Текст книги "Любить и беречь (Грешники в раю)"

Не стану пересказывать все то, что они наговорили Кристи, это слишком мерзко. Казалось, само его присутствие выводит их из себя. Он вовсе не выглядел как священник. В своих кожаных штанах для верховой езды и рубашке Джеффри, которая чуть не лопалась у него на груди, он был похож… не знаю, право, на кого, но только не на деревенского священника. Но он тем не менее был им, и Салли с дружками места себе не находили, пока не дали ему понять, что он для них посмешище, ходячий реликт допотопных времен. Они спрашивали его о «призвании» и втихаря гнусно ржали за его спиной, когда он отвечал им со всей серьезностью. Я от стыда была готова провалиться сквозь землю, когда вспоминала, как сама прежде подтрунивала над ним в самодовольном сознании своей светскости. Он пытался вовлечь их в нормальную дискуссию – дурак, какой дурак! – но, конечно, тщетно. Подобные типы спорить не способны. Они могут только искусать и разбежаться.

А он ни на миг не потерял спокойствия. И это их в конце концов доконало. Мне кажется, они были рады, когда он ушел. Видит Бог, я тоже.

Но я не могла дать ему уйти просто так, не выпустив скопившегося во мне раздражения! Кроме того, я хотела понять, что же он чувствует на самом деле, что скрывается за всей этой невыносимой терпимостью и смирением. Я пошла следом за ним, сказав Джеффри, что не вернусь в гостиную.

Я догнала его на мосту. Дыхание мое сбилось от бега, сперва я не могла говорить. Он подумал, что что-то случилось, он встревожился из-за меня, что, конечно же, вряд ли могло усмирить мою злобу.

Стыдно признавать, что я первым делом принялась бранить его, но ничего не поделаешь.

– Почему вы позволили им делать это? Что вы за человек, наконец?

Да, я сказала это и многое другое, как будто бы у меня есть права на него, как будто то, что он за человек, хоть как-то касается моей персоны. Но я вся кипела:

– Вы меня слышите? Вы вообще понимаете, что они делали? Они же издевались, смеялись над вами!

Бесполезно: в попытке его разозлить я преуспела не больше, чем Салли.

– Я презираю смирение, – заявила я. – По мне это вовсе не добродетель, это проявление слабости.

Он сказал:

– Вы считаете меня слабым?

А я подумала: ну вот, хоть холодного тона удалось от него добиться – уже что-то! Не помню, что я ответила; что-то высокомерное, кажется. (Конечно, я не считаю его слабым, мне только хотелось его расшевелить.) Он сказал:

– Неужели вы полагаете, я не знаю, что они обо мне думают, Энни? Что я сидел там и не понимал всей глубины их презрения?

– Тогда почему же вы не ответили? Даже Иисус вышел из себя и выгнал менял из церкви!

Можно подумать, будто я хорошо знаю эту историю, а Библия – моя настольная книга. На мосту над рекой был туман, а то бы он увидел, как я краснею. Когда я произнесла эту фразу, он тихонько рассмеялся и поправил меня:

– Выгнал торгующих из храма.

Между тем я понемногу начала остывать. Мы дошли до конца моста и немного прогулялись по берегу. Вокруг все было спокойно и тихо, если не считать журчания реки, – какое отдохновение после бренди, табачного дыма и непристойностей там, в доме! Мы остановились под старой ольхой, и он сказал:

– Я понял, что одной из самых неприятных вещей в положении священника является его одиночество. Вы себе представить не можете, как я был бы счастлив, если бы мои прихожане свободно и открыто рассказывали мне о своих сомнениях, о моментах, когда вера их грозит угаснуть, когда они не могут больше верить. Я бы не был шокирован. Я люблю говорить о таких вещах. Я задыхаюсь от вежливых отговорок. Вера в Бога – это не дебаты, которые мне нужно выиграть, это путь, пройдя который мы сможем понять друг друга.

Никто не умеет так говорить, ни один человек из всех, кого я знаю. Я не представляю, что ему отвечать, когда он говорит мне такое. Его простота покоряет меня. Я его просто боюсь.

Он сказал:

– Мне становится плохо, когда люди не желают видеть во мне живого человека. Обычно они в конце концов понимают, что к чему, но это так утомительно: тратить все свои силы на то, чтобы подтолкнуть людей к этому нехитрому открытию, заставить их поверить, что я тоже человек. Вы понимаете, о чем я говорю? Я не хочу быть символом, вместо того чтобы быть личностью. Да, я – священник, я – преподобный Моррелл; и это в зависимости от ваших ожиданий, надежд и предрассудков может сделать меня святым или ханжой. И могу вам сказать, что быть объектом поклонения гораздо тяжелее, чем быть признанным дураком.

Я думаю, он хотел сказать, что ему легче было перенести сцену в гостиной, чем мне, так как Салли и остальные по крайней мере выступили против него в открытую и при этом ничуть не церемонясь. Странно. Мне кажется, он одинок.

– Вы сердитесь на меня за то, что я такой тупой…

– Нет, нет, – запротестовала я.

– … и вы правы.

Это меня удивило; я думала, он будет настаивать на том, что поступал совершенно сознательно.

– Я все лелеял надежду убедить их в чем-то, вовлечь в обычный разговор. Это было наивно.

Тут я невольно кивнула, и только потом вспомнила, что следует вежливо все отрицать. Он продолжал:

– Нет, Энни, я оказался болваном. Вот это, я понимаю, человечность! Я едва могла поверить – мы оба рассмеялись, свободно и дружелюбно. После всего случившегося смех казался неуместным. Но он освежил нас, и, наверное, поэтому я вдруг призналась ему, что я атеистка. Правда, я не хотела шокировать его и, чтобы смягчить удар, заменила это слово другим – «агностик». Я так и не поняла, удивился он или нет. Но он на минуту затих, а потом сказал, что будет за меня молиться. А чего я еще ожидала? Я не засмеялась, но хмыкнула весьма саркастически. И почувствовала горечь, даже легкое разочарование в нем – и то и другое было совершенно безосновательно. Тут он прикоснулся ко мне. Просто слегка тронул мою руку. А я подумала, что он сделает, если я решусь его поощрить? Он считает меня привлекательной, это я уже с некоторых пор поняла. В тот раз, когда он так свободно рассказывал о своих родителях и о том, как он решил стать священником, я почувствовала, что и меня тянет к нему. Вот и сейчас, когда мы стояли вплотную и его рука мягко касалась моего локтя, я подумала: а что будет, если я скажу или сделаю что-нибудь… Прикоснусь к нему в ответ, к примеру, или…

Но я не сделала ничего такого и ничего не сказала ему. Потому что если бы я решилась на это, то тем самым подвергла бы его искушению. И тогда я была бы ничем не лучше Джеффри и его гнусных друзей.

Потом я испугалась, что он попытается обратить меня в свою веру, и довольно сухо пожелала ему спокойной ночи. И вот теперь я не могу заснуть. И жалею, что не сказала ему, что восхищаюсь им – его долготерпением в отношении Салли, я имею в виду. Он был прав, когда не отвечал на их насмешки; это все равно не имело бы смысла, разве что помогло бы мне выпустить пар, но это совершенно не важно. Он гораздо лучше меня, этот преподобный Моррелл. Но это вовсе не благодаря его Богу – просто он таким появился на свет.

8

– И так, Кристи, – миссис Ладд с чайной чашкой в руке стояла справа за стулом викария, дыша ему в спину, пока ему не осталось ничего другого, как оторваться от газеты, в которой он изучал сообщения о войне в Крыму, и посмотреть на нее, – когда вы прошлой ночью вернулись домой?

– Не очень поздно. Где-то около полуночи, кажется.

– Ха! В половине третьего. Я слышала, как церковный колокол прозвонил через пять минут после того, как вы заперли лошадь в конюшню.

Он взял свою чашку, и она наполнила ее дымящимся чаем.

– Зачем же вы спрашиваете, если вам и так все известно?

– Чтобы поглядеть, что вы скажете, ясное дело.

Кристи покачал головой и попытался вновь углубиться в газету.

– Я и говорю Артуру: «Просыпайся, раз викарий вернулся от Бонстилов так поздно, значит, старая леди все-таки померла».

– Артур, конечно же, оценил вашу заботу.

Миссис Ладд поставила чайник с заваркой на стол.

– Так она померла или нет?

Он отложил газету в сторону.

– Миссис Бонстил почувствовала себя лучше около часа ночи. По-видимому, дело было не в ее сердце, а в соленых сардинках, которые она съела вчера за ужином.

– Ну и ну! И вы проторчали там полночи?! – Миссис Ладд скрестила руки на своей широкой груди и покачала головой.

– Да, я тоже жалею, что она не умерла – зря только вечер потерял.

У нее отвисла челюсть, шутка дошла до нее только секунду спустя. Чтобы отомстить викарию, экономка ударила его по плечу чайной ложкой. Ее глаза сузились.

– Как вам понравилась сдоба с изюмом нынче утром? – спросила она с ехидством. Он с опаской ответил:

– Очень вкусно. А что?

– Я непременно скажу мисс Маргарет Мэртон, что вам понравилось. – Кристи застонал, а миссис Ладд злорадно захихикала. – Это совершенно особый секрет ее бабушки, и она сказала, что готова им с вами поделиться, если вам придется по вкусу. В следующий раз я скажу, чтобы она принесла их целый воз.

– Знаете, это совсем не так смешно, как вам кажется.

Но это рассмешило ее еще больше.

– Да нет же, еще как смешно!

Не прекращая смеяться, она направилась в кухню, но остановилась, увидев в окно человека, входящего в калитку.

– Во имя всего святого, Кристи, это его светлость молодой лорд, он идет по дорожке к дому и сейчас постучит в дверь.

– Джеффри?

Кристи поставил чашку и встал.

– Мне провести его сюда или в гостиную?

– Не надо. Я сам к нему спущусь. – Стук раздался прежде, чем он спустился в прихожую. Он поспешил к дверям, чувствуя, что у него гора свалилась с плеч. Он не видел Джеффри вот уже две недели, с той самой ночи в Линтон-холле после их состязания. Каждый день он ждал, что Джеффри придет и как-то объяснит свое поведение. Но дни проходили за днями, Джеффри не появлялся, и Кристи чувствовал себя все более угнетенным. Он решил подождать еще день, а потом сам пойти к нему: Благодарение Богу, ему не пришлось этого делать.

Когда он открыл дверь, его удивило озабоченное выражение лица Джеффри, которое тот немедленно спрятал под маской игривого удивления:

– Надо же, викарий собственной персоной! Вижу, дела не слишком успешно идут, раз тебе самому приходится отпирать дверь, а, преподобный? Так нельзя. Человек в сутане должен соответствовать своему сану. Посылай слуг, они для того и придуманы.

Кристи терпеливо ждал.

– Джеффри, – сказал он, когда закончилась шутливая речь, – я надеялся на твой приход.

Тот моментально помрачнел.

– Мне следовало прийти раньше, – сказал он, пожимая протянутую руку Кристи. – Могу я войти?

Они прошли в столовую. Миссис Ладд подала еще чаю и оставила их вдвоем. Ее благоговейное молчание напомнило Кристи о том, что она была новичком в Уикерли – жила здесь каких-нибудь десять лет – и не могла помнить Джеффри мальчишкой; поэтому титул лорда д’Обрэ произвел на нее впечатление.

Утреннее солнце, светившее через открытые окна столовой, освещало резкие черты Джеффри. Трезвый и спокойный, он сегодня выглядел более здоровым, чем когда-либо с момента своего возвращения. В его темных глазах не мелькали безумные искры, а руки не тряслись. Его всегдашняя озабоченность сменилась какой-то целеустремленностью, причина которой вскоре стала ясной.

– Пришел мой патент, – сказал он с довольной улыбкой. – Всего лишь на чин капитана, но я и этому рад. К тому же это стрелковая бригада, так что я, безусловно, буду в деле.

Кристи кивнул, как будто радуясь за него, хотя на самом деле никогда не разделял военного энтузиазма своего друга.

– Поздравляю, ведь этого ты и хотел.

– Да, этого я слишком долго ждал – этой войны. Мы живем в такое тошнотворно мирное время… Возможно, это мой последний шанс увидеть настоящие схватки.

Кристи не смог пересилить себя.

– Почему тебе это так нравится? – прямо спросил он. – Это патриотизм?

– Патриотизм! – Джеффри расхохотался. – Не будь идиотом. – Он поиграл чайной ложкой. – Мне это нравится, и все тут, – буркнул он, не глядя на Кристи. – Я, черт побери, знаю, что делаю. Это единственное, от чего мне по-настоящему хорошо. Ты можешь не верить, но есть люди, которые уважают меня за это.

– Отчего же, я верю. – Он подождал, но Джеффри не стал больше ничего объяснять. – Когда ты едешь?

– Через три недели я отбываю на войсковом транспорте из Саутгемптона на Черное море. Единственное, что меня беспокоит, так это то, что русские отступят за Дунай до моего прибытия на место.

– Но на этом, конечно же, война не кончится.

– О, конечно, – оживился Джеффри, – союзники не станут дожидаться, пока царь снова пойдет в наступление. Помяни мое слово, они попытаются разгромить русский флот в Севастополе. И я рассчитываю быть там к тому времени.

– Нет смысла, наверное, просить тебя быть осторожным.

– Я всегда осторожен. – Азартный блеск глаз говорил об обратном.

– Я буду скучать по тебе.

Джеффри снова уставился в скатерть.

– Не понимаю почему. В тот день я вел себя как скотина. Не нахожу слов для извинений.

Некоторое время Кристи внимательно смотрел на него. Имеет ли смысл спрашивать, почему он так поступил? Он решил, что имеет.

– Победа в скачках так много для тебя значит?

– Нет, – отвечал тот слишком поспешно. – Честно говоря, я не знаю, как это получилось. То есть, я знаю как, но – Кристи, клянусь тебе! – я не хотел причинить тебе вред.

– Я верю тебе. Но ты причинил.

– Что ж, я не могу вернуть все вспять. Вернул бы, если мог. Иногда в меня бес вселяется, честное слово.

Джеффри издал короткий смешок, приглашая Кристи присоединиться.

– Ну не знаю я, почему это сделал, – повторил он уже мягче. – По глупости. Это не могло быть всерьез. У меня и в мыслях не было. – Он ухмыльнулся с решительным видом. – Ты, в конце концов, обязан меня простить. Это твоя профессия!

Кристи ответил со всей откровенностью:

– Я был зол на тебя сперва. Возмущен и оскорблен. Я не мог понять, зачем ты это сделал. Но у меня никогда не было вопроса, прощать тебя или нет.

Лицо Джеффри стало красным, как свекла, от нахлынувших чувств. В волнении он отшвырнул стул и встал, но, прежде чем он успел отвернуться, Кристи поймал взгляд старого Джеффри, своего лучшего, верного друга, которого любил с самого детства. Эта картина исчезла очень быстро, но она согрела его и облегчила сердце, тяжесть, которую он уже несколько недель носил в душе, потому что его старый друг стал чужим, улетучилась.

– Я вообще-то зашел попросить тебя присмотреть за Энни, – вскользь, через плечо бросил Джеффри, легко двигаясь по дому, который знал не хуже, чем сам Кристи. Он замер перед открытой входной дверью.

– Боже! – ахнул он. Кристи проследил за его взглядом, устремленном на дубы и сикоморы, росшие перед домом викария, на умиротворяющую зелень сквера, безлюдного этим утром, если не считать пары мамаш, прогуливающих свои чада на нежарком солнце. Самая обычная картинка для Кристи, но Джеффри она, кажется, потрясла.

– Я тебе просто завидую, – сказал он неожиданно.

– Мне? – Кристи взглянул на него в недоумении. – Почему?

– Ты получил дом.

– Но ты…

– Я получил жилье. И я жду не дождусь, когда уеду отсюда. – Джеффри махнул рукой. – Он все мне здесь отравил, – добавил он, не скрывая горечи. – Я не могу здесь находиться, я схожу с ума. Ты помнишь, как я первый раз сбежал из дому?

Кристи с изумлением поглядел на него; ему показалось, что Джеффри читает его мысли.

– Да, я помню; я действительно только что подумал об этом.

Он хотел что-то добавить, однако лицо Джеффри замкнулось, показывая, что тема закрыта. Но память четко воскресила в голове Кристи ту ночь, более двадцати лет назад, когда это случилось. Ему было семь-восемь лет, он играл на полу в кабинете отца – теперь это был его собственный кабинет. Был холодный дождливый вечер. Вдруг громкий стук во входную дверь насторожил его. Отец пошел отпирать, Кристи побежал за ним следом.

Под навесом крыльца стоял Джеффри, насквозь промокший, капли дождя на лице перемешивались со слезами, заливавшими его глаза и щеки. Кристи не помнил слов, которые тот выкрикивал в страшном волнении, почти в истерике, но он никогда не мог забыть, как Джеффри бросился к его отцу, обхватил его ноги и прижался к ним изо всех сил. Он убежал из дома – он ненавидит своего отца и никогда не вернется – он хочет жить в доме викария вместе с Морреллами. В конце концов викарию удалось оторвать трясущиеся пальцы мальчика от своих брюк, и он увел его в свой кабинет и закрыл дверь. Кристи, дрожа от испуга и недоумения, остался в холле. Позже в кабинет прошла и его мать; он слышал из-за двери их приглушенные голоса. Он по сей день ясно помнил цветочный узор на старых обоях, лужицы грязной воды, оставленные ботинками Джеффри на дубовом паркете; но все остальные события той знаменательной ночи полностью изгладились из его памяти.

Как бы то ни было, Джеффри не остался жить с ними. Но с той поры он изменился. Все последующие девять лет, что они дружили, Кристи ни разу не видел, чтобы он плакал.

– Слушай, Кристи, так ты позаботишься об Энни ради меня?

– Позаботиться о ней? – тупо повторил он. – Но ведь ты же вернешься.

– Вернусь я или нет, присматривай за ней, пожалуйста. Ей без меня в любом случае лучше. Холиок может всегда дать ей дельный совет, и все такое… Но… Ей будет одиноко. Я ведь и раньше оставлял ее одну, видит Бог, но ни разу не было рядом с ней человека, которому бы я доверял. Так ты присмотришь за ней?

– Конечно.

– Хорошо, хорошо. – Джеффри стремительно обернулся; – Последняя просьба. Хотя, учитывая то, что произошло раньше, я вполне тебя пойму, если ты скажешь нет.

– В чем дело?

– Давай пробежку Дьяволу, когда у тебя будет время. Мне некого больше об этом попросить, кроме тебя.

Кристи молча уставился на него, потом тряхнул головой и рассмеялся. Через несколько секунд Джеффри присоединился к нему. Когда они успокоились, он сказал:

– Ты настоящий друг, Кристи. Кому еще я бы мог доверить не только жену, но и коня?

– Это небывалая честь, – ответил Кристи. Джеффри уже стоял на мощенной плиткой дорожке, соединявшей крыльцо с улицей.

– Мы еще увидимся до твоего отъезда?

Джеффри утвердительно помахал рукой.

– Мой нижайший поклон твоей супруге и… коню!

16 июня

Теперь я больше почти не вижу снов. Сама не знаю почему. Но этой ночью один все же приснился. Я даже проснулась. Я шла через густые заросли очень высокого папоротника. Его ярко-зеленые верхушки доставали мне до плеч. Через какую-то калитку я вышла на луг, полный цветов. Рядом со мной оказался мужчина. Его сапоги были золотисто-бронзового цвета из-за пыльцы лютиков, облепившей их. Я не знаю, кто это был, но во сне он казался знакомым. Через некоторое время незнакомый луг превратился в сенокос Маркуса Тиммса, арендатора фермы в Линтон-холле. Вокруг нас множество людей молотили и веяли пшеницу. Мне хотелось пуститься бежать, но мужчина удержал меня за руку, и мы пошли по узкой, еле заметной тропинке к высокому стогу сена на дальнем конце поля.

Здесь сон стал крутиться на месте: он прерывался и начинался вновь, прерывался и начинался, и так до бесконечности, пока я чуть не взбесилась от нетерпения – потому что я знала, что если мы вместе дойдем до стога, то займемся любовью. Кто-то нас остановил, кажется Уильям Холиок, и нам пришлось вступить с ним в нескончаемый разговор об урожае и о том, какую плату должны получать сезонные рабочие сравнительно с прихожанами, живущими в деревне. От этого я наполовину проснулась, но попыталась вернуться в свой сон и досмотреть его – и мне это удалось, сон потерял свой невинный характер. Мы наконец-то достигли стога, я и мой таинственный любовник, и, припав друг к другу, рухнули в пыльное колючее сено. Мы катались и кувыркались в нем. Наша одежда исчезла. Я вся превратилась в сплошное желание. Мне хотелось, чтобы он наполнил меня через край, вошел в меня, я страстно хотела с ним слиться. Это было невозможно выдержать. Томление окончательно разбудило меня, но и наяву оно не проходило. Я лежала, запутавшись во влажных простынях и ночной рубашке, все внутри меня бурлило и кипело, и я даже немного всплакнула от неопределенности и незавершенности.

Кто же был этот человек? Может быть, никто конкретно, просто символ мужчины вообще, мечта о мужчине, которого я никогда не знала, хотя всю свою жизнь провела среди них? Надеюсь, что сны вроде этого для женщин естественны, и ничего особенно тревожного в них нет. Я еще не слишком стара, и четыре года не имела супружеских отношений, если не считать моего мимолетного «медового месяца». Если бы мы жили в Италии, я скорее всего завела бы любовника. Но здесь это кажется чем-то немыслимо вызывающим, пугающе эксцентричным. Ну и ладно. Придется придумать, чем занять себя.

21 июня

Вот уже месяц, как от Джеффри ни слова. Ничего удивительного или нового, впрочем, для меня в этом нет. Я думала, что он, возможно, черкнет одно из своих неразборчивых посланий Кристи Морреллу, если уж не мне, но его преподобие говорит, что ничего не получал. В душной библиотеке старого д’Обрэ я нашла глобус и по нему узнала, где находится Варна: в Болгарии, на Черном море. К северо-востоку лежит остров (а может быть, полуостров – понять невозможно, поскольку этот засиженный мухами глобус так же стар, как и книги, то есть относится к доисторическим временам) под названием Крым. Там Джеффри надеется стать участником настоящих сражений. Я читаю газеты, чтобы быть в курсе событий: мирная старая Англия стала свирепой и кровожадной. Каждый спит и видит настоящую войну, которой здесь не случалось со времен Ватерлоо. В тот раз, насколько мне известно, враг был разбит случайно. Обитатели Уикерли страшно гордятся своим новым виконтом, который отправился спасать Турцию от посягательств России (довольно неопределенный и невразумительный повод, с моей точки зрения, хотя я, наверное, ничего не смыслю в политике). Они никогда не упускают случая спросить меня о муже. Я отвечаю, что почтовая связь ненадежна (это, собственно, истинная правда) и перевожу разговор на другую тему.

Деньги, а точнее их отсутствие, становятся головной болью. Половину денег за свой патент Джеффри взял в кредит, и, поскольку он все еще до конца не вступил в права наследства, большая часть наличности ушла на погашение его долга королевской комиссии. Злая ирония заключается в том, что виконтесса д’Обрэ в своей огромной груде камней, называемой домом, ныне такая же нищая, как и в бытность свою просто брошенной женой в Холборне. Адвокаты говорят, что это временные трудности и мне нечего волноваться. Но я отнюдь не нахожу все это забавным. Английские законы о наследовании вносят разлад в мою жизнь.

26 июня

С каждым днем очарование этих мест все сильнее захватывает меня. Окрестности чрезвычайно живописны, прогулки по ним – истинное удовольствие. Хотя местные и считают, что негоже мне бродить одной, без провожатых, я все-таки поступаю именно так. Не для того, чтобы бросить вызов их обычаям, а просто потому, что ничего не могу с собой поделать. Меня гонит из дома жужжание пчел в клевере или песня жаворонков в небе, и, не успев толком понять, что случилось, я уже бреду по красному глинистому проселку, такому узкому, что две телеги на нем не разъедутся, зато таинственно укрытому сводом густых ветвей. Иногда меня сопровождает пес Уильяма Холиока, иногда я гуляю в полном одиночестве. Оказывается, живя в переполненном, шумном Лондоне, я, сама того не сознавая, страшно скучала по чистым, свободным пространствам. Здесь есть развалины, оставшиеся еще с римских времен. Местные называют их Монастырский овраг. Он находится в полумиле отсюда по Плимутской дороге. Я часто бываю здесь и отдыхаю среди этих древних камней, любуясь облаками над головой или дикими цветами под ногами. Умиротворение нисходит на меня, я чувствую, что становлюсь чище. Еще я хожу на заброшенный канал, безусловно, самое меланхолическое место во всем Девоне. Даже я нечасто бываю такой грустной, как это тихое одинокое безжизненное место, и оно внушает мне бодрость. Я постоянно пытаюсь зарисовать его, но никак не ухвачу сути.

Линтонский садовник, ворчливый светловолосый шотландец по имени Макорди, изгнал меня из своих владений ввиду некомпетентности. Теперь мне позволено только полоть сорняки и ничего больше. Что правда, то правда, я не умею ухаживать за растениями, и это одно из несчастий моей жизни, потому что я страстно люблю цветы, но, будь на моем месте кто-нибудь более ехидный, он спросил бы мистера Макорди, как он сам себе не действует на нервы. Эти неухоженные, заросшие террасы позади дома ничего общего не имеют с Хэддон-холлом, Чатсуортом или Уобурнским аббатством[11]11
  Знаменитые парковые комплексы.


[Закрыть], могла бы сказать я ему. Кто-то должен привести их в порядок. Даже я, профан в этих делах, вижу великолепную возможность засадить их азалиями, обвить колючими запутанными гирляндами роз и ломоноса, стелющимися побегами вьюнков. Очевидно, если кто и способен сделать это, то вовсе не я. Но и не мистер Макорди.

Внутри дома я не так бесполезна. Миссис Фрут глохнет с каждым днем, и ее обязанности домоправительницы все больше переходят ко мне, потому что более достойной кандидатуры пока не видно. Правда, сейчас из-за отсутствия денег на что-либо, кроме самого неотложного ремонта – залатать прохудившуюся крышу, например, или прочистить дымящие камины, – обязанности эти отнюдь не велики. Я пытаюсь изобрести для прислуги всяческие занятия – навести чистоту в библиотеке, проветрить и очистить от пыли книги, к которым никто не прикасался пятьдесят лет, – но, несмотря на все мои старания, девушки могут быть при деле не более двух-трех часов в день. И это безделье всех, кажется, совершенно устраивает, так что я вынуждена смириться с таким положением дел до поры до времени.

Итак. После того как я сделала вид, что даю мистеру Холиоку указания насчет фермы, дойки коров и ухода за овцами, а он в ответ вежливо сделал вид, что обдумал и принял к руководству мои рекомендации, у меня образовалось много досуга. Я греюсь на солнце, гуляю вдоль реки. Я делаю наброски и пишу. Крестьяне предпочитают держаться особняком, и, надо думать, обо мне у них сложилось такое же мнение. Они необычайно вежливы, но в этой вежливости сквозит скрытое раболепие, и это меня раздражает. Они говорят мне «миледи», а работники форменным образом вытягиваются передо мной в струнку, когда здороваются. Прямо как в средневековье. В то же время я слишком замкнута (ленива?), чтобы ходить с визитами и оставлять свои карточки – проделывать все те утомительные вещи, которые предписывают приличия даже в этой тихой заводи, чтобы завести себе друзей.

Вэнстоуны посетили меня однажды. Мы провели никчемный вечер в весьма натянутой атмосфере. Она назойлива, он честолюбив. В целом, он мне больше нравится. У него острый ум, который он прячет за обтекаемой дипломатичностью прирожденного политика. Он в своем роде красавец; себе на уме, но хорошо образован и, по-видимому, интересен, несмотря на внешнюю чопорность. Но я, наверное, слишком строга к мисс Вэнстоун («Да называйте же меня Онория!»). У нее не меньше честолюбия, чем у отца, но, поскольку она только женщина, все ее устремления связаны с охотой на мужа и попытками вскарабкаться повыше по социальной лестнице. Увы, это весьма частый удел нашего пола.

Другое дело ее кузина Софи Дин, очаровательная, непосредственная девушка, при взгляде на которую я кажусь себе старой каргой. В прошлое воскресенье после службы она стояла на ступенях церкви со старой школьной подругой, приехавшей к ней в гости из Девенпорта (в Уикерли нет секретов); я смотрела на них, освещенных солнцем, смеющихся и шутливо хлопающих друг друга по плечу, юных и счастливых, окруженных сиянием невинного веселья и надежд. Боже! Как я им завидовала… Я ушла домой одна, испытывая жалость к себе, а остаток дня провела в мечтах о том, как бы вернуть мои двадцать лет и чтобы последние четыре года жизни бесследно испарились. Не новая мечта и совершенно бесплодная.

Кроме Вэнстоунов, единственный мой визитер – Кристи. Он приходил трижды и два раза приглашал меня на чай к себе домой. По-видимому, Джеффри просил его взять меня под крыло. (Как соблазнительно представлять себя рядом с Архангелом, окруженной со всех сторон его оперением, в тепле, уюте и под надежной защитой.) Но даже если он ходит ко мне только потому, что его попросил о том Джеффри, его общество все равно доставляет мне больше радости, чем мне следует позволять себе чувствовать. С преподобным Морреллом я более, чем с кем-либо еще, могу быть самою собой: это огромное, захватывающее, могучее облегчение, которое я уже отчаялась когда-нибудь испытать. Мы говорим обо всем на свете. Он не пытается обращать меня в веру, но ему хочется знать, как я «встала на этот путь», я немного рассказала ему о себе – совсем мало и только счастливые моменты из своей истории, – и он воспринял этот рассказ в свойственной ему заботливой, внимательной манере, не судя и не оценивая. Он действительно молится за меня. Я знаю это наверняка, потому что он сам это сказал, совершенно открыто, без тени кокетства. Я испытала при этом удивительное ощущение, которое постаралась скрыть с помощью нервозного, горького смешка. Что он рассказывает обо мне своему Богу? Мне бы хотелось подслушать один из его монологов, обращенных к Всевышнему.

Не думаю, что Кристи чувствует жалость ко мне, падшей женщине. Нет, не жалость, у меня есть некоторые основания думать, что он восхищается мной. Мне никогда прежде не приходилось быть объектом восхищения такого мужчины, как Кристиан Моррелл. Не знаю, что и думать об этом, но эти мысли постоянно меня занимают. Прямота, с которой он говорит о своей жизни, просто обезоруживает меня. Он не похож ни на кого из тех, кого я когда-либо встречала, я очарована им.

У него прелестный дом, не такой старый, как церковь, построенная еще норманнами, но по-своему весьма впечатляющий. Главная постройка относится к концу XV века и представляет собой смесь тюдоровского стиля с мотивами ренессанса. Позднейшие переделки и добавления осуществлены, по-видимому, в правление короля Якова I[12]12
  Первая четверть XVII в.


[Закрыть]. Об этом говорят изогнутые линии причудливых окон, башня, уровни полов в которой отличаются от уровней внутри дома, а также то, что множество деталей и украшений позднейшего времени сделаны из мягкого песчаника, тогда как первоначальным материалом для дома служил твердый дартмурский гранит. Дом викария меньше Линтона самое малое в четыре раза, но он гораздо уютнее, благоустроенней и романтичней. Его кабинет буквально заставлен рядами книг, но книжные полки стоят и в прихожей и даже висят вдоль лестницы. Лампа для чтения на его большом письменном столе не гаснет, должно быть, до глубокой ночи. Иногда, когда бессонница не дает мне покоя и я подолгу прислушиваюсь к тиканью часов, я представляю его себе сидящим за этим столом и пишущим свои проповеди. Я вижу, как он произносит их перед пустой комнатой, шагает взад-вперед, жестикулирует в нужных местах. Он очень много читает, но он не из тех священнослужителей, чья жизнь сводится к одним только богословским трактатам. Он бывает священником только тогда, когда это совершенно необходимо. Кристи заботится о каждом из своих прихожан, принимает близко к сердцу заботы самого незаметного из них. И он вовсе не стесняется показывать это. А они, в свою очередь, просто обожают его – почему, собственно, нет? Мужчины им восхищаются, а дамам хочется заботиться о нем, что же до девиц… да, в рамках известного союза, освященного церковным благословением, все девицы просто-напросто его хотят. Я вижу это каждое воскресенье, когда он приветствует их на ступенях церкви, и это меня развлекает. До известных пределов. Я не хочу, чтобы он выбрал одну из них. Нет, даже прелестную Софи Дин. И, конечно же, не кого-нибудь из сестер Суон и не мисс Мэртон, и никого другого. Он чересчур хорош для них всех.