Текст книги "Анатомия человеческих сообществ"

Правило III. Не антропоморфизируйте людей!

Натуралист-любитель и поэт Морис Метерлинк как-то написал, что, когда самка муравья кормит личинок, ее лицо выражает нежность, а взгляд полон жертвенной материнской любви[29]29
  Maeterlinck, 1930, p. 52.


[Закрыть]. Метерлинк мудро сменил стезю, став поэтом и драматургом. Никто из исследователей, даже восхищаясь многими качествами муравьев, не принял бы такое описание всерьез. Но в нем отражается способ воспринимать природу, распространенный по сей день. Прежде чем люди кое-что узнали о причинах грома и землетрясений, казалось совершенно естественным полагать, что за этими впечатляющими явлениями стоят высшие силы, посредники. Мы научились избегать такого рода объяснений. Миром правят законы физики, а не намерения неких сил. Деревья растут, а реки текут не потому, что им этого хочется. По мере того как наука постепенно увеличивала наши знания о подлинном устройстве мира, исследователи избавлялись от остатков антропоморфизма, считающего другие виды живых существ человекоподобными, и анимизма, одухотворяющего деревья, реки или грозы.

Есть, однако, одна область, в которой этот отход от анимизма и антропоморфизма все еще встречает значительное сопротивление, – это поведение человека. Когда мы пытаемся объяснить, почему люди делают то, что они делают, мы вполне естественно склонны рассматривать их как личности. То есть мы предполагаем, что поведение людей вызвано их намерениями, что люди осознают эти намерения и могут выразить их. Мы также полагаем, что люди целостны, то есть у каждого индивидуума есть свои предпочтения, например, в отношении чая или кофе, и потому было бы странно спрашивать, какая часть личности склонна к такому предпочтению или сколько подструктур психики предпочитают кофе. Мы воспринимаем людей в целостности и единстве, иначе говоря – антропоморфизируем.

В науке о человеке это так же неверно, как и в науках, изучающих реки и деревья. На самом деле на протяжении многих веков антропоморфизм по отношению к людям был главным препятствием к изучению их поведения. Считалось, что у человеческих поступков есть определенные причины, что люди осознают эти причины, что в нашем разуме есть контрольная система, оценивающая эти причины и на этой основе управляющая поведением, но все эти предположения только вводили нас в заблуждение. Они препятствовали корректным исследованиям и потому должны быть отброшены.

Разумеется, нет ничего плохого в том, чтобы относиться к людям как к личностям, когда мы вступаем с ними в общение, – напротив, это хорошо. Представлять других как уникальных субъектов со своими предпочтениями, целями, мыслями и стремлениями – основа всех моральных норм и суждений. Видеть их в целостности, то есть с некой централизованной способностью к суждению, которая и становится арбитром между различными целями и намерениями, – это еще и единственный способ определить вину и ответственность. Такой способ мышления мы применяем автоматически, и он необходим для взаимодействия в социуме.

Но не для науки. Когда дело доходит до понимания фактических причин поведения, то, что нам известно к сегодняшнему дню о человеческом разуме и его нейронной основе, говорит, что мы должны оставить представление о централизованном управлении нашими действиями, что за нашим предпочтением чая или кофе может скрываться работа множества автономных систем. Короче говоря, нам следует судить о разуме так же, как мы судим об автомобилях: заглянуть под капот и сообразить, как отдельные части вносят свой вклад в результат работы. Мы без труда понимаем, что этот подход верен по отношению к таким сложным системам, как пищеварение или иммунитет. Но все оказывается куда сложнее, когда дело доходит до мышления.

Проблема в том, что мы, люди, думаем, что уже знаем, как работает мышление. Например, мы полагаем (не всегда осознавая это), что процесс мышления происходит в некоем центральном процессоре, где различные мысли, по существу, подобные тем, что мы воспринимаем сознательно, оцениваются, соединяются с эмоциями и порождают намерения и планы действий. Все люди обладают тем, что психологи называют спонтанной теорией сознания или интуитивной психологией, набором систем интуитивных умозаключений, которые осмысливают поведение других действующих лиц с точки зрения намерений и убеждений[30]30
  Leslie, Friedman, and German, 2004.


[Закрыть]. Интуитивная психология автоматически активизируется, когда мы анализируем поведение другого человека. Мы видим, как кто-то идет, вдруг застывает на месте, потом поворачивается и спешит в противоположном направлении – и не можем не предположить, что человек внезапно вспомнил, что о чем-то забыл, и теперь стремится выполнить первоначально намеченную задачу. Слова, выделенные курсивом, описывают невидимые, внутренние состояния человека, которые приходят нам на ум, когда мы анализируем поведение. Мы спонтанно приписываем представителям других видов намерения и убеждения: иногда, в том случае, если нам нужно предсказать их поведение, это срабатывает, но весьма часто нет. Так же мы относимся и к сложным машинам, особенно обрабатывающим информацию, например к компьютерам.

Проблема в том, что интуитивная психология не описывает точно и детально работу мышления. Возможно, здесь придется кстати такой пример. Мы обычно антропоморфизируем работу компьютеров. Например, говорим, что компьютер пытается отослать какой-то материал на принтер, но не знает тип этого принтера или не понимает, что принтер отключен. Такие определения имеют смысл, поскольку описывают ситуацию в том смысле, что что-то происходит не так и это нужно исправить. Но если мы хотим разобраться, почему, как и когда происходит тот или иной компьютерный сбой, мы используем совершенно иной словарь, упоминая физические и логические порты, последовательные протоколы, адреса сети и пр. Философ Дэниел Деннет описывает этот сдвиг объяснительных модусов как переход от интенциональных установок, когда мы описываем ситуацию с точки зрения убеждений и намерений, к установкам проектным, когда речь идет о компонентах и их соотношениях[31]31
  Dennett, 1987.


[Закрыть].

Понимание того, как работает наше мышление, требует подобного перехода от интенциональных установок к проектным, что иногда кажется сложным, противоречит нашей интуиции. Казалось бы, что сложного в том, чтобы понять, что такое убеждение. Одни люди убеждены в существовании привидений, а другие нет, кто-то убежден, что положил ключи от машины в карман или что у гитары шесть струн и т. д. Но в определенных обстоятельствах разговор об убеждениях может увести нас в сторону.

Взять, например, то, как могут действовать люди, исходя из веры в магию, в которую они на самом деле не верят. Психологи, например Пол Розин и его коллеги, не раз экспериментально доказывали, что многие люди привержены магическому мышлению[32]32
  Rozin, Millman, and Nemeroff, 1986; Rozin and Royzman, 2001.


[Закрыть]. Так, выбирая между стаканами с этикетками «Вода» или «Цианид», испытуемые предпочитали пить из первого, хотя своими глазами видели, что в оба стакана экспериментатор налил воду из одного кувшина. Магическое мышление люди демонстрировали и во многих других экспериментальных ситуациях, например отказываясь примерить свитер, когда им говорили, что его носил Гитлер. И хотя большинство участников этих экспериментов решительно заявляли, что не верят в магическое воздействие, их поступки часто противоречили этим заявлениям. Значит ли это, что они каким-то образом верят в магию, считая, что в нее не верят?

Мы обречены на подобные сомнения, если будем держаться привычных представлений, что в разуме имеется некий центр веры, где хранятся и комбинируются для новых умозаключений все представления, которыми индивидуум располагает в данный момент. В действительности похоже, что, как бы люди ни отрицали это, в таких ситуациях они в самом деле верят в магическое воздействие: этикетка на стакане делает его содержимое опасным, а свитер диктатора-убийцы каким-то образом становится смертоносным.

Однако можно взглянуть на все с точки зрения проектных установок. Наше мышление состоит из множества систем интуитивных умозаключений, каждая из которых предназначена для определенной области поступающей информации. Когда люди видят стакан с этикеткой «яд», начинают действовать системы распознавания опасности, поскольку надпись соответствует одному из входных параметров – сигналу о том, что появилось вещество, поглощать которое опасно. Другие единицы понятийной информации, например «эта этикетка вводит в заблуждение» или «это все игра, предложенная экспериментатором» и т. д., не попадают в обработку модуля обнаружения опасности просто потому, что не соответствуют формату ввода. Поэтому они не влияют на вывод этой системы о наличии угрозы извне. А поскольку одна из систем предупреждает человека: «Опасность!» (вернее, создает эквивалентный сигналу нервный импульс), а большинство других когнитивных систем ничего не сообщают о том, какой стакан лучше (потому что у них нет никакой информации на этот счет), многих людей это побуждает, по крайней мере на время, выбрать стакан с успокаивающей этикеткой.

Все эти объяснения не лишены оснований. Однако заметим, что в рамках такой интерпретации нельзя сказать, что личность или какая-то ее часть верит в то, что «в стакане с надписью "Яд" и в самом деле находится яд». Это верно, даже если модуль распознавания опасности, единственная функция которого – замечать некоторые части окружающей среды и активировать чувство страха или оборонительную реакцию, не выдает обоснования причин для таких реакций. Итак, у нас есть более-менее удовлетворительное объяснение, почему люди предпочитают один стакан другому. Но одновременно мы, сами того не заметив, отказались от привычной, лежащей в основе наших привычных представлений идеи о том, что поведение объясняется убеждениями человека, хранящимися и проверяемыми в неком центральном блоке управления.

Антропоморфный подход к человеческому разуму часто выражается в интеллектуальной болезни, которую я бы назвал когнитивной слепотой. При ее наличии трудно удержать в уме тот факт, что даже самое обычное поведение требует ошеломляюще сложных, скрытых от нашего сознания расчетов. Когнитивная слепота – универсальный синдром, встречающийся только в сфере социальных наук. Возвращаясь к одному из приведенных выше примеров, можно ли сказать о молодых женщинах, выросших в бедных семьях, что они «осознают», что их социальное окружение не способствует тому, чтобы они встретили заботливого мужа? Или что они «решили» приблизить начало менструаций, чтобы раньше начать сексуальную жизнь? Это было бы очень странно. Куда вернее сказать, что некая информация об их социальном окружении, например о присутствии в их жизни отца, обрабатывалась одними специализированными системами интуитивных умозаключений, а другая, касающаяся питания, этнической принадлежности или дружбы, – другими подобными системами, и их взаимодействие предопределило изменения в предпочтениях и поведении девушек.

Правило IV. Игнорируйте призраки прежних теорий

Изучению поведения людей мешают призраки мертвых теорий и парадигм. Избавиться от их неотвязной, как зомби, толпы чрезвычайно трудно. Например, нам кажется, что поведение нужно объяснять в терминах и «природного», и «культурного» или в контексте различных влияний на людей «природы» и «воспитания». Или что важно отличать «врожденное» от «усвоенного» в структуре наших способностей и предпочтений. Является ли воинственность «культурной» или «естественной»? С чем связаны очевидные различия в поведении мужчин и женщин – с природой или воспитанием? Могут ли моральные чувства отчасти объясняться нашей «биологией» или это исключительный продукт требований социума, культурных норм?

Эти противопоставления связаны с устаревшими представлениями о наследственности, согласно которым стабильные и неизменные гены взаимодействуют с непредсказуемо разнообразной и изменчивой внешней средой. Но это двойная ошибка. Окружающая среда включает много неизменных факторов, благодаря которым и происходит естественный отбор. Я упоминал об одном таком свойстве, когда описывал устойчивую характеристику среды обитания птиц – смену времен года на Земле, благодаря которой сформировалась генетическая адаптация, ограничивающая размножение птиц. В то же время активация генов может включаться или выключаться под действием других генов, с помощью белков-коактиваторов, репрессоров и всей совокупности другого негенетического материала в химическом окружении генов. Данные молекулярной генетики показали, как эти многообразные взаимодействия приводят к выстраиванию чрезвычайно сложных признаков и моделей поведения из относительно простого генетического материала[33]33
  Carroll, Grenier, and Weatherbee, 2013.


[Закрыть]. Поведение – это сформированный в ходе эволюции признак живых организмов и следствие естественного отбора, но это не означает, что этот признак или собственно поведение закодированы в генах (вспомните пример с сезонным размножением птиц). Равным образом это не означает, что признаки и поведение неизменны и не связаны с внешними обстоятельствами, что они не поддаются настройке и модификации и как-то заложены в живых существах с момента рождения. Это значит лишь, что они формируются в нормально развивающихся живых организмах, когда те сталкиваются с условиями, сходными со средой, в которой проходили отбор их гены. Разные условия среды могут привести к разным результатам. Мигрирующие птицы, выросшие на космическом корабле, возможно, будут размножаться в совершенно другом темпе. Как известно из реальных трагических случаев, дети, выросшие в полной изоляции, не могут освоить человеческий язык[34]34
  Curtiss, Fromkin, Krashen, Rigler, and Rigler, 1974.


[Закрыть]. Но поскольку окружающая среда содержит постоянные элементы, делающие возможной эволюцию генов, мы можем предположить, что в ходе развития особи проявятся типичные для ее вида предпочтения и способности.

Теперь мы можем оставить свои сомнения, потому что куда лучше понимаем, каким образом разум обучается, получая информацию из окружающей среды. Я упоминал в качестве вероятных следствий эволюции некоторые типично человеческие черты поведения, такие как освоение речи детьми, адаптирование сексуального поведения к социальному окружению или умение делать выводы о намерениях человека исходя из направления его взгляда. По мере того как мы будем рассматривать другие типично человеческие типы поведения, в частности те, что играют роль в построении человеческих сообществ, мы увидим, что нет особого смысла говорить о природе и воспитании, даже если придавать этим терминам устойчивое значение[35]35
  Kaufmann and Clément, 2007.


[Закрыть]. Еще меньше смысла говорить о человеческой «культуре» как некой реальности.

Позитивная программа

Настоящая наука об обществе должна ответить на насущные вопросы, которые я перечислял в начале этой главы (или хотя бы задаться ими). Почему людям свойственны такие виды общественного поведения, как создание семьи, формирование племен и наций, определение гендерных ролей? Наука позволяет наилучшим образом ответить на эти вопросы, потому что это вообще лучший способ познать действительность. Люди не придумали ничего, что глубже науки проникало бы в устройство мира, у нас нет другого столь же надежного способа поиска знаний. В то же время научное познание мира – дело сложное, часто обескураживающее и во многих случаях вступающее в противоречие с нашим спонтанным образом мышления[36]36
  McCauley, 2011.


[Закрыть].

Немалое число скептиков полагают, что естественно-научный подход неприменим к человеческим сообществам и культурам. Некоторые считают, что социальный мир слишком сложен, чтобы его можно было успешно объяснить с помощью простых и общих принципов. Другие, более радикальные скептики заявляют, что присущие людям смыслы и верования относятся к особой области социальных или культурных явлений, навечно закрытой для естественно-научного объяснения. Я не стану глубоко вдаваться в эти дебаты, поскольку лучший способ возразить этим концепциям – просто показать, что естественно-научные объяснения конкретных социальных феноменов, конечно же, существуют. И в конце концов философия последует за наукой, как это обычно и случается.

Дальнейшие главы очерчивают некоторые элементы естественно-научного подхода к человеческим сообществам, от образования групп до взаимоотношений в семье, от приверженности религиозным идеям до стремления к установлению этнической идентичности и соперничеству, от интуитивного понимания экономики до предрасположенности к сотрудничеству и дружбе. Это не означает, что нам уже известно все, что следует знать об этих вопросах, – совсем наоборот. Но мы можем понять, какой смысл это обретает в контексте эволюции человека. Такой подход открывает большие, можно даже сказать, огромные перспективы – при условии, что мы сможем продвинуться в объяснении человеческого поведения как естественного процесса.

Шесть проблем новой науки

1
Что лежит в основе межгрупповых конфликтов?
Почему приверженность «своим» – не инстинкт, а расчет

ИНОПЛАНЕТНЫХ НАБЛЮДАТЕЛЕЙ, несомненно, поразили бы две особенности нашего вида: люди чрезвычайно эффективно создают группы и столь же эффективны при столкновениях с другими группами. Никакой иной вид не способен так многого достичь, действуя совместно. Немного отыщется видов, столь успешно нападающих сообща на другие группы или защищающихся от таких нападений. Ни одна группа людей не застрахована от угрозы этнической розни и конфликта, которые могут перейти в полномасштабную гражданскую войну и геноцид. Чтобы показать масштаб и интенсивность подобных конфликтов, достаточно упомянуть расовый антагонизм в США, историю погромов в Европе, жестокий конфликт, последовавший за распадом Югославии, бесчисленные этнические войны в Африке и их кульминацию в массовых убийствах на расовой почве в Руанде.

Сами названия таких явлений – «трайбализм», «национализм», – означающие приверженность племени или народу, связаны с предположением, будто людям свойственно стремление выступать на стороне своей деревни, своего рода, своей нации или государства против любой другой стороны, чужаков или иностранцев. Но сказать, что в людях сильны племенные чувства, не значит как-то объяснить их. Именно здесь взгляд на поведение людей с точки зрения другого вида или с эволюционистских позиций может быть полезен, поскольку позволяет задаться вопросом «почему?». Почему индивидуумы привержены своей группе? Почему они так держатся за нее, если порой лично им выгоднее было бы уклониться от участия в ней? Как вообще могут существовать группы в виде сплоченных единств, если интересы индивидуумов расходятся? Почему группы часто увязают в неразрешимых конфликтах, даже когда стороны понимают, что продолжение противостояния никому не выгодно? Почему межгрупповые конфликты, особенно этнические, часто оборачиваются вспышками невероятного насилия? Почему это происходит с группами, которые десятилетиями и даже столетиями мирно сосуществовали? С эволюционной точки зрения возникновение высокой групповой солидарности и межгрупповой вражды объясняется теми же причинами, что и возникновение когтей на лапах и рогов на голове, – эволюционными преимуществами, которые они принесли живым организмам.

Идея нации подразумевает, что каждое государство соответствует сообществу людей, объединенных традициями, культурными ценностями, языком и идеей общего прошлого. В эволюционном масштабе это очень новая идея. Современный человек существует более 100 000 лет, но государство – недавнее изобретение, ему не больше нескольких тысяч лет. Если мы хотим понять суть групп и межгрупповых конфликтов, стоит начать с наций, поскольку они наглядно показывают, почему некоторые виды групповой идентичности люди считают очевидными и притягательными.

В XIX – первой четверти ХХ в. на политической карте Европы возникло много новых национальных государств, от объединившихся Германии и Италии до осколков былых империй, таких как Венгрия, Сербия или Эстония. Это была эпоха романтической идеализации наций как политий, строящихся на общности языка и культуры, которые, в свою очередь, были следствием общего происхождения народа. Считалось, что государства должны соответствовать этим «естественным» и «исконным» общностям – в отличие от империй, сложившихся в результате завоеваний, современные нации должны строиться на естественной преемственности и солидарности людей общего происхождения и традиций. Элитарные романтические движения делали упор на отличительные черты культуры, обнаруживаемые в простом народе, и полагали, что современные нации способствуют раскрытию этих культурных качеств. Для сторонников этой точки зрения, иногда называемой примордиалистской (концепция этнической изначальности), Италия, Сербия или Литва существовали всегда в виде, так сказать, потенциальных национальных государств. Чего им недоставало прежде, так это политической возможности создания государственности[37]37
  A. D. Smith, 1987.


[Закрыть].

В противовес этой картине некоторые «модернистски» настроенные историки и антропологи утверждали, что нации во многих случаях создавались государствами. Иными словами, если у вас есть государство, то вы начинаете замечать или подчеркивать (а в ряде случаев намеренно создавать) некоторые общие черты его обитателей. Антрополог Эрнест Геллнер рассматривал национализм с функционалистской точки зрения, считая его порождением современного индустриального общества в том смысле, что современному бюрократическому государству требуется слой чиновников нижнего и среднего уровней, обладающих навыками управления, то есть администраторов, говорящих на одном языке и объединенных благовидной претензией на легитимность. Всем этим потребностям, по мысли Геллнера, отвечает национальное государство. Государственная система образования готовит бюрократов. Унификация диалектов и выработка единого языка (как это произошло в Германии и Италии) способствуют коммуникации. Государство выглядит более легитимным, если предстает построенным на общих культурных ценностях и населенным подданными общего происхождения[38]38
  E. Gellner, 1983.


[Закрыть]. Мифы о происхождении подпитывают чувство общей судьбы, укореняя группы в той или иной мере выдуманном прошлом, золотом веке, в который этническая группа могла бы вернуться, обретя суверенитет в границах национального государства[39]39
  Anderson, 1983; R. M. Smith, 2003; Wertsch, 2002.


[Закрыть].

Согласно такому функционалистскому подходу, большинство романтических притязаний на этническую аутентичность хотя и сыграли важную роль, на деле были чистейшей выдумкой. Иными словами, если политическая цель заключалась в объединении конкретного региона и превращении его в эффективное самостоятельное государство, всегда можно было подыскать подходящую легенду об общем происхождении или сходство между диалектами, чтобы превратить население региона в этническую группу с общим языком, а в итоге и в нацию, жаждущую обрести политическое бытие. Так, некоторые историки считают, что единого норвежского языка не существовало, пока он не был создан политической элитой, и мало кто считал себя эстонцем, пока элите не удалось создать независимую Эстонию. Подобным же образом историки забавляются развенчанием «выдуманных традиций» некоторых европейских народов, указывая, например, что шотландский тартан или ритуалы британской монархии, считающиеся архаичными и аутентичными, были изобретены в XIX в. людьми, полагавшими, что всякий славный народ должен хранить следы былых обычаев[40]40
  Hobsbawm and Ranger, 1983.


[Закрыть].

Однако это представление о «сконструированных» нациях по большой части является преувеличением. В основном потому, что оно ограничивается весьма небольшим сегментом времени и пространства – европейскими империями XIX в. В других местах задолго до возникновения современных бюрократических государств люди интуитивно чувствовали связь между языком, этничностью и государственностью. Несмотря на тысячелетия конфликтов и борьбы между многочисленными региональными образованиями, китайцы считали, что Поднебесная империя должна включать все народы ханьской культуры, и схожим образом представляли свою государственность корейцы и японцы. Задолго до появления национализма в современном смысле слова у жителей таких далеких друг от друга мест, как города-государства Греции и африканские королевства йоруба, существовало представление об этнической идентичности, преимущественно основанное на общности языка и традиций[41]41
  Gat, 2013, pp. 67–131; A. D. Smith, 1987.


[Закрыть].

Возникают вопросы: почему эти общие черты так важны? Почему люди придают им значение? В самом деле, даже если «модернистский» подход верен и нации были выстроены элитами из разрозненных общин, почему люди сочли эти особенности важными? Почему они проявили готовность защищать это (якобы подложное) этническое наследие? С чего бы махинации элит показались простому народу убедительными? Причины, по которым все это (до некоторой степени) работало, а люди сочли этничность убедительной, на самом деле нельзя понять из самих моделей этничности. Ответ кроется в куда более общем феномене, имеющем отношение к устройству коллективных действий и устойчивых групп.