Текст книги "Барды Костяной равнины"

Глава седьмая

Официальное приглашение на ужин, устраиваемый королевой в честь приезда ее брата, лорда Гризхолдского, как всегда, застигло Фелана врасплох. Он только что выбрался из постели после долгой ночи в «Веселом Рампионе», навстречу неумолимо грядущему дню, с какой стороны ни глянь, не сулившему ничего, кроме необозримой, безбрежной пустоты страниц так и не начатой работы. Дом отца стоял на берегу Стирла, невдалеке от замка Певерелл, где городские улицы становились спокойнее и шире, а по обочинам тянулись ряды огромных вековых деревьев. Водная гладь здесь безраздельно принадлежала роскошным баркам и яхтам – рабочие суда забирались вверх по течению так далеко от доков разве что в погоне за косяком рыбы. Дом, возведенный из плитняка сотни лет назад, до сих пор сохранил кое-что из изначальных архитектурных странностей – к примеру, пару совершенно не подходящих друг к другу окон в боковой стене, нелепых, как глаза камбалы. Внутри время набирало скорость, устремляясь к дубовым панелям, мраморным стенам, пушистым коврам и множеству неярких ламп, освещавших коллекцию Ионы – невероятное множество странных вещей со всего света, включая десяток мест, которых Фелан даже не смог отыскать на карте. Мать Фелана, Софи, сама по себе наследница знатной семьи и родня самих Певереллов, одобряла все современные удобства, решительно возражая лишь против собственной машины – дескать, они шумны, медленны и не понимают человеческих слов.

Полностью одетая, воюя на ходу с тесной перчаткой, Софи наткнулась на зевающего Фелана в гостиной, чмокнула губами где-то возле его подбородка и энергично спросила:

– Ты отыскал отца?

– А я ищу его?

Софи оживленно закивала. Унаследовав ее светлые волосы, серые глаза и даже ее чарующую улыбку, Фелан (как выяснилось еще в раннем детстве) был начисто лишен ее непробиваемого сдержанного нрава, служившего неодолимой преградой для любых вопросов касательно поведения Ионы.

– Я ведь сказала тебе. Разве нет?

– Нет.

– О, неужели? Что ж, его нужно найти и подать к ужину в честь лорда Гризхолдского… – осекшись, мать издала короткий смешок. – Нет, герцог вовсе не замышляет вонзить в него нож и вилку, но все мы должны прийти. Сам король приписал на нашем приглашении, что определенно желает видеть Иону, дабы завершить некую беседу.

– Когда?

– Что «когда», дорогой?

– Ужин.

– О-о… Через день или два… Я запамятовала, – лучезарно улыбнувшись Фелану, мать потрепала его по щеке. – Просто найди его, Фелан. Тебе это всегда так превосходно удается. Приглашение где-то там, а мне нужно бежать. Сегодня мы вяжем носки для кайрайской бедноты, а затем бабушка кухарки Урсулы Барис будет учить нас предсказывать будущее по птичьим гнездам.

С этим мать и оставила Фелана, утратившего от изумления дар речи, зато окончательно проснувшегося. Очнувшись от ступора, он двинулся в ее кабинет, чтоб отыскать приглашение в груде бумаг на письменном столе, но на полпути резко свернул к дверям. Все было бессмысленно: вымытый, сытый, звенящий деньгами в карманах, Иона мог оказаться где угодно, и Фелан либо наткнется на него вовремя, либо нет. В конце концов, ему нужно было писать исследование. Отец мог подождать.

Однако, прежде чем на весь день похоронить себя в школьной библиотеке, он отклонился от выбранного пути и снова перешел реку по Докерскому мосту – заглянуть на раскопки. В ясном свете утра безлюдные земли утратили всю таинственность, превратившись в обычные жалкие руины столетней давности. Остатки стен тяжело навалились друг на друга, обугленные оконные рамы таращились на разноцветные здания за рекой, точно пустые глазницы, над заброшенным берегом нависли разрушенные склады и сломанные сваи причалов. Пожар опустошил эти земли раз и навсегда: все предпочли переселиться в более процветающие районы, заново отстраивать сгоревшее и разрушенное не счел нужным никто. Однако сейчас в жутковатой тишине слышались громкие, радостные голоса, только говоривших нигде не было видно. Казалось, голоса доносятся откуда-то из-под земли.

Подойдя к краю последнего прожекта Ионы, Фелан заглянул в яму и увидел чью-то макушку, поднимавшуюся навстречу. Макушка была прикрыта мягкой панамой, так что лица было не разглядеть, но голос, обращенный к кому-то внизу, Фелан узнал сразу.

– Принцесса Беатрис? – окликнул он.

Вскинув голову, принцесса улыбнулась. Ее панама соскользнула на плечи и повисла на шнурке. Пара блестящих, точно крыло ворона, локонов, высвободившихся из-под тугих заколок, упали на лоб.

– Фелан! – на миг опершись на поданную им руку, она выбралась из раскопа и стряхнула с одежды целую тучу пыли. – Ох, извини, – добавила она, со смехом отступив в сторону. – Побывав внизу, я не гожусь для приличного общества. Ты ищешь отца?

– Да. Вы его не видели?

– Заглядывал с утра, но почти сразу ушел.

– Нет ли у вас соображений, куда он мог пойти? – без всякой надежды спросил Фелан.

Вынув из волос заколки, принцесса встряхнула головой. В воздухе повисла новая туча пыли.

– Нет, – ответила она и на минуту задумалась. Из ямы за ее спиной доносился тихий шорох кистей, осторожные удары кирки, отрывистые переговоры. Спокойный взгляд принцессы устремился в сторону города за плечом Фелана. Внезапно ему подумалось, что ее чернильно-синие глаза того же цвета, что и астры, растущие из кучи мусора неподалеку. – Я помню, его приглашали ко двору, но это тебе не поможет, если ты именно поэтому его и ищешь. Эй, никто не знает, куда мог уйти мэтр Кле? – крикнула принцесса, обернувшись к раскопу.

Снизу раздались негромкие разрозненные смешки. Фелан криво улыбнулся.

– Ладно. Я его отыщу. Если увидите его…

– Да, конечно. Я сейчас еду домой. Леди Хартсхорн дает обед в честь леди Гризхолд, и мне от него никак не увильнуть – обещала быть. Может, подбросить тебя куда-нибудь по дороге?

– Да, – без раздумий ответил он, но тут же неохотно поправился: – То есть нет. Мне стоит задержаться и немного поискать здесь. Здесь я нашел его в последний раз. А из машины его труднее заметить. Я знаю парочку его любимых мест…

– Что передать, если я его встречу?

– Благодарю вас, принцесса. Просто скажите, что он нужен дома.

Позже, сидя за столом в школьной библиотеке, он праздно размышлял об этой встрече, затем об Ионе, затем безжалостно выкинул из головы все мысли, напряженно уставился на чистый бумажный лист и затаил дыхание. Слово, повисшее на кончике пера, затрепетало, готовясь лечь на бумагу. Монолиты книжных томов и рукописей высились вокруг. Все они были битком набиты словами, уложенными теснее, чем кирпичи в стене, бесконечные армии слов без остановки маршировали со страницы на страницу. Изо всех сил стиснув перо, Фелан еще на волос приблизил его к бумаге, чтобы слово, упорно цеплявшееся за кончик пера, наконец-то сдалось и спустилось, сошло на этот бескрайний простор. Вот кончик пера встретился с бумагой… поцеловал ее… и замер.

Резко выдохнув, Фелан откинулся на спинку стула. Перо, нагруженное так и не обретшими формы словами, закачалось над полом в безвольно обмякшей руке. «Да как же, – недоверчиво подумал Фелан, – появились на свет все эти книги и рукописи? В каком граненом куске янтаря, в каком потайном отделении какого укрытого в тайном месте ларца другие находят то самое слово, с которого начнется предложение, которое затем развернется в абзац, который превратится в страницу, которая перерастет во вторую, а за ней в третью, и так далее, и так далее?»

Снова усевшись прямо, он бросил перо на стол и принялся наугад просматривать начала книг и рукописей, грудами высившихся вокруг него.

«Существует ли Костяная равнина?» – лаконично, попросту вопрошала одна из недавних статей. Аргументация книги постарше начиналась туманнее, но куда более звучно: «На самом дальнем из горизонтов, на горизонте времен, озаренном рассветом Пяти Королевств, мы можем увидеть его – то место, куда помещают Костяную равнину история и поэзия». Раздраженно захлопнув книгу, Фелан раскрыл другую – тонкую тетрадь в мягкой кожаной обложке. Эта начиналась так: «Не одну сотню лет поэты, ученые и барды проливают реки чернил в спорах о том, какие из стоячих камней на картах Бельдена являются также стоячими камнями, ограждающими Три Испытания Костяной равнины на карте мира поэзии».

Закрыв и эту книгу, Фелан бросил ее на стол и бессильно уронил голову на стопку книг, как будто нужные слова каким-то чудом могли бы просочиться сквозь шелушащийся пергамент и древнюю кожу прямо в мозг. В библиотеке, среди дубовых полов в коврах ромбов солнечного света, льющегося из окон, среди высоких книжных шкафов красного дерева и стеклянных витрин с бесценной коллекцией свитков и первых изданий (дар Ионы Кле), царили беспощадное солнце и мертвая тишина. В этот погожий весенний денек у всех на свете нашлись занятия получше мучительной борьбы с древней историей. «Пожалуй, отец был прав, – смиренно подумал Фелан. – На эту тему все уже сказано. Больше добавить нечего, потому мне и не найти ни единого подходящего слова».

Наконец он поднялся из-за стола и пригляделся к коллекции отца. Очевидно, Иона счел эту тему такой скучной, что предпочел избавиться от всего, попавшего в его руки. Среди прочего, Фелан обнаружил самую раннюю из версий сказки о Трех Испытаниях, записанных не на камне, а на пергаменте, а также эссе о Найрне, написанное неким безвестным ученым, судя по всему, полагавшим, будто сей бард, потерпев поражение в испытаниях, бродит по свету до сих пор – тысячу лет спустя. Фелан призвал из недр библиотеки архивариуса. Видя отчаяние на его лице, архивариус, коему полагалось бы лечь костьми на пороге, но не допустить выноса из библиотеки бесценных манускриптов, в конце концов позволил взять их домой – только чтобы отец не видел.

Из всех мест на свете, где можно было случайно наткнуться на отца, самым маловероятным был его собственный дом. Туда-то Фелан и отправился. Дома не оказалось никого, особняк был спокоен и тих, если не считать шума, время от времени доносившегося с кухни. Устроившись на софе и обложившись манускриптами, Фелан взялся за чтение.

 
На равнине из костей,
Посреди кольца камней,
Ждут Три Испытанья, Три Кары,
Три Величайших Сокровища:
Одно – Вещий камень,
Другое – Неисчерпаемый котел,
А третье – Вьющаяся башня.
Тот бард, чей голос растрогает камень,
                             заставив его прорицать,
Тот бард, чье сердце наполнит котел,
                        чтоб накормить весь свет,
Тот бард, что выкует песню из смерти,
Поэзию из безумия,
А ночь превратит в рассвет,
Тот бард овладеет древнейшей силою речи родной.
Вот каковы Три Сокровища,
Три Испытания Костяной равнины.
Но берегись Трех Кар:
Тот бард, что не разбудит камня,
Впредь будет петь камням.
Тому, кто не наполнит котел,
Впредь быть вечно голодным,
Не обративший в поэзию ночь
Будет разбит в черепки языка,
И ночь его поглотит.
Кто не осилит всех Трех,
Впредь не найдет для себя
Ни голоса, ни вдохновенья,
Ни отдыха, ни покоя,
Ни конца дней, ни забвенья.
 

За первой рукописью последовало описание подвигов и злоключений бардов, осмелившихся подвергнуть себя испытаниям ради великой власти над словом и мировой славы. Лишь единицы из них, подобно Найрну, оставили след не только в поэзии, но и в истории. Большинство несчастливцев, скорее всего, было создано только затем, чтобы поведать миру о своих неудачах. Несмотря на предреченные ужасные последствия, самым благородным и чистосердечным из искателей приключений предоставлялся шанс облегчить свою участь. Они возвращались домой всего лишь с израненной памятью и получали в награду сказание, что будет расцветать новыми красками и обрастать новыми подробностями с каждым новым пересказом.

Эта рукопись была настолько стара, что Фелан листал страницы, затаив дух: как бы слова не унеслись назад, в воздух далекого века, с хлопьями шелушащегося пергамента. Писец или бард, извлекший эти стихи из народной памяти и записавший их, не счел нужным указать ни места их происхождения, ни своего имени, ни даты. Но из различных научных работ на сей предмет Фелан знал: сказание много старше этой рукописи. Само по себе оно даже не намекало на то, куда именно следует отправиться барду в поисках Костяной равнины. Но и это Фелан уже знал: это сказание он целиком заучил наизусть еще к десяти годам. Рукопись он прихватил так, на всякий случай, в надежде, что вид писанных в древности слов породит искру мысли, вспышку озарения, подтолкнет взяться за перо.

Тут-то, растянувшись на софе с обеими рукописями на груди, он, привлеченный тихим шорохом ковра, поднял взгляд и увидел отца.

Взглянув на бесценные манускрипты, Иона только крякнул и рухнул в кресло у изножья софы, лицом к Фелану. Лицо его, что вполне предсказуемо, было раздраженным и бледным, но во взгляде чувствовалось нечто необычное. Вдобавок, он был на удивление трезв – и это в разгаре дня.

– Что стряслось? – робко спросил Фелан. – Уж не убил ли ты кого-то? Или, может, чисто случайно снова женился?

– Нет.

– Нашел золотую жилу в одном из раскопов?

Иона покачал головой, поерзал в кресле, раскрыл было рот, собираясь что-то сказать, но тут же осекся.

– Этот ужин, – наконец сумел вымолвить он. – Когда он там?

От изумления Фелан вытаращил глаза.

– Какая тебе разница? И, кстати, как ты о нем узнал? Ты никогда не обращал внимания на подобные вещи.

– Не трепли мне нервы, мальчик мой. Просто ответь.

– Ответил бы, если бы знал, – вглядевшись в лицо отца, Фелан, наконец, сумел описать увиденное. – Взглянуть на тебя – ты словно призрака встретил.

– Возможно, – выдохнул Иона. – Возможно, так оно и есть.

Фелан зашевелился, поднимаясь с софы, и вовремя успел подхватить соскользнувшие с груди манускрипты. Вновь взглянув на них, Иона поднял бровь.

– Я спрятал их под школьной мантией, – поспешно сказал Фелан, – и никто не видел, что я их взял.

– Не нужно играть в благородство. От этого ты только выглядишь еще слащавее.

Не слыша в тоне отца обычной язвительности, Фелан нахмурился. Не спуская взгляда с Ионы, он сел и бережно положил манускрипты на софу рядом с собой.

– Что это был за призрак?

Иона раздраженно покачал головой, но повисший меж ними в воздухе вопрос не желал исчезать.

– Весьма гнусный осколок прошлого, – ответил он наконец. Фелан открыл было рот, но отец вскинул ладонь вверх. – Оставь это. Это мое. Я разберусь с этим сам.

– Но где же ты столкнулся с ним? – спросил Фелан. – Или с ней.

– Он ехал верхом через прибрежный парк в свите лорда Гризхолда. Я как раз проверил кое-что в Королевском музее и входил в Музей древнего оружия. Оглянулся с порога – глядь, вот он, тот самый призрак, за спиной лорда Гризхолда, весь в черном, улыбается, как солнце… Так когда там этот ужин? – настойчиво добавил он.

– Через день или два… Так, значит, мне не придется искать тебя по всему городу?

– Я буду, – пообещал Иона.

Голос его прозвучал так тоненько и сухо, что в голове Фелана разом зародилась, столпилась, зашумела целая дюжина вопросов. Он удивленно глядел на отца, внезапно проявившего такой интерес к долгому и скучному придворному ужину. Предвосхищая его любопытство, Иона потянулся к манускриптам и ловко сменил тему.

– Это чем-нибудь поможет?

– Возможно, – без особой надежды ответил Фелан. – Все остальное я уже прочел.

– А я говорил, что…

– Знаю, знаю.

– Ты взялся за дело без души, – сказал Иона, осторожно листая станицы. – Как можно найти Костяную равнину, если ничуть не желаешь этого?

– Это всего-навсего исследовательская работа, – с непривычной резкостью ответил Фелан. – Конечно, я не желаю попасть на Костяную равнину. Зачем она мне? Все, чего я хочу, – распрощаться со школой поскорее, – Иона хмыкнул, но от иных замечаний воздержался. – К тому же, я еще не читал вот этого, о Найрне. Может, хоть оно на что-то вдохновит.

– Трудно представить, что эта неудачная шутка может на что-либо вдохновить, – буркнул отец.

Откинувшись на спинку кресла, он задумчиво уставился на работу, о которой шла речь, но даже не раскрыл ее. Фелан глядел на отца, как обычно, гадая, в каких извилистых лабиринтах собственного мозга тот мог заплутать на сей раз. Под его пристальным взглядом Иона резко поднялся и дернул за толстый шнурок колокольчика.

– Где этот Саган? Я послал его в погреб целую эру назад.

– Прошу прощения, сэр, – откликнулся дворецкий, скользя по ковру, будто призрак. Его волосы и поднос, на котором стояла принесенная им бутылка, блеснули серебром в свете солнца. – Именно эту пришлось поискать.

– Благодарю вас, Саган.

Отец вопросительно взглянул на Фелана. Тот отрицательно покачал головой.

– Я работаю, – коротко ответил он, вновь растянувшись на софе и раскрыв работу о Найрне.

Отец с запыленной янтарно-желтой бутылкой скрылся в недрах дома.

«Найрна, – так, без лишних преамбул, начиналось эссе, написанное три-четыре столетия назад, – Бродячего Барда, коему за жалкую и непростительную оплошность пред лицом Трех Испытаний Костяной равнины воспрещено было найти утешение в смерти, видели в Кайрайской школе бардов, о чем в счетных книгах школы рукою Аргота Ренне упомянуто так. “Сего дня уплачено из школьных средств Колли Дэйлу за три круга сыра, пять горшков масла и десять галлонов молока. Уплачено также Мерли Крэйвен за девять шерстяных одеял и двух ягнят. Сведены счеты с одним гостем, незнакомцем, расплатившимся за ужин мытьем посуды. Хотя при нем и имелась арфа, он отказался сыграть, заявив, что еще один арфист нам здесь вовсе ни к чему. Не назвал он и своего имени. Однако, принимая во внимание рассказ дочери эконома о том, как валун среди круга стоячих камней на вершине холма вдруг превратился в человека с арфой, а также принимая во внимание нестареющее морщинистое лицо, беспросветно темные глаза и тот факт, что ему было ведомо мое имя, Ренне, хотя он и пробыл камнем всю нашу жизнь, а наипаче всего принимая во внимание его поразительный вопрос касательно существования древнего «Круга Дней», тайного конклава, исчезнувшего из истории сотни лет назад, я убежден: это тот самый бард, ищущий смерти, а именно – Найрн. Руку к сему приложил Аргот Ренне, школьный эконом”. И столь многословной записи, – сухо продолжал эссеист, – доселе не оставлял в счетных книгах никто из экономов школы».

Фелан заморгал. Казалось, шелк софы под спиной и затылком всколыхнулся, вздохнул, словно некое существо, вдруг пробудившееся к жизни.

– «Круг Дней»… – прошептал он.

Перед его мысленным взором возник путь к избавлению от нескончаемых школьных лет: Бродячий Бард, Неприкаянный, хранивший когда-то некий секрет, был вовлечен еще в одну тайну!

Без размышлений встав и собрав манускрипты, Фелан приготовился пуститься в путь, обратно в школьную библиотеку, но, прежде чем он успел сделать хоть шаг, его будто кто-то дернул за рукав. Отец! Отец, чья голова, будто подвалы музея, битком набита поразительными фактами и фантастическими осколками прошлого, так редко (если вообще) показывающимися людям на глаза!

Что может он знать о подобных тайнах?

Но в следующую же минуту Фелан рассмеялся, как рассмеялся бы Иона, услышав этот вопрос. Отец сказал бы, что он впустую тратит время, что все это вздор, фикция, да к тому же вдоль и поперек исследовано, выяснено и описано за сотни лет до того, как Фелан сделал первый вдох и выкрикнул в лицо этому миру свое первое суждение о нем.

Оставив отца в его излюбленном обществе, он отправился в путь – по следам ни живого ни мертвого барда, на поиски места, где начинается круг.

Глава восьмая

Зима, погубившая барда, сменившего Деклана при дворе короля Оро, выдалась одной из жесточайших в истории. Стирл замерз почти на всем пути от моря до крохотной деревушки на равнине, успевшей вырасти в настоящий населенный пункт и получить название «Кайрай». Придворные хроники знатных семейств всего Бельдена полны свидетельств о лишениях и невзгодах, постигших людей всех сословий. Даже король, предпочитавший держать свой двор в безостановочном движении, истощая гостеприимство и казну потенциальных мятежников, был вынужден переждать этот сезон в несколько более мягком климате Эстмера, у лорда Десте, чьи изобильные поля и леса могли обеспечить провизией, дичью и топливом даже короля со свитой. В амбарных книгах лорда отмечены смерти стариков и детей, в основном павших жертвами болезней, известных в те времена под общим названием «горячка». Хроники самого короля содержат целый перечень болезней и смертей среди пожилых придворных, а также несчастных случаев во время охоты и верховых прогулок по покрытым льдом полям и лесам. Среди несчастных случаев на охоте отмечена и гибель придворного барда Лойсе: он рьяно трубил в охотничий рог, когда его конь на всем скаку поскользнулся на пятнышке льда, скрытого под снегом. «И всадник, и конь его погибли», – скупо сообщает хроника об этой, безусловно, горькой и болезненной утрате. Другие источники с разных концов Бельдена отмечают «дождь из птиц, насмерть замерзших в полете», ветви деревьев, ломавшиеся под тяжестью снега и падавшие на крыши домов и на головы злосчастных путников, замерзшие тела, обнаруженные подо льдом в реках, озерах и колодцах, банды нищих, изгоев и беглых преступников, живших в пещерах и бросавшихся на неосмотрительных прохожих, «словно огромная стая ворон на мертвечину». Повсюду во множестве встречаются упоминания о младенцах, похищенных из колыбелей изголодавшимися животными; в редких, но, весьма вероятно, подлинных случаях пропавшие дети оказываются съедены отчаявшимися соседями.

Вероятнее всего, на каждую документально зафиксированную смерть приходится дюжина, а то и сотня смертей, оставшихся не замеченными историей: в рыбацких деревнях, в горных кланах сурового севера, не видевших особого прока в грамоте и все державших в памяти, в уединенных селениях западных гор, в болотистых землях юга, известных некогда как Уэверли. Что касается школы, в ее счетных книгах упомянуты трое учеников, бежавших от жизненных тягот в тепло и уют родительских домов. Упомянуты средства, уплаченные из школьной казны лекарю за припарки и целебные травы, а также за напрасный визит к ученику, убитому сорвавшейся с башни сосулькой. Со скоростью, возможно, неуместной, его смерть покинула рамки счетных книг, послужив темой для баллады, полной дичайших предположений и домыслов.

Молчат счетные книги лишь об одном: как две дюжины учеников сумели провести губительную зиму среди укрытой снегом равнины и холодного камня, не имея возможности как следует вымыться, на скудной, однообразной зимней пище, постоянно на глазах у остальных, и уживаться друг с другом без постоянного расхода школьных средств на услуги лекаря по имени Саликс из Кайрая…

 
Сей день на заре
Печем мы хлеба.
В полдень у речки
Одежды стираем
И моем горшки.
Пока не померкнет свет дня,
Корзины плетем
И нижем браслеты охотникам.
С восходом луны
О наших мечтах говорим
И мертвым поем.
Затем засыпаем.
Затем видим сны.
 

Из «Круга Дней».

Перевод древних рун – Гермия Крили-Корбин

Открыв глаза и сделав первый вдох наутро после беседы с Декланом под луной, Найрн не думал об Оделет. Не думал о ней, натягивая сапоги. На кухне принял из ее рук миску овсянки так рассеянно, что удивил даже ее. Вид ее поднятых бровей, ее щек, вспыхнувших деликатным легким румянцем, проник в его мысли, блуждавшие где-то вдали, и он взглянул на нее в ответ – недоуменно, словно человек, освобожденный от власти чар и теперь вспоминающий их, как милый, странный, меркнущий в памяти сон.

Нет, Найрн не освободился от чар – просто одни чары сменились другими.

Теперь неотвязно преследовавшие его слова складывались из палочек и означали тайны. Он выдыхал их с каждым вздохом, чертил на земле, выводил кончиком пальца на камне, когда бы ни коснулся его поверхности: «яйцо», «трава», «холм», «нож», «хлеб»… Они, как когда-то имя Оделет, горели перед мысленным взором неугасимым ярким огнем, питаемым неистощимым запасом топлива – сокрытыми в них силами. То, что крылось за прозаическими образами языка, могло таиться, дремать до поры внутри самого мироздания, будто жизнь в скорлупе яйца, будто семя под слоем земли. И передать слову огромную скрытую силу его истинного значения каким-то образом могла музыка. Но каким? Этого Деклан пока что не объяснял.

«Круг Дней» – так называл он свои столбцы древних слов. В самом деле, с виду они были скучны и банальны, как список хозяйственных дел на заре времен. Деклан показал ему «солнце» и «луну», «стирку», «стрелу», «короля», «сову», «рубаху», «крючок» и «рыбу», «иглу» и «глаз». Найрн даже не подозревал, кто еще из учеников принадлежит к потаенному кругу тех, кому посчастливилось учиться таким чудесам. Деклан сказал, что они узнают друг друга, когда будут готовы.

Как ни странно, отвлеченный от унизительной страсти этой новой, изумительной стороной учебы, так прочно занявшей все мысли, Найрн наконец-то научился разговаривать с Оделет. Все волшебство оставило ее, вселившись в иные вещи. Да, она все еще каждый миг привлекала его взгляд, а ее голос и музыка пленяли сердце – но, более неподвластный ее чарам, он смог как следует разглядеть ее, высокородную леди, ради музыки выучившуюся варить яйца и поддерживать огонь под котлом с чечевицей.

Теперь Найрн не спешил прокрасться сквозь кухню. Наоборот, он задерживался здесь дольше остальных: чтобы послушать ее, он резал морковь и лук, а после еды оставался чистить котлы. Благоговея перед ее храбростью – подумать только, отправиться одной в уединенную школу среди безлюдной равнины! – он задался вопросом, не привлекло ли сюда и ее нечто большее, чем музыка.

Однажды утром, когда она замешивала тесто, он начертал в рассыпанной по столу муке древнее слово – три палочки, которые она смахнула, даже не взглянув на них. Очевидно, она не принадлежала к тайному кругу избранных Декланом. Но нечто общее между ними имелось: оба они бежали из дому.

– У меня был конь, и я знала, куда направляюсь, – с легкой иронией заметила она. – А у тебя не было ничего, кроме собственных ног.

После ужина они вышли наружу, посидеть на склоне холма и поиграть друг другу песни Эстмера и Приграничий, она – на арфе, он – на свирели. Долгое лето шло к концу, листья дубов желтели. Где-то во тьме – быть может, внизу, у реки, – играл Деклан, подобно им, любуясь золотистой, как его глаза, полной луной, оторвавшейся от земли и устремившейся вверх. Казалось, огромное темное небо в полосах облаков засасывает, поглощает мешанину голосов и мелодий, доносящихся из-за стен позади.

– Когда ты так мал и сам не знаешь, на что решился, все куда проще, – ответил Найрн. – И погляди: чтобы прийти сюда, готовить для всех еду и спать на соломенном тюфяке, брошенном на пол, ты отказалась от богатства, от слуг, от любящей семьи, от мягкой постели. А я оставил позади всего лишь сварливого отца с кулаком тяжелее железной лопаты, да братьев, что швыряли меня в свинарник, стоит только попасться им на глаза.

– Я ушла из дому за музыкой. Как и ты.

– За музыкой Деклана, – негромко, с ноткой затаенной горечи сказал он.

– Да. За всей ее красотой. Мы оба пришли, чтобы учиться у него.

Подняв взгляд, Найрн увидел ее глаза, полные яркого лунного света.

– Я не стремился к Деклану, – негромко сказал он. – Но в конце концов нашел его.

Оделет поплотнее закуталась в нарядный плащ, прячась от поднявшегося к ночи холодного ветра, рвущего желтые листья с ветвистых дубов.

– Я не питаю иллюзий насчет своего таланта, – просто сказала она. – Когда буду готова – вернусь домой, выйду замуж и научу детей тому, чему научилась здесь. Знаю, отец из-за меня рвет на себе волосы – мой брат Бервин дважды приезжал, чтобы сказать об этом. Все они за многое злы на меня, и не в последнюю очередь – за то, что предпочла их обществу общество придворного барда короля-самозванца. Но я тоже зла на отца. Да, я знаю, он любит меня. А еще знаю, что сейчас сто́ю для него много дороже, чем когда-либо в будущем. Я будто сижу на чаше весов, а он каждый день глядит на них, взвешивая золото и подсчитывая имения, которые я принесу ему. Мать говорила, что он ничего не может с этим поделать – так уж устроены все отцы. Неважно, каковы они вначале, в один прекрасный день они помимо собственной воли будут смотреть на тебя и видеть только то, что за тебя можно выручить.

– Думаю, ты будешь очень дорога тому, кто искренне любит тебя, – рассудительно сказал Найрн.

Глаза Оделет сверкнули в темноте, обращенные к нему. В них чувствовался вопрос, но Найрн, всю жизнь потворствовавший собственным прихотям, в кои-то веки промолчал. Он понимал: путь к единственной надежде на счастье с ней долог и труден. Вдобавок, он знал, что Деклан не солгал ему по крайней мере в одном: он и понятия не имел, что значит слово «любовь».

Однажды, поздней ночью, когда почти все ученики разошлись спать, он взял арфу и забрался с ней на вершину башни. Прислонившись спиной к зубчатой стене, он заиграл порывистому ветру, сверкающим ледяным звездам, уханью сов, шороху высохших листьев, поднятых ветром с земли и брошенных вверх, будто щедрый прощальный дар умиравшего лета. Играя, Найрн называл их по именам и вспоминал, представляя в уме, те палочки, что означали «сову», «лист», «ветер». Ярко пылая перед мысленным взором, они не звучали – ведь больше никто на свете не знал, как их произнести. И сами они не желали откликнуться даже на звуки арфы, хотя Найрн умолял их об этом так страстно, так нежно, как только мог. Слова упорно оставались безгласными инструментами. Наконец он позволил арфе умолкнуть, напоследок тронув большим пальцем струну. Под ее затихающий звук – мягкий, рассеянный, точно удар медленно бьющегося сердца – он думал о том, как же услышать язык, на котором уж многие сотни лет говорят одни камни.

Вдруг по ту сторону крыши на фоне звезд возникла темная фигура. Найрн удивленно поднял брови и прижал струны пальцем, гадая, кого его музыка вызвала из ночной темноты, но тут же узнал высокого человека, закутанного в трепещущий на ветру плащ.

– Я услышал твою игру, – сказал Деклан, – и поднялся послушать. Ты не заметил.

– Я думал об этих словах, – немного помолчав, сказал Найрн. – О том, как разбудить их. Как услышать.

– Знаю. Я слышал тебя.

Найрн удивленно воззрился на него сквозь темноту.

– Что ты еще умеешь, кроме того, – хриплым от неуверенности голосом заговорил он, – как подслушивать мысли и ослепить королевское войско туманом, чтобы воины короля сами перебили друг друга? Что еще нужно уметь, чтоб стать придворным бардом в твоих землях?

– Намного больше, чем простенький вызов тумана, – неторопливо ответил Деклан. – Не настолько слепым и неопытным было войско Анстана. Я сделал все, что потребовалось: смутил умы, поднял призраков, воплотил воспоминания в реальность… Умело и храбро дрались они, эти воины. Не только ваша сторона понесла потери. Но ныне в Бельдене мир. Вряд ли от барда короля Оро вскоре попросят чего-то подобного. Бард, сменивший меня при его дворе, – превосходный музыкант, но в остальном не слишком-то сведущ. Мы надеемся, что теперь, когда Бельден объединен и все помыслы короля Оро устремлены к миру, ему это и не потребуется. В мирное время придворный бард открывает ворота королевского двора перед прекраснейшей музыкой и лучшими музыкантами, а к прочим искусствам прибегает лишь ради поддержания мира.