Текст книги "Невероятная жизнь Фёдора Михайловича Достоевского. Всё ещё кровоточит"

Паоло Нори
Всё ещё кровоточит

Случилось как-то, что в 1849 году Фёдор Михайлович прожил у меня на квартире несколько дней и в эти дни, когда он ложился спать, всякий раз просил меня, что если с ним случится летаргия, то чтобы не хоронили его ранее трех суток. Мысль о возможности летаргии всегда его беспокоила и страшила.

КОНСТАНТИН АЛЕКСАНДРОВИЧ ТРУТОВСКИЙ

Paolo Nori

SANGUINA ANCORA.

L’INCREDIBILE VITA DI FЁDOR M. DOSTOEVSKIJ

Русское издание повторяет обложку оригинального итальянского издания

© 2021 Mondadori Libri S.p.A., Milano

© Виктория Крапива, перевод, 2024

© ООО «Издательство АСТ», 2024

Предисловие
Всё ещё кровоточит

1. Есть ли смысл?

Есть ли смысл сегодня, в 2021 году, читать Достоевского?

Зачем нашим современникам, которым двадцать, тридцать, сорок или семьдесят лет, читать и перечитывать его книги?

Еще тот вопрос.

Но мне нетрудно на него ответить.

Правду говоря, я просто не знаю.

Со мной так бывает почти всегда: какой бы вопрос мне ни задали, сначала я отвечаю: «Не знаю». Но иногда на этом не останавливаюсь.

Вот и сейчас, если бы меня спросили, зачем сегодня, в 2021 году, читать и перечитывать Достоевского, я сказал бы, что не знаю.

Но на этом не остановился бы.

И рассказал бы о Свидригайлове, второстепенном персонаже романа «Преступление и наказание», который в одной из сцен рассуждает о том, что нет ничего труднее прямодушия и ничего легче лести.

И «если в прямодушии только одна сотая доля нотки фальшивая, то происходит тотчас диссонанс, а за ним – скандал. Если же в лести даже все до последней нотки фальшивое, то и тогда она приятна и слушается не без удовольствия; хотя бы и с грубым удовольствием, но все-таки с удовольствием», – говорит Свидригайлов.

Перечитав эту страницу, я вспомнил об одном итальянском писателе, с которым мы были в приятельских отношениях, пока я не написал рецензию на один из его романов; так вот этот писатель, когда мы с ним еще общались, рассказывал, что в его доме работал неграмотный консьерж, не умевший ни читать, ни писать, но, когда у писателя выходил очередной роман, консьерж обязательно останавливал его и говорил: «Синьор, ваш последний роман! Это потрясающе!»

И что же? Этот писатель, человек очень умный и тонкий, я бы даже сказал, нравственно безупречный, прекрасно зная, что консьерж и читать-то не умеет, при этих словах просто таял от удовольствия.

Это было отличное начало дня.

Если подытожить, я не могу сказать, зачем читать Достоевского, но точно знаю, что, независимо от того, читаем мы его или нет, в своих произведениях еще задолго до нашего рождения Достоевский показал, какие мы на самом деле. И еще я помню – не знаю, хорошо это или плохо, – что произошло со мной, когда я начал читать его книги.

2. Не знаю, так ли это

Говорят, чем ближе к старости, тем стремительнее человек впадает в детство. Не знаю, так ли это, но я в последние годы (а мне уже пятьдесят шесть, а когда я закончу эту книгу, будет пятьдесят семь) стал замечать за собой, что всегда пытаюсь разобраться, почему я делаю то, что делаю.

Я ничего не делаю просто так, не задумываясь; берясь за что-то, я обязательно спрашиваю себя: «Почему я должен это сделать?»

Точно так же дети, услышав, что пора идти спать, задают вопрос: «А почему пора идти спать?»

Вы говорите им, что полезно есть овощи, а они спрашивают: «А почему полезно есть овощи?»

А стоит сказать, что нельзя так много смотреть телевизор, они тут же спросят: «А почему нельзя так много смотреть телевизор?»

Вот и я в последние годы замечаю это за собой.

Несколько лет назад я задался вопросом, как так вышло, что всю жизнь я читал в основном русскую литературу.

«Почему так?» – задумался я.

И вспомнил первую книгу русского автора, которую прочитал, – «Преступление и наказание» Достоевского.

3. Место

«Преступление и наказание» я прочитал, когда мне было лет пятнадцать, и, хотя с тех пор прошел уже сорок один год, я хорошо помню тот момент, когда понял, что за книгу держу в руках: помню комнату, где это случилось, – свою маленькую комнатушку на верхнем этаже нашего загородного дома; помню, как стал осматриваться по сторонам; помню, в котором часу это было; помню, как был ошарашен тем, что со мной происходит, и как в голове пронеслось: «Это со мной?»

Как и другим книгам, оставившим в моей жизни неизгладимый след, этому роману удавалось преображать даже самые обыденные моменты, из мириад которых состоял мой земной путь длиной в пятьдесят шесть лет, и превращать их в незабываемые мгновения – когда я напряженно осознавал свое существование, когда ощущал, как кровь бежит по венам.

Предисловие. Всё ещё кровоточит

4. Почему?

«Всадник в пустыне, с одним колчаном стрел», – так описывал Достоевского русский писатель Василий Розанов. – «И капает кровь, куда попадает его стрела».

Когда я, пятнадцатилетний, понял, что имел в виду Достоевский в той сцене «Преступления и наказания», где Раскольников, главный герой романа, спрашивает себя, вошь он или Наполеон, первый мой порыв был задать себе такой же вопрос: кто я – вошь или Наполеон?

И я прекрасно помню возникшее у меня ощущение, что книга, которую я читаю, – роман, изданный сто двенадцать лет назад за три тысячи километров от моего дома, – вскрыл во мне какую-то рану, которая еще не скоро затянется. И я оказался прав. Она по-прежнему кровоточит. Но почему?

5. Эта книга

Книга, которую вы держите в руках, рассказывая о невероятной жизни Фёдора Михайловича Достоевского, инженера не по призванию, переводчика, терпевшего унижения от издателей; рано заявившего о себе гения русской литературы, «нового Гоголя» – лучшего, чем Гоголь; ставшего на революционный путь и потерпевшего полное фиаско; приговоренного к смертной казни, но помилованного и сосланного в Сибирь искупать вину, через десять лет вновь вернувшегося в столичный Петербург и создававшего миф об этом городе, «самом отвлеченном и умышленном городе на всем земном шаре», по знаменитому определению «человека из подполья»; неудачливого азартного игрока, нищенствующего писателя, ставшего жертвой нечистоплотных издателей; страстно влюбившегося в стенографистку на двадцать пять лет моложе и женившегося на ней; требовательного к себе отца, писавшего другу: «Заводите детей! Нет большего счастья на свете!»; блаженного безумца, доверявшего бумаге вопросы, которые мы все себе задаем, но не осмеливаемся никому в этом признаться; нескладного человека с невыразительной внешностью, залысинами и сутулой фигурой, уже в молодости казавшегося стариком; болезненного, застенчивого, непоследовательного, страдающего, странного и так похожего на нас; человека, который покинул этот мир на вершине успеха, – рассказывая историю его необыкновенной жизни, эта книга, задуманная как роман, всего лишь пытается ответить на вопрос: почему?

Почему рана все еще кровоточит?

6. Зачем все это?

Разумеется, меня могут спросить: «Неужели тебе нравится истекать кровью?»

В каком-то смысле да.

Попробую объяснить. Нам выпало жить в такое время, которое ценит, как мне кажется, только победы и победителей; в котором причастие настоящего времени «проигрывающий» не описывает положение вещей в данный момент, а используется, чтобы унизить; в котором, когда вас спрашивают, как дела (а спрашивают постоянно), вы должны отвечать: «Отлично!» с восклицательным знаком; в котором вам приходится скрывать душевную боль и неприятности, как будто не они составляют вашу суть.

Предисловие. Всё ещё кровоточит

В коммуне Сенеге на Сардинии ежегодно проходит фестиваль поэзии, и на четыре дня Сенеге превращается в территорию поэзии, где все стены увешаны цитатами из стихотворений разных авторов, – например такими строками Виславы Шимборской[1]1
  Wisława Szymborska (пол.; 1923–2012) – польская поэтесса, эссеистка, переводчица, лауреат Нобелевское премии по литературе.


[Закрыть]: «Предпочитаю смехотворность писания стихов смехотворности их неписания». В последний раз я был там в 2016 году, и первое, что мне вспомнилось, когда я туда приехал, это фраза из письма Чезаре Дзаваттини[2]2
  Cezare Zavattini (ит.; 1902–1989) – итальянский сценарист, прозаик, кинорежиссер, продюсер.


[Закрыть] 1967 года, адресованного Франко Марии Риччи[3]3
  Franko Maria Ricci (ит.; 1937–2020) – итальянский графический дизайнер, издатель и коллекционер, создатель самого большого бамбукового лабиринта в мире.


[Закрыть]: «Я пессимист, но все время забываю об этом».

Мне казалось, что в Сенеге, в царившей там обстановке невозможно быть пессимистом, и на память пришла история о том, как Анджело Мария Рипеллино[4]4
  Angelo Maria Ripellino (ит.; 1923–1978) – итальянский литературовед, переводчик (русист), поэт.


[Закрыть], проходя лечение в санатории в Чешской Республике, называл себя и других пациентов «вопрекистами».

«Наречие, – писал Рипеллино, – становится существительным, чтобы дать имена всем нам, помеченным лишь цифрами, – нескладным, подтоптанным, согбенным под порывами ветра, но упрямо противостоящим бесстыдству зла».

Прекрасно сказано, Рипеллино.

Я думаю, что литература, живопись и музыка помогают тем, кто читает книги, ходит на выставки и слушает симфонии, справляться с этой трудной и странной задачей – всегда оставаться «вопрекистами», не закрывать глаза на свою душевную боль и свои недостатки, а принимать их; как поет один канадский исполнитель, трещины есть по всем, и сквозь них проникает свет.

Такое состояние «вопрекизма», полагаю известное каждому из нас, возникает не только тогда, когда в жизни начинается серьезная полоса, например, когда вы проходите лечение в чешском санатории; мне кажется, оно проникает и в повседневную жизнь, по крайней мере в мою: это происходит, когда я переживаю чувство, которому нет названия, а если даже и есть, то я его не знаю.

Впервые я испытал это чувство, когда отправился на вокзал встречать девушку, которая в первый раз приехала ко мне в гости. Я жил тогда в Парме, девушка мне очень нравилась, и, пока я шел на вокзал, в голове вертелось: «Зачем ты туда идешь, чем ты только думаешь? Поворачивай назад, возвращайся домой».

Это было нечто среднее между стыдливым смущением и замешательством – назовем это смущательством, хотя название и нелучшее; в общем, меня одолевало смущательство. Прошло уже двадцать лет, эта девушка стала матерью моей дочери, но чувство смущательства никуда не делось. Например, собираясь в Россию, я каждый раз спрашиваю себя: «Что ты себе надумал? Куда ты собрался? Возвращайся назад, – звучит у меня в голове, – лучше оставайся дома». Но это меня не останавливает, и, к моему удивлению, вопреки смущательству я все равно решаюсь на поездку.

Предисловие. Всё ещё кровоточит

Так было и на этот раз. Когда я взялся за книгу о жизни Достоевского, в голове сразу пронеслось: «Что ты творишь, о чем ты будешь писать, чем ты вообще думаешь? Бросай, пока не поздно!» Но меня это не остановило, и я не бросил.

7. Вот зачем все это

В январе 2020 года, уже приступив к работе над этим романом, я принял участие в обсуждении очередного номера журнала Qualcosa («Кое-что»).

Темой номера были романтические истории с плохим концом, можно сказать любовные катастрофы.

В тот вечер все собравшиеся, а нас было человек двадцать, перебирали в памяти такие моменты своей жизни, вспоминали, как были, образно говоря, больны от любви, как проживали дни, наполненные болью, когда было настолько плохо, что казалось, хуже еще никогда не было и никогда не будет. И, оглядываясь назад спустя годы, каждый из нас в тот вечер думал: «Как же плохо мне тогда было! И как здорово снова вернуться к жизни!»

Вот что я хотел сказать.

1
Достоевский. Становление

1.1. Ложь

В первом же тексте Достоевского, который я прочитал на кириллице, я подловил его на лжи.

Наверное, он мог бы сказать: «Это для красного словца».

Речь идет о небольшом фрагменте из книги «Тексты и рисунки», вышедшей в 1989 году в издательстве «Русский язык» и предназначенной для изучающих русский.

Это запись, которую Достоевский оставил в альбоме своей петербургской знакомой Ольги Александровны Козловой 31 января 1873 года.

Среди прочего Достоевский пишет: «Для меня почему-то воспоминание равносильно страданию, и даже, чем счастливее воспоминаемое мгновение, тем более от него и мучения. В то же время, несмотря на все утраты, я люблю жизнь горячо; люблю жизнь для жизни, и, серьезно, всё чаще собираюсь начать мою жизнь. Мне скоро пятьдесят лет, а я всё еще никак не могу распознать: оканчиваю ли я мою жизнь или только лишь ее начинаю. Вот главная черта моего характера; может быть, и деятельности.

Фёдор Достоевский

31 января 1873».

Красивые слова и, по-видимому, искренние.

Ложь, или приукрашивание, касается цифр. Достоевский родился 30 октября (по юлианскому календарю, действовавшему в России; по григорианскому календарю – 11 ноября) 1821 года, так что 31 января 1873 года ему было не сорок девять лет, а пятьдесят один год. Пятьдесят лет ему исполнилось уже давно.

Не беда, как сказал бы Макар Девушкин – главный герой его первого романа.

А мне, между прочим, нравится, когда привирают, присочиняют. Несколько лет назад я даже завел тетрадку, куда записывал, что и когда соврал: мне казалось, это поможет лучше себя узнать. Записи я вел недолго и выяснил, что чаще всего обманываю, когда рассказываю, сколько заплатил за ту или иную покупку.

У матери моей дочери довольно решительный характер и диплом по истории Советского Союза, я называю ее Тольятти, и она всем сердцем, глубочайше, безоговорочно убеждена, что она «самая лучшая»; она очень любит экономить, зимой газовая компания, которая ее обслуживает, раз в два месяца письменно благодарит ее за то, что она потребляет намного меньше газа, чем остальные клиенты. Почему я иногда вру ей? Сам для себя я объясняю это тем, что не хочу ее огорчать, а может, мне не хочется пасть в ее глазах еще ниже, хотя, похоже, ниже уже некуда.

Если бы Тольятти спросили, что ей во мне нравится, наверное, она могла бы процитировать Базарова, необыкновенного героя романа Тургенева «Отцы и дети», который говорил: «Русский человек только тем и хорош, что он сам о себе прескверного мнения».

Но, возможно, я ошибаюсь.

Я не понимаю Тольятти и никогда не понимал ее, и это мне в ней очень нравится.

Вести тетрадку я перестал довольно скоро, когда выяснилось, что записи приходится делать слишком часто. Я, конечно, не сравниваю себя с Достоевским, но тот факт, что у него тоже была такая слабость – он любил присочинить, помогает мне сопротивляться приступам смущательства: «Как ты можешь ставить себя в один ряд с Достоевским? Кем ты себя возомнил? Арриго Петакко[5]5
  Arrigo Petacco (ит.) – известный итальянский писатель, журналист, историк. Награжден высшим орденом Италии «За заслуги перед Итальянской Республикой».


[Закрыть]?» – и двигаться дальше, как будто я прекрасно знаю, куда иду.

1.2. Подпись

Вторая (и последняя) жена Достоевского, Анна Григорьевна Достоевская, урожденная Сниткина, рассказывает в книге воспоминаний[6]6
  У автора неточность. Эта встреча упоминается в дневнике Прокофьева.


[Закрыть], что через много лет после смерти Фёдора Михайловича к ней пришел молодой композитор Сергей Прокофьев, задумавший оперу по роману «Игрок» (благодаря которому, как мы увидим, Анна Григорьевна и познакомилась с будущим мужем), ему нужно было согласовать некоторые вопросы.

Поблагодарив за помощь, Прокофьев, прежде чем попрощаться, попросил ее написать несколько слов ему в альбом.

Молодой композитор, человек необычный и большой оригинал, завел такой же необычный альбом, в который можно было писать только о том, что связано с солнцем. Анна Григорьевна взяла перо, подумала и написала:

«Солнце моей жизни – Фёдор Достоевский». И поставила подпись: Анна Достоевская.

1.3. Уже Достоевский

Анна Григорьевна Сниткина познакомилась с Достоевским в 1866 году, когда ей было двадцать, а ему сорок пять. Писатель обратился к ней за помощью – ему нужна была стенографистка, которой он мог бы надиктовать новый роман. Достоевский работал над «Игроком» и должен был закончить рукопись к концу месяца.

Анна Григорьевна читала его романы и была его поклонницей, или, как сказали бы сегодня, фанаткой.

«Имя Достоевского было знакомо мне с детства, – напишет позже Анна, – он был любимым писателем моего отца. Я сама восхищалась его произведениями и плакала над „Записками из Мертвого дома“. Мысль не только познакомиться с талантливым писателем, но и помогать ему в его труде чрезвычайно меня взволновала и обрадовала».

На момент знакомства Анны с будущим мужем он не просто возможный работодатель, он – Достоевский. Он уже Достоевский.

1.4. Не смейтесь

Так в какой же момент Фёдор Михайлович Достоевский, сын военного врача, в пятнадцать лет потерявший мать, получивший инженерное образование, не имея к тому призвания, и в двадцать два года подавший в отставку, отказавшись от уготованной ему спокойной и скромной карьеры, становится тем Фёдором Михайловичем Достоевским, которого мы знаем, который оставляет в нас кровоточащие раны, чью фамилию распознает автоматический корректор и не подчеркивает, когда мы набираем ее на компьютере?

Произошло это в Петербурге в начале июня 1845 года, в доме номер шестьдесят восемь на углу Невского проспекта и набережной реки Фонтанки – одного из каналов, пересекающих центр Петербурга.

В первых числах июня 1845 года Достоевский вышел из этого дома и, по его словам, «смотрел на небо, на светлый день, на проходивших людей и весь, всем существом своим, ощущал, что в жизни моей произошел торжественный момент, перелом навеки, что началось что-то совсем новое, но такое, чего я и не предполагал тогда даже в самых страстных мечтах моих. (А я был тогда страшный мечтатель.) „И неужели вправду я так велик, – стыдливо думал я про себя в каком-то робком восторге. О, не смейтесь, никогда потом я не думал, что я велик, но тогда – разве можно было это вынести! – О, я буду достойным этих похвал, и какие люди, какие люди! Вот где люди! Я заслужу, постараюсь стать таким же прекрасным, как и они, пребуду «верен»! О, как я легкомыслен, и, если б Белинский только узнал, какие во мне есть дрянные, постыдные вещи! А все говорят, что эти литераторы горды, самолюбивы. Впрочем, этих людей только и есть в России, они одни, но у них одних истина, а истина, добро, правда всегда побеждают и торжествуют над пороком и злом, мы победим; о к ним, с ними!“».

Так что же тогда произошло? И кто этот Белинский? И что за дрянные, постыдные вещи знает о себе Достоевский? Кто эти люди, которые есть только в России? Что там случилось?

1.5. Отступление

Я хочу рассказать одну вещь, но меня смущают в связи с ней два момента: во-первых, я уже писал об этом в других книгах (с Достоевским тоже такое случалось, он повторял некоторые вещи из книги в книгу, но я грешу этим намного чаще); а во-вторых, то, о чем я собираюсь написать, звучит не очень скромно, а почему, я объясню ниже.

Вспоминается мне один вечер, когда мы с Тольятти только начали жить вместе, а я незадолго до этого подписал контракт с крупным издательством «Эйнауди»; и вот в ожидании, пока Тольятти вернется домой, сам не знаю почему – обычно я этого не делаю, я начал мыть посуду и, занятый процессом, размышлял: «Подумать только, человек подписал контракт с „Эйнауди“, таким большим издательством, а теперь сам моет посуду. Какая скромность! – Едва я успел так подумать, как отставил посуду и спросил себя: – Ты что, идиот?»

Я чувствовал себя идиотом.

Со мной это случается довольно часто. Есть такой выдающийся итальянский поэт и драматург Рафаэлло Бальдини, который в одном из своих великолепных театральных монологов под названием «Фонд» («La Fondazione») вкладывает в уста главного героя такую реплику: «К слову, об остротах, у маэстро Ливерани была любимая шутка: „Борьбу с глупостью нужно начинать с себя“».

Что касается меня, то должен сказать, хотя это и не представляет большого интереса, что я не борюсь со своей глупостью – я ей потакаю. Мне нравится, когда я чувствую себя идиотом – это незабываемые моменты. И пусть это прозвучит нескромно, но у меня создалось впечатление, что Достоевскому это чувство тоже было знакомо.

1.6. Самое скверное в Тургеневе

В 1867 году Достоевский в письме поэту и члену-корреспонденту Академии наук Аполлону Николаевичу Майкову сообщает, что в Женеве отправился навестить Тургенева, правда, без особого желания.

«Я, хоть и откладывал заходить к Тургеневу, – пишет он, – решился наконец ему сделать визит. Я пошел утром в 12 часов и застал его за завтраком. Откровенно Вам скажу: я и прежде не любил этого человека лично. Сквернее всего то, что я еще с 65 года, с Wisbaden’a, должен ему 50 талеров (и не отдал до сих пор!)».

Вот, извольте.

Самое скверное в ситуации с Тургеневым – то, что Достоевский должен ему денег[7]7
  Между писателями существовало немало разногласий и помимо финансов.


[Закрыть].

1.7. Персонаж Толстого

Если и есть в русской литературе персонаж, который знает толк в жизни, то это, на мой взгляд, брат Анны Карениной, Степан Аркадьевич Облонский, или, как его еще называют, Стива, глава первого несчастливого семейства, с которым нас знакомит автор этого необыкновенного романа (боюсь, в этой книге чаще всего будет использоваться прилагательное «необыкновенный», так что запаситесь терпением).

Когда в первой части романа «Анна Каренина» Левин приезжает из деревни в Москву просить руки Кити, невестки Стивы Облонского, Стива ведет его в ресторан. Выбирая между двумя любимыми заведениями, он делает выбор в пользу того, где у него больше долг. Полная противоположность Достоевскому, старавшемуся избегать людей, которым он должен, – так поступают провинциалы. Однако, вместо того чтобы попытаться скрыть этот факт и не признаваться даже самому себе, писатель целиком отдает себе в этом отчет и даже заостряет внимание: «Я и прежде не любил этого человека [Тургенева] лично. Сквернее всего то, что я еще с 65 года, с Wisbaden’a, должен ему 50 талеров (и не отдал до сих пор!)».

В одной (необыкновенной) книге «Пуговица Пушкина», написанной Сереной Витале, есть один персонаж – подруга Пушкина, очень красивая, умная, образованная, светская женщина, под стать Стиве, которая со всеми находит общий язык, даже с такими субъектами, к которым Пушкин побрезговал бы прикоснуться тростью, – настолько это отталкивающие, невежественные, гнусные люди.

Когда Пушкин спрашивает, что она находит в разговорах с этими субъектами, она смотрит на него с удивлением: «А с чего вы взяли, что с ними не о чем разговаривать?»

Мне кажется, что Достоевского, как и его героев, чаще удивляет не чужое невежество, а его собственное, собственные недостатки, ограниченность, скверные поступки, и, вместо того чтобы скрывать, он выставляет их напоказ, мол, смотрите, смотрите, вот это зрелище!

И он прав, это настоящее зрелище.

Выставление напоказ своих недостатков, своей глупости (как, наверное, сказал бы Бальдини) – это великое открытие как для Достоевского, так и для нас, его читателей.

Но обо всем по порядку.

1.8. Что же тогда произошло

Вернемся к тому моменту, когда Достоевский еще не Достоевский, а обычный инженер, уволившийся со службы, чтобы посвятить себя литературе, которую он так любит, и сделать ее своей профессией.

Начинает он с переводов.

В конце 1844 или в начале 1845 года Достоевский вместе с братом Михаилом и сокурсником Оскаром Петровичем Паттоном задумал перевести роман Эжена Сю «Матильда», разделив его на три части, – по одной части на каждого, затем издать перевод за свой счет и пустить в продажу.

Через несколько недель Паттону пришлось уехать на Кавказ, и из этой затеи ничего не вышло.

Тогда Достоевский в одиночку перевел роман Жорж Санд «Последняя из Альдини», который начал издаваться в Бельгии в 1837 году[8]8
  Роман издавался в журнале «Revue des Deux Mondes» с декабря 1837-го. по январь 1838-го.


[Закрыть].

Когда работа уже подходила к концу, он писал брату: «Наконец, случился со мной один неприятный случай. Я был без денег. Но перевод Жорж Занда романа кончался у меня <…> Суди же о моем ужасе – роман был переведен в 1837 году».

Известный русский критик Виктор Шкловский в своеобразном автобиографическом эссе «Рассказ об ОПОЯЗе» пишет: «Если вам придется когда-нибудь заново начинать жизнь, не бойтесь неудач».

1.9. Он не боялся

Он не боялся неудач.

В то время Достоевский делил съемную квартиру с Дмитрием Васильевичем Григоровичем, который так же, как и он, изучал инженерное дело, увлекался литературой и впоследствии тоже стал литератором.

Как рассказывал Григорович, когда они поселились вдвоем, Достоевский только что закончил переводить роман Бальзака «Евгения Гранде».

«Бальзак, – пишет Григорович, – был любимым нашим писателем; говорю „нашим“, потому что оба мы одинаково им зачитывались, считая его неизмеримо выше всех французских писателей».

Журнал «Библиотека для чтения»[9]9
  У автора неточность. Как сообщается в тридцатом томе Полного собрания сочинений Достоевского, роман Бальзака «Евгения Гранде» в переводе Достоевского был напечатан в журнале «Репертуар русского и Пантеон всех европейских театров» (1844, кн. VI–VII).


[Закрыть] неожиданно соглашается напечатать перевод, что несказанно обрадовало Достоевского.

Первая вещь, которую ему удается напечатать, – перевод романа его любимого писателя. «Перевод бесподобный», – пишет он брату.

Таким было основное наполнение так называемых толстых журналов в России во времена Достоевского, да и позже, на протяжении всего двадцатого века; случалось, они публиковали целые романы.

Я так и представляю, как Достоевский ждет выхода из печати своей первой вещи и предвкушает, как, не веря глазам, увидит свое имя, отчество и фамилию, напечатанные типографским шрифтом: «Перевод Фёдора Михайловича Достоевского».

Когда ему наконец удается найти свежий номер «Репертуара и Пантеона», он пролистывает его в поисках «Евгении Гранде» и видит свой перевод.

Удивительное чувство.

Он ищет имя переводчика и не находит. Его нет. Достоевский листает страницы и понимает, что переведенный им роман стал на треть короче.

Ну что тут сказать, работу русских редакторов того времени с филологической точки зрения трудно назвать безупречной.

Достоевский был разочарован, но это не заставило его опустить руки.

Он не боялся неудач.

1.10. «Бедные люди»

По словам Григоровича, Достоевский в тот период просиживал за письменным столом целыми днями, а иногда и ночами напролет.

На вопрос, что он пишет, Фёдор Михайлович отделывается молчанием или отвечает односложно, и из его ответов трудно что-то понять.

И вот однажды утром он зовет Григоровича к себе в комнату.

Перед ним на столе лежит объемистая тетрадь. «Садись-ка, Григорович, – говорит он, – вчера только что переписал; хочу прочесть тебе; садись и не перебивай».

И Достоевский в один присест читает ему роман «Бедные люди».

«Я был всегда высокого мнения о Достоевском, – вспоминает Григорович, – его начитанность, знание литературы, его суждения, серьезность характера действовали на меня внушительно; мне часто приходило в голову, как могло случиться, что я успел уже написать кое-что, это кое-что было напечатано, я считал уже себя некоторым образом литератором, тогда как Достоевский ничего еще не сделал по этой части? С первых страниц „Бедных людей“ я понял, насколько то, что было написано Достоевским, было лучше того, что я сочинял до сих пор; такое убеждение усиливалось по мере того, как продолжалось чтение. Восхищенный донельзя, я несколько раз порывался броситься ему на шею; меня удерживала только его нелюбовь к шумным, выразительным излияниям; я не мог, однако ж, спокойно сидеть на месте и то и дело прерывал чтение восторженными восклицаниями».

Дослушав до конца, Григорович берет рукопись и относит ее своему другу Николаю Некрасову[10]10
  У автора неточность. Как рассказывает Достоевский в «Дневнике писателя», он сам отнес рукопись Некрасову.


[Закрыть], молодому (он тоже родился в 1821 году, как и Достоевский), но уже широко известному поэту.

1.11. Той ночью

Достоевский вспоминал, что вечером того же дня, когда рукопись уже была у Некрасова, он отправился к одному из своих старых товарищей, жившему довольно далеко.

Всю ночь они проговорили о романе Гоголя «Мертвые души», раскрывая книгу и зачитывая из нее вслух.

«Тогда это бывало между молодежью, – пишет Достоевский, – сойдутся двое или трое: „А не почитать ли нам, господа, Гоголя!“ – садятся и читают, и, пожалуй, всю ночь. Тогда между молодежью весьма и весьма многие как бы чем-то были проникнуты и как бы чего-то ожидали».

Это все равно что сегодня собралась бы компания двадцатилетних итальянцев скоротать вечер, и кто-то вдруг предлагает: «Народ, а не почитать ли нам Фосколо[11]11
  Ugo Foscolo (ит.; 1778–1827) – итальянский поэт, драматург, переводчик, один из первых представителей неоклассицизма и предромантизма.


[Закрыть]?» И все соглашаются: «Конечно, как мы сразу не подумали! Давайте почитаем Фосколо!

1.12. Странное впечатление

Когда я читаю о том, с каким пиететом относились к писателям в России, на итальянца вроде меня это производит чрезвычайно странное впечатление; я говорю не только о Достоевском, но и о русских писателях в целом, о той роли, какую они играли в обществе.

Толстой, например, основал нечто вроде религии: множество людей стремилось во всем подражать ему, они ездили на велосипедах по его примеру и питались как Толстой; были рестораны, облюбованные толстовцами.

Это все равно что сегодня в Италии нашлись бы люди, которые питались бы как Савиано[12]12
  Roberto Saviano (ит.; род. в 1979 году) – современный итальянский писатель и журналист. Его роман «Гоморра» стал мировым бестселлером.


[Закрыть].

Или как Скурати[13]13
  Antonio Scurati (ит.; род. в 1969 году) – современный итальянский прозаик, журналист, ученый-теоретик, лауреат многочисленных литературных премий.


[Закрыть].

Или как Микела Мурджа[14]14
  Michela Murgia (ит.; 1972–2023) – современная итальянская писательница, радиоведущая и общественная активистка.


[Закрыть].

Или как Паоло Нори, не приведи господь.

1.13. «Это выше сна!»

В общем, Достоевский с другом долго читают «Мертвые души» Гоголя, и домой он возвращается уже в четыре утра; дело происходит в конце мая, в Петербурге белые ночи, солнце практически не заходит: ночью светло почти как днем.

«Стояло прекрасное теплое время, – пишет Достоевский, – и, войдя к себе в квартиру, я спать не лег, отворил окно и сел у окна. Вдруг звонок, чрезвычайно меня удививший, и вот Григорович и Некрасов бросаются обнимать меня, в совершенном восторге, и оба чуть сами не плачут. Они накануне вечером воротились рано домой, взяли мою рукопись и стали читать, на пробу».

Поначалу собирались прочитать страниц десять и посмотреть. Но, дойдя до десятой страницы, решили прочитать еще десять, а затем, не отрываясь, читали по очереди всю ночь, сменяя друг друга.

«„Читает он про смерть студента, – передавал мне потом уже наедине Григорович, – и вдруг я вижу, в том месте, где отец за гробом бежит, у Некрасова голос прерывается, раз и другой, и вдруг не выдержал, стукнул ладонью по рукописи: «Ах, чтоб его!» Это про вас-то, и этак мы всю ночь“. Когда они кончили (семь печатных листов!), то в один голос решили идти ко мне немедленно: „Что ж такое что спит, мы разбудим его, это выше сна!“».

Некрасов обещает в тот же день отнести рукопись Виссариону Белинскому.

1.14. Виссарион Белинский

Самыми известными русскими публицистами того времени были не те, кто писал про политику, как сегодня в Италии, а те, чьей сферой интересов была литература, кто рассказывал о книгах и поддерживал писателей; самым знаменитым из русских публицистов той эпохи был Виссарион Белинский.

Для России начала девятнадцатого века Виссарион Белинский был кем-то вроде Марко Травальо[15]15
  Marco Travaglio (ит.; род. в 1964 году) – итальянский журналист-расследователь, писатель, лидер мнений. Один из главных критиков Берлускони и итальянской мафии.


[Закрыть] для сегодняшней Италии, с той существенной разницей, что Белинскому не приходилось иметь дело с людьми типа Берлускони, Берсани, Д’Алема, Вельтрони, Ренци, Сальвини, Ди Майо или Ди Баттиста[16]16
  Современные итальянские политики, представители разных политических сил.


[Закрыть]. Круг его интересов – Пушкин, Гоголь, Лермонтов, Тургенев, Достоевский, Герцен, Лесков, Аксаков, Гончаров, Салтыков-Щедрин…

Стоит ли говорить, что это было необыкновенное время.

1.15. Дневник писателя

Спустя тридцать с небольшим лет, в 1877 году, в январском номере журнала «Дневник писателя», выпускавшегося Достоевским в одиночку и имевшего необыкновенный успех, он вспоминал:

«Все наши критики (а я слежу за литературой чуть ли не сорок лет), и умершие, и теперешние, все, одним словом, которых я только запомню, чуть лишь начинали, теперь или бывало, какой-нибудь отчет о текущей русской литературе чуть-чуть поторжественнее (прежде, например, бывали в журналах годовые январские отчеты за весь истекший год), – то всегда употребляли, более или менее, но с великою любовью, все одну и ту же фразу: „В наше время, когда литература в таком упадке“, „В наше время, когда русская литература в таком застое“, „В наше литературное безвременье“, „Странствуя в пустынях русской словесности“ и т. д. и т. д. На тысячу ладов одна и та же мысль. А в сущности, в эти сорок лет явились последние произведения Пушкина, начался и кончился Гоголь, был Лермонтов, явились Островский, Тургенев, Гончаров и еще человек десять по крайней мере преталантливых беллетристов».