипшей между пальцами грязью, с мешками овощей на спинах. Наступал рассвет. Хуоцзяньчжу блестел, сиял, огромный и живой на фоне светлеющего неба. Ван Цзюнь кашлянул, снова сплюнул и спрыгнул с перил моста. Бросил кубик в рваный карман. Все равно тибетец его не найдет.

Сквозь городскую дымку пробивалось солнце, Чэнду поглощал тепло. Из воздуха выступала влага – резкая перемена температуры, последняя волна жары перед приходом зимы. Ван Цзюнь обливался потом. Трехпалого Гао он нашел в игровом зале. На самом деле у Гао было не три пальца, а десять, и он ловко управлялся ими с трехмерным солдатом, воюющим с повстанцами в высоких горах Тибета. Среди триад Чэнду его знали как человека, который заставил главного представителя «ТексТел» платить за защиту по десять тысяч юаней каждый месяц, пока его не вернули обратно в Сингапур. И заставил как раз-таки тремя пальцами.

Ван Цзюнь дернул Трехпалого за полу кожаного пиджака. Трехпалый отвлекся и погиб под атакой монаха с посохом.

– Чего тебе? – спросил он, недобро глядя на Ван Цзюня.

– Есть что продать.

– Я тебе говорил, мне твои приборчики не нужны такие. Без начинки в них толку нет.

– У меня другое.

– Что?

Ван Цзюнь протянул ему очки, и глаза ганкстера расширились.

– Где ты это взял?

– Нашел.

– Дай посмотреть.

Ван Цзюнь неохотно выпустил очки из рук. Трехпалый их надел, потом снял и бросил обратно Ван Цзюню.

– Дам тебе за них двадцатку.

И повернулся начать новую игру.

– Хочу сто.

– Мэй мэ-эр.

Сказано было на пекинском сленге – не пойдет.

Он начал игру. Солдат сидел на равнине, над ним поднимались снежные пики. Он бросился вперед, по низкой траве, к хижине, обтянутый кожей попавших сюда ранее китайских солдат.

– Не входи в хижину, – сказал Ван Цзюнь.

– Знаю.

– Согласен на пятьдесят.

Трехпалый фыркнул. Его солдат заметил приближающихся всадников и спрятался за хижину.

– Дам двадцать.

– Может, Две Фасолины больше даст, – сказал Ван Цзюнь.

– Даю тридцатку. Пойди проверь, даст ли тебе столько Две Фасолины.

Солдат подождал, пока всадники собьются в кучку, и пустил ракету им в середину. Игровой аппарат загремел взрывом.

– У тебя есть они?

Трехпалый отвернулся от игры, и солдат тут же погиб, потому что из хижины вырвался выведенный биоинженерным способом человек-як. Не обращая внимания на вопли солдата, Трехпалый отсчитал деньги. Ван Цзюнь оставил его играть дальше и отметил продажу, найдя тихий уголок моста через Бин Цзян и устроившись там подремать на изнуряющей дневной жаре.

Проснулся он вечером, голодный. Ощутил тяжесть монет в кармане и подумал о возможностях, открываемых богатством. Среди монет пальцы нащупали непривычные контуры датакуба. Он чуть не забыл, откуда взялись деньги. Держа кубик, он вспомнил тибетца, хунаньца и свое поручение. Подумал, что надо бы найти тибетца и вернуть ему куб, но в самой глубине души было сомнение, что он найдет сегодня продавца тигриных костей. А в животе урчало. Бросил кубик обратно в карман, поиграл монетами, лежащими там же. Сегодня у него есть деньги. И он хорошо поест.

– Мапо дофу сколько?

Повар глянул на него, помешивая суп в широком воке, слушая, как он булькает.

– Дорого, малыш Ван. Давай иди, попрошайничай в другом месте. Не беспокой мне клиентов.

– Шушу, у меня деньги есть. – Ван показал монеты. – И я голоден.

Повар засмеялся:

– Сяо Ван разбогател! Ладно, малыш Ван, скажи мне, чего бы ты хотел.

– Мапо дофу, свинину юй сян, два ляна риса и пиво «Ву Син», – последовал поспешный заказ.

– Ну и желудок у малыша Вана! Куда ты всю эту еду засунешь, хотел бы я знать? – Ван Цзюнь посмотрел сердито, и повар сказал: – Иди садись. Будет тебе твой пир.

Ван Цзюнь пошел и сел за низкий столик, глядя, как ревет огонь, а повар бросает стручки чили в вок. Пришлось вытереть рот, чтобы не пустить слюну на запах еды. Жена повара открыла для него «Пять звезд», и на его глазах налила пиво в мокрый стакан. Дневная жара спадала. По брезентовой крыше уличного ресторана застучал дождь. Ван Цзюнь пил пиво и смотрел на других клиентов, отмечая, какую еду они едят и в какой компании. Раньше он мог бы пристать к таким людям, выклянчивая денег, но не сегодня. Сегодня он король, богач, человек с деньгами в кармане.

Его мысли были прерваны приходом иностранца. Широкоплечий мужчина с длинными белыми волосами, убранными сзади в конский хвост. Кожа у него была бледная, на руках – белые перчатки. Он вошел под навес ресторана, огляделся синими глазами, рассматривая обедающих. Увидев скрюченную фигурку Ван Цзюня, улыбнулся, подошел, сел на табурет напротив и сказал на мандаринском, с акцентом.

– Ты – малыш Ван. У тебя для меня кое-что есть.

Ван Цзюнь уставился на этого человека, а потом, набравшись храбрости в присутствии и от внимания других китайцев, сказал:

– Кэ нен. – Может быть.

Иностранец нахмурился, потом наклонился через стол, но их прервала жена повара, поставив перед Ван Цзюнем мапо дофу и тут же – свинину. Пошла, зачерпнула дымящуюся чашку риса шире руки Ван Цзюня и поставила перед ним. Ван Цзюнь взял палочки и начал заталкивать еду в рот, разглядывая иностранца. Глаза слезились от остроты дофу, во рту покалывало знакомое онемение от молотых перечных зерен.

Жена повара спросила, будет ли иностранец есть с ним, и Ван Цзюнь глянул на него. Ощупал деньги в карманах. Рот горел пламенем. Ван Цзюнь оценил габариты иностранца и мрачно согласился, почти наяву ощущая, как испаряется его богатство. Они говорили на Чэнду хуа, городском диалекте, и иностранец не понимал сказанного. Жена повара зачерпнула другую плошку риса, поставила перед иностранцем, положила пару палочек. Иностранец взглянул на горку риса и снова на Ван Цзюня. Покачав головой, он сказал:

– У тебя кое-что для меня есть. Дай сюда.

Ван Цзюнь был уязвлен невниманием иностранца к предложенной еде. И сказал недовольным тоном:

– С чего это я должен тебе что-то отдать?

Бледный белый нахмурился, синие глаза стали холодными и злыми.

– Тебе разве тибетец не говорил передать мне кое-что?

Он протянул руку в белой перчатке.

Ван Цзюнь пожал плечами:

– Ты на мост не пришел. С чего я тебе сейчас буду отдавать?

– Он с тобой?

Ван Цзюнь насторожился:

– Нет.

– А где?

– Выбросил.

Человек протянул через столик руку, сгреб Ван Цзюня за рваный ворот. Подтащил поближе.

– Отдавай сейчас же. Ты просто ребенок, я могу его у тебя отобрать, если сам не отдашь. Тебе сегодня не победить, маленький Ван. Не надо меня испытывать.

Ван вытаращился на иностранца, увидел у него в нагрудном кармане серебристый блеск. Повинуясь порыву, он потянулся к этому блеску и вытащил, держа между собой и иностранцем. За соседними столами ахнули. У Ван Цзюня затряслась рука, разжалась безвольно, и отрезанный палец тибетца с бирюзовым кольцом черненого серебра выскользнул из руки и упал в свинину.

Иностранец безразлично улыбнулся отстраненной улыбкой.

– Дай сюда датакуб, пока я и у тебя сувенир на память не взял.

Ван кивнул и медленно полез в карман. Глаза иностранца следили за погружающейся в карман рукой.

Свободная рука Ван Цзюня отчаянно метнулась к столу, захватила горсть обжигающего дофу. Не успел иностранец среагировать, как Ван залепил в эти синие глаза целую горсть варева с чили и молотым перцем. Иностранец взвыл, а Ван Цзюнь запустил острые желтые зубы в держащую его бледную руку. Иностранец бросил Ван Цзюня, отчаянно протирая горящие глаза, а из укушенной руки текла кровь.

Обретший свободу Ван Цзюнь рванул в темноту, в переулки, которые лучше всего знал, оставив иностранца рычать и бесноваться.

Дождь пошел сильнее. В Чэнду возвращалась прохлада, жестче и холоднее прежнего. Холодом дышали бетон и дома, и дыхание Ван Цзюня застывало в воздухе туманом. Он забился в свою коробку с логотипом «Стоун-Эйликсин компьютерз». По картинке под логотипом он решил, что ее использовали для спутниковых телефонов. Скорчился внутри с теми немногими воспоминаниями, что остались у него от детства.