Текст книги "Барды Костяной равнины"

Глава шестая

Ни история, ни поэзия не дают нам удовлетворительных объяснений, отчего Найрн решил остаться в школе Деклана. Неожиданное решение, даже если оставить в стороне неоднозначность его чувств к Деклану, с великим энтузиазмом исследуемую в балладах, но крайне редко подтверждаемую документами. Скорее всего, в школе Найрн не учился никогда в жизни. Во всех Приграничьях насчитывалось лишь несколько школ, и вряд ли хоть одну из них мог бы заинтересовать сын бедного крестьянина-арендатора. Найрн был рожден для странствий, ремеслу учился в пути, и, хоть и успел до прихода на равнину Стирл исходить немало дорог, его еще вполне мог манить к себе весь огромный Бельден – новые инструменты, которые ему предстояло отыскать и освоить, множество музыки, песен дворцов и трактиров, которых он еще не слыхал.

И все же он остановился и остался здесь, на равнине Стирл.

Как учитель или как ученик? Однозначного ответа не дает никто. Баллады склонны акцентировать внимание на отношениях Найрна с Декланом, сама же школа служит лишь фоном, декорацией для их состязаний, их раздоров, их дружбы. Они – рабы капризов изменчивой сказки: правдой становится то, что способствует замыслу рассказчика. Барды вызывают друг друга на продолжительные игры в загадки, влюбляются в одну и ту же девушку (по-видимому, невзирая на разницу в возрасте), Найрн мстит Деклану за верность королю, завоевавшему Приграничья… Есть ли во всем этом хоть доля истины, об этом история умалчивает. Наиболее связные и непротиворечивые документальные сведения о жизни Найрна в этот период представлены в счетных книгах школьного эконома.

На протяжении неполного года, о коем идет речь, первый школьный эконом вел записи ежедневно, начиная с весны, предшествовавшей появлению в школе Найрна. Возможно, делая эти записи, он наблюдал из окна своего кабинета в верхнем этаже башни, как у ее подножия день ото дня растет здание, уже к концу лета завершенное и практически в неизменном виде сохранившееся до наших времен.

«Сего дня уплачено из школьных средств Хьюну Флауту, сапожнику, за шесть пар сандалий для различных учеников и мэтров, а также за латки на сапоги Найрна».

«Сего дня уплачено из школьных средств Литу Хольму за свинью, выбранную Найрном на племя».

«Сего дня принята в пользу школы от Хана Спеллера, торговца тканями, плата за стол и кров для него самого, его дочери и его слуги, за место в конюшне и корм для его лошадей, а также за фаянсовый тазик для умывания (один), разбитый вышеозначенной дочерью о дверь, закрытую за собою Найрном».

И так далее, и так далее. Все эти прозаические записи, крайне редко содержащие в себе ссылки хотя бы на отголоски захватывающих баллад, подписаны: «руку к сему приложил Дауэр Рен, эконом».

 
След лисовина оставляю за собою,
И на крылах совы несусь в ночи,
Я – это ключ, ключ к сердцу самоцвета,
Поющей арфы потаенный дух.
Кто я?
 

Неизвестный автор.

Из «Загадок Деклана и Найрна»

 
Власы ее – что пена волн, гонимых ветром,
А очи – зелень древней пущи леса,
Как снег белы, персты свирель ласкают,
Неистов, сладок арфы глас в ее руках.
Любовью к деве равно воспылали
Младой и старый барды, два великих,
Придя к ней, отворить уста просили,
Сказать кто больше люб ей из двоих.
«Сыграйте, – был ответ. – Рассудит сердце,
Кто любит истинно, кто любит лишь любовь».
 

Г-жа Уэльтерстоун.

Из «Принцессы Эстмерской».

Он ушел бы из школы Деклана, не оглядываясь и даже не доев жаркого, если б не этот нежданный удар молнии – если бы не дочь лорда Десте. Тысячу тысяч раз он играл и пел былины и баллады о любви, но так ни разу и не испытал ее. Теперь же, чем дольше он оставался здесь, тем яснее осознавал: ведь это – все равно что петь об огне, ни разу не почувствовав его чуда, его тепла, его жжения, его абсолютной необходимости. Странствуя по миру, он сыпал этим словом свободно, будто мелкими приятными гостинцами, разбрасывался им направо и налево, словно луговыми цветами, которые не стоят ничего и будут забыты еще до того, как увянут. И уж тем более никогда прежде не восставал против своего полного невежества на сей счет.

Насчет его невежества склонен был разглагольствовать и Деклан, хотя в те минуты, когда Найрн удостаивал его вниманием, ему казалось, что старый бард сетует на что-то совершенно иное. Но чаще всего он просто пропускал сетования Деклана мимо ушей. Он делал все, о чем просили – таскал камни, тесал бревна для опор и стропил, делился с другими учениками песнями Приграничий, запоминал их песни, учился читать, не задумываясь ни о чем, кроме длинных пальцев и зеленых глаз красавицы на кухне. Зачем Деклану учить его грамоте? Этого он не мог понять никак. Память его была бездонна и безупречна. Если слова уже у него в голове, зачем утруждаться – учиться записывать их? Однако он делал, что велено, только ради возможности два или три раза в день оказаться рядом с Оделет, получить из ее рук миску, кружку, и унести память о выражении ее лица, о негромком и мелодичном (что бы она ни говорила) голосе с собой, чтоб вспоминать о ней весь остаток дня, полного бессмысленных хлопот.

Деклан сумел завладеть его вниманием лишь раз, велев никому не показывать то, что он пишет, и ни с кем об этом не говорить. Это требование показалось Найрну подозрительным – ведь записи на то и нужны, чтобы их видели и читали другие. Найрн размышлял над этим требованием так и сяк, но, с какой стороны ни взгляни, так и не сумел понять его смысла. Наконец он решил спросить об этом самого Деклана.

– Ты слишком, слишком стар, чтобы учиться читать и писать, – охотно ответил тот. – Но научиться нужно, посему учись быстрее, да не болтай. Не будешь болтать – не вызовешь и насмешек тех, кто тебе небезразличен. Я попросил освоить грамоту и нескольких других, – добавил он. – И они тоже будут держать это в секрете, как я велел.

Казалось, грамотой овладеть легче легкого. Несколько прямых, похожих на палочки чернильных штрихов, повернутых так-то и так-то, составляли слово, означавшее «рубашка», или «яйцо», или «глаз» – смотря по начертанию. Деклан объяснил, что у них есть и другие значения, но не сказал, какие. Сказал лишь, что в простейшем из значений и заключается сила слова.

Это Найрн понял прекрасно: странную кипучую сумятицу простейших, самых обычных слов он познавал каждый день.

Вот, например, «сердце». Чувствуя его ритм, Найрн и раньше мог смутно представить себе местоположение сердца в груди. Теперь же он – впервые в жизни – волей-неволей узнал, отчего в стихах и песнях с этим исправно стучащим в груди органом связано так много чувств и абстракций. Оказалось, сердце живет само по себе – собственной, совершенно необычной жизнью, проявляющейся множеством странных способов. При виде Оделет, перебирающей изящными пальцами зеленую листву в поисках стручков гороха на кухонном огороде, его биение усиливалось так, что едва не причиняло боль. При виде Оделет, грациозно склонившей изящную шею, чтоб проскользнуть под притолокой на выходе из курятника с корзиной яиц, сердце вдруг начинало гнать кровь по жилам изо всех сил, с безмолвным грохотом далекой грозы. Рядом с ней Найрн чувствовал сухость в горле, у него потели ладони, ступни вырастали до невероятной величины. Ее имя он шептал всем, кто согласен был слушать – солнцу, луне, султанчикам морковной ботвы в огороде. И вот, однажды утром, за тайными занятиями письмом, он ощутил неодолимое желание увидеть ее имя стекающим с кончика пера. Но ни одно из слов, узнанных от Деклана, не подходило – даже отдаленно.

Сколько же черточек-палочек, и каким образом нужно начертать, чтоб получилось «Оделет»?

Спросить у нее самой он не мог и скорее замучил бы себя до беспамятства, прежде чем раскрыть свое сердце перед Декланом. Сердце, столь деликатный в те дни предмет, просто не позволило бы ему заговорить об этом при Деклане. Сжалось бы в груди при виде усмешки старого барда, съежилось, как бродячий пес, и метнулось прочь, прятаться за спиной какого-нибудь органа покрепче. В какую бы форму ни облекал Найрн свой вопрос – пусть даже в самую простую, перед глазами неизменно возникала совершенно невозможная картина: ничтожный Свинопевец, засматривающийся на дочь из благородной эстмерской семьи. Такие хитросплетения событий даже в балладах редко вели к счастливому концу. Обычно кто-то да погибал. И вряд ли Оделет, всегда безмятежно спокойная в его присутствии, разразится традиционными бурными рыданиями над его телом. Возможно, и обронит хладную жемчужину слезы при мысли о его страданиях, но затем тут же забудет о нем навсегда.

Наконец Найрн вспомнил о том, кто мог написать имя каждого и, более того, делал это каждый день, не обращая ни малейшего внимания на сердечные затруднения, если только они не касались денежных сумм – уплаченных или полученных.

Найрн никогда не бывал в древней башне дальше кухни. Где-то там, наверху, давал уроки Деклан, где-то там, наверху, проживал и вел счетные книги школьный эконом. Ученики спали в головоломном лабиринте крохотных комнатушек, собственноручно сооруженных под завершенной частью крыши нового дома. Из того, чему учил Деклан, Найрн знал почти все и старался держаться от желтоглазого барда подальше: слишком уж странные вещи случались, стоило их путям пересечься.

Но ради того, чтоб увидеть, как чернила, стекая с его пера на бумагу, превращаются в имя Оделет, стоило рискнуть углубиться в неисследованные области башни.

Когда он вошел в кухню, Оделет разделывала мясницким ножом куриную тушку. Она не замечала его, пока Найрн, глядя, как ее нож пронзает бледную, лишенную перьев грудь злосчастной птицы, не подошел к порогу распахнутой двери в башню. Моргнув и утерев нос, он украдкой взглянул на нее: не заметила ли она его неловкости? Поспешно отвернувшись, Оделет устремила бесстрастный взгляд вниз, на куриную тушку, и подняла нож. Найрн скользнул через порог и направился по винтовой лестнице наверх.

В узких окнах, спиралью тянувшихся вдоль лестницы кверху, одна за другой открывались картины долгого летнего вечера. Казалось, равнина – оборот за оборотом – кружится за стеной. Желто-серое небо над горизонтом в той стороне, где только что скрылось солнце, в следующей узкой раме сменялось рекой, змеящейся к еще одному горизонту, и деревьями, покровительственно склонившимися над таинственной темной водой. Следующее окно заливал свет луны, серебрившейся высоко в небе. За следующим смотрели вдаль, провожая уходящий день и встречая появление звезд, огромные стоячие камни. В следующей узкой щели моргнула искорка фонаря, зажженного кем-то в дверях таверны у реки. Затем Найрн миновал комнаты Деклана – нижнюю, где старый бард давал уроки, и верхнюю, где спал. Обе двери были закрыты. Из следующего окна донеслась музыка: кто-то – возможно, сам Деклан – негромко, задумчиво перебирал струны арфы, сидя в кругу стоячих камней и любуясь игрой лунного света на стенах огромной темной башни, стоявшей среди поля под холмом, вознесшейся в небо до самых звезд…

Найрн остановился. Вцепившись обеими руками в края узкого проема, словно в попытке раздвинуть их, он втиснул лицо в щель окна и долго смотрел на башню. В конце концов он моргнул, а когда вновь открыл глаза, башня исчезла. Внизу был виден лишь знакомый простор, быстро растворявшийся в сумраке ночи. Найрн разжал пальцы и отступил на шаг, не отводя глаз от окна. «Должно быть, тень нашей башни в траве», – наконец решил он. Отвернувшись от окна, он зашагал дальше по бесконечным ступеням. Звуки арфы летели ему вслед.

Наконец он взобрался под самую крышу. Остановившись у двери эконома, отмеченной изображением пера и книги над ровным рядом каких-то непонятных фигур, он постучал.

Эконом откликнулся изнутри. Войдя, Найрн нашел его за столом, с пером в руке и множеством чисел в глазах, над толстым томом счетной книги. Эконом был примерно одних с Найрном лет, а что до прочего сходства – должно быть, этот юноша был рожден на другой звезде. Казалось, в жилах его течет не кровь, а чернила, а сердце стучит, точно счеты, и будет отбивать число за числом, пока не остановится навек. Однако, при всей своей серьезности, эконом оказался юношей отзывчивым. Не задавая вопросов о необычной просьбе Найрна, он принялся листать страницы счетной книги.

– Оделет… Помню, я сделал эту запись как раз перед твоим появлением.

Найдя нужную страницу, он повел пальцем по строкам, сверху вниз. Найрн наблюдал за этим, глядя ему через плечо.

– Вот. «Сего дня принята в пользу школы от Бервина Десте, брата Оделет Десте, плата за стол и кров в течение трех дней, а также за место в конюшне и корм для коня», – он указал на волнистый, текучий фрагмент среди целой строки узелков и завитушек. – Вот так и пишется ее имя.

Найрн изучил его со всем вниманием. Убрав с глаз волосы, изучил снова.

– Что это?

– Где?

– Вот это, – Найрн повел рукой в воздухе, над страницей. – Все это, вышедшее из-под твоего пера.

– Грамота. Письмо.

– Нет, не может быть.

Эконом резко вскинул голову и взглянул Найрну в глаза. Ненадолго задумавшись, он толкнул к Найрну книгу, обмакнул перо в чернила и подал ему.

– Покажи. Вот здесь, в чистом уголке. Как выглядит твое письмо?

Вопреки всем наказам Деклана держать свои занятия в секрете, Найрн склонился над страницей и начертал знак из четырех палочек.

– О-о, – негромко сказал Дауэр, удивленно подняв брови. – Тогда понятно, что тебя озадачило. Это древняя грамота. Я ее не знаю, только видел эти письмена кое-где, вырезанные на стоячих камнях. Так больше никто не пишет. Вернее сказать, я и не знал, что кто-то до сих пор так пишет.

– Тогда зачем же Деклан обучает меня этому?

– Не знаю, – ответил эконом, склонив голову и продолжая рассматривать слово, написанное Найрном на полях страницы. – Об этом нужно спросить у него самого. Что это означает?

– «Лук». Да. Я спрошу его. А не мог бы ты показать… – Найрн еще раз взглянул на луковку кружка, с которого начиналось имя Оделет, и безнадежно покачал головой. – Ладно, не стоит. Неважно это. То есть, для нее неважно.

Какое-то время Дауэр молчал, водя по странице обратным концом пера, и, наконец, поднял взгляд на Найрна.

– Почему бы тебе просто не сказать ей?

Первым отозвалось сердце: кровь так и вскипела в жилах. Этот язык был прост и ясен.

– Я… боюсь, – с запинкой, будто язык споткнулся об это слово, пробормотал Найрн.

Эконом выпрямился, вновь обмакнул перо в чернила, написал слово на чистом уголке страницы и аккуратно оторвал его.

– Возьми. Она написала бы свое имя вот так.

Не говоря ни слова, Найрн взял крохотный бумажный треугольник. Вернувшись к себе, в тесную клетушку ученического муравейника, где не было ничего, кроме тюфяка, пары колышков, вбитых в швы каменной кладки, чтоб вешать одежду и инструменты, да грубо сколоченного стола с подсвечником и разными мелкими пожитками, он долго изучал слово, повторял его раз за разом, пока не запомнил – до последнего штриха и завитка, до последней палочки и черточки. Покончив с этим, он сунул бумажку в отверстие резонатора арфы, где этот клочок задрожит, затрепещет в такт каждой взятой им ноте, и отправился поговорить с Декланом.

Найти старого барда оказалось нетрудно: выглянув в ночь за порогом, Найрн тут же услышал его арфу и двинулся на звук. Деклан сидел на своем излюбленном месте, прислонившись спиной к одному из огромных стоячих камней на вершине холма, и пощипывал струны, играя луне. Должно быть, его игру Найрн и слышал, поднимаясь на башню. Стоило ему остановиться рядом и озадаченно взглянуть вниз в поисках очертаний незнакомой башни среди поля под холмом, музыка смолкла.

– Ты снова солгал мне, – без околичностей сказал он, почувствовав на себе взгляд Деклана.

Старый бард помолчал, замерев без движения. Затем он опустил арфу в траву рядом с собой и ровно ответил:

– Значит, ты проболтался о том, что я просил держать в секрете. Иначе откуда бы тебе знать?

– Это же такая мелочь… Зачем тебе понадобилось врать о таком пустяке?

– Кому рассказал?

– Дауэру Рену. Я пошел к нему спросить, как пишется одно слово…

– Отчего ты не пришел ко мне?

– Это личное, – коротко ответил Найрн, чувствуя, что краснеет.

– Но с экономом ты едва знаком.

– Зато я знал, что он скажет правду. Скажет, как пишется нужное слово, а не подменит его другим – «колокольчиком» или «маслом» вместо «О…».

Осекшись, Найрн поспешно зажал ладонью рот, но было поздно.

Не разжимая губ, старый бард хмыкнул, а может, издал отрывистый смешок или просто резко выдохнул, избавляясь от попавшей в ноздрю пушинки.

– «Оделет»?

Пальцы Найрна сами собой сжались в кулаки.

– Я знал, что ты будешь смеяться. Ты хранишь свои тайны и осмеиваешь все вокруг. Ты дошел до самых северных берегов нашей земли всего лишь затем, чтобы шпионить за рыбаками и пастухами и обмануть их…

– Я не смеюсь, – оборвал его Деклан. – Смеяться над тем единственным, что держит тебя здесь, мне бы и в голову не пришло. Но скажи: всегда ли ты сам говоришь только правду?

– Да. То есть нет. Но, когда речь о важном… И дело вовсе не в этом…

Найрн замолчал, вспоминая по кусочкам всю жизнь, все то, что привело его сюда, на этот холм, к величайшему из бардов пяти королевств.

– Музыка не лжет, – заговорил старый бард после недолгой паузы. – Возьмешь фальшивую ноту – это услышат все. Но слово так легко может менять значение… Вот оно ничего не весит и парит, как звезда, а в следующий миг падает вниз, точно камень. Сколько раз произнес ты слово «любовь», имея в виду все что угодно, кроме любви?

Найрн, непреклонно взиравший на него сверху вниз, заморгал.

– Теперь ты, наконец, решил, будто знаешь, что значит это слово, но обнаружил, что не в силах его вымолвить. И кто же отныне поверит тебе?

– Это не… – запротестовал Найрн. – Это не совсем так… Она… И вообще я не об этом пришел говорить. Но как ты узнал? Я никому не говорил ни слова…

– Об этом говорит твое лицо всякий раз, как ты увидишь ее. Говорят твои ноги, начинающие заплетаться в ее присутствии. Говорят твои пальцы, дрожащие на клапанах свирели. Ты говоришь о ней каждую минуту, только тем языком, каким – готов прозакладывать струны собственной арфы – при всех своих талантах и смазливом лице не разговаривал еще никогда.

Найрн долго молчал, обратив взгляд к подслушивавшей их разговор луне. Наконец он глубоко вздохнул и заговорил:

– Да, так и есть. Неужели я так жалко выгляжу рядом с ней?

– Не ты один.

– Как? Я и не замечал…

– Потому, что больше ни на кого не обращаешь внимания. По словам ее брата, ради приезда сюда она оставила без ответа предложение очень богатого дворянина. И он ждет до сих пор.

– Вот как, – протянул Найрн, совершенно упав духом.

– А ты можешь хотя бы говорить с ней время от времени.

– Может быть. При ней все нужные слова вдруг исчезают из головы. И при тебе тоже, – упрямо добавил Найрн. – Я пришел говорить совсем о другом.

– По крайней мере, со мной ты разговариваешь, – усмехнулся Деклан. – О чем же ты пришел говорить?

– Зачем ты учишь меня писать «вода» древними, как стоячие камни, каракулями, которых давным-давно никто не понимает?

– Затем, что это – язык тайн, язык силы, язык забытых искусств. Слово «вода» выглядит как «вода» только снаружи. А под поверхностью, в глубине, превращается в нечто совсем иное. И у тебя есть дар использовать скрытую в словах силу. Ты сам сказал мне об этом в том грязном трактире на берегу Северного моря, сманив самоцветы с моей арфы, – он повернул арфу лицом к Найрну, и самоцветы приветствовали его знакомыми теплыми отблесками. – Видишь? Они узнают тебя.

Найрн тупо уставился на камни, вспоминая, с какой наивностью и силой забрал их. Наконец он перевел взгляд на едва различимое в темноте лицо Деклана с холодными слезинками лунного света в совиных глазах.

– Зачем я нужен тебе здесь? – медленно, чувствуя, что ответ не придется ему по нраву, спросил он. – Зачем ты учишь меня этому?

– Я и сам учусь этому, – напомнил Деклан. – Я взял этот язык с ваших древних стоячих камней. Я пытаюсь пробудить забытую силу ваших земель. Короли моей родины знают, на что годятся их барды: величайшие из музыкантов – самые сильные маги. Я могу научить тебя тому, что тебе нужно знать, чтоб стать придворным бардом короля Бельдена.

Найрн отступил назад, едва не потеряв равновесие и не покатившись кубарем вниз.

– Нет, – жестко ответил он. – Я ни за что не стану работать на этого самозванца.

– Подумай, – негромко возразил Деклан. – Подумай. О высоте положения при дворе короля. О музыке, которой ты никогда не слыхал, – обо всей куртуазной музыке пяти исчезнувших королевств и родины короля Оро. Об инструментах, на которых ты смог бы играть. О знаниях, что смог бы получить. О тех возможностях, что откроют тебе богатство и высокий пост: перед тобой, бардом, высоко чтимым самим королем, откроются двери всех замков Бельдена. Даже лорд Десте, отец Оделет, рад будет видеть тебя под своим кровом.

– Откуда мне знать… – дрожащим голосом прошептал Найрн.

– Что я не обманываю тебя снова? Таков был последний приказ короля Бельдена, отданный мне, когда я оставил двор: найти и обучить бардов, наиболее талантливых в волшебстве этих земель. Именно это я и делаю. Подумай обо всем этом. А уж потом решай, уйти или остаться. Если останешься, я предлагаю тебе все это именем короля.

– Ты не ответил…

– И этого ты никогда не узнаешь, если уйдешь, не так ли?

Найрн замер, молча глядя на темную фигуру в траве у подножия камня. Деклан поднял арфу и нежно провел пальцами по струнам. Отблески нот дрогнули, устремившись навстречу лунному свету, и Деклан заиграл снова.

– Когда я… – сбивчиво заговорил Найрн. – Когда я поднимался на башню, чтобы поговорить с Дауэром Реном, я видел в одном из окон огромную темную башню вон там, в поле под холмом. Казалось, она вытянулась в небо до самых звезд, и сами звезды стали ее частью. Это ты и имел в виду под силой нашей земли? Ты ведь тоже должен был видеть ее. Ты сидел здесь и играл.

Арфа умолкла, не завершив фразы; на миг пальцы и голос Деклана словно сковало льдом. Вздохнув, он поднял на Найрна взгляд. Лицо его было скрыто в тени – одни лишь глаза блеснули в лунном луче.

– Да, я был здесь, – ответил он. – Смотрел на восходящую луну и думал о музыке своей родины. Думал и размышлял: сколько всего забудется в разлуке с собственной историей, сколько зачахнет на этой чужой земле? Тут ты открыл дверь, и звон ее колокольчика отвлек меня от воспоминаний. Только тогда я и начал играть. Я не видел никакой башни. Не слышал никакой музыки, кроме своей. Все это волшебство было для тебя.