Текст книги "Ночная трава"

– Говорите – «Шестьдесят шесть»? – Я сделал вид, будто пытаюсь припомнить. «Ты не на Пигаль», – глухо прозвучал в голове голос Данни.

– Это на Пигаль, да? – как бы размышляя, спросил я.

– Вовсе нет… Это кафе в Латинском квартале.

Может, и не стоило хитрить с ним.

– А, ну да… Кажется, заходил туда пару раз…

– Ночью?

Я медлил с ответом. Возможно, безопаснее было сказать: «Днем», – когда работал главный зал и посетители сидели на террасе, глядя на решетку Люксембургского сада. Днем это кафе ничем не отличалось от прочих. Но зачем лгать?

– Да, ночью.

Я вспомнил зал, погруженный во тьму, и узкое пространство света в глубине – тайное убежище после закрытия. И это название – «Шестьдесят шесть» – из тех, что произносят шепотом, в кругу посвященных…

– Вы были один?

– Да, один.

Он сверился с лежавшей на столе бумагой – мне показалось, это был список имен. Я надеялся, что Данни там нет.

– И никого из завсегдатаев кафе «Шестьдесят шесть» вы не знаете?

– Никого.

Он по-прежнему смотрел в список. Мне хотелось, чтоб он зачитал имена этих «завсегдатаев кафе “66”» и объяснил мне, что это за люди. Может, Данни и знала кого-то из них. Или Агхамури. Ни Жерар Марсиано, ни Дювельц, ни Поль Шастанье, по-видимому, не посещали это кафе. Хотя я уже ни в чем не был уверен.

– Думаю, это обычное студенческое кафе, таких в Латинском квартале много, – сказал я.

– Днем – да. Но не ночью.

Голос его теперь звучал строго, почти угрожающе.

– Знаете, – начал я самым мягким и примирительным тоном, на какой был способен, – ведь я никогда не был завсегдатаем ночного «Шестьдесят шесть».

Он поднял на меня свои большие голубые глаза, и в них не было угрозы – это был усталый и в общем доброжелательный взгляд.

– Во всяком случае, в списке вас нет.

Когда через двадцать лет, благодаря Лангле, мне в руки попала папка с делом, оказалось, что он не забыл там и меня; наверное, на всяком перекрестке в нашей жизни стоит свой часовой – кроме того, туда же был вложен и список завсегдатаев кафе «66», во главе с неким «Вилли с улицы Гобелен». Я потом перепишу его, когда будет время. И перепишу другие материалы дела, потому что они дополняют и подкрепляют записи в моем черном блокноте. Буквально вчера я забрел в тот район, где было кафе «66», чтобы посмотреть, сохранилось ли оно. Я толкнул стеклянную дверь, вошел и сел за полукруглую барную стойку, ту самую, за которой мы сидели с Данни и за которой я видел ее с Агхамури сквозь дверное стекло, в резком белом неоновом свете. Был шестой час, и все посетители сидели на террасе, выходящей на Люксембургский сад. Бармен очень удивился, когда я заказал куантро, – я сделал это в память о Данни и чтобы выпить за неизвестного мне «Вилли с улицы Гобелен», первого в списке.

– Вы все так же работаете допоздна? – спросил я у бармена.

Он нахмурил брови. Похоже, не понял вопроса. Молодой парень, лет двадцати пяти.

– Мы закрываемся в девять, месье. Каждый день.

– Это ведь кафе «Шестьдесят шесть»? – спросил я загробным голосом.

Он поглядел на меня с опаской.

– Почему «Шестьдесят шесть»? Кафе называется «Люксембург», месье.

Я подумал о списке, который еще как-нибудь перепишу. Однако некоторые имена в тот вечер вспомнились и так: Вилли с улицы Гобелен, Симон Ланжеле, Орфанудакис, доктор Лукашек, он же доктор Жан, Жаклин Жилуп и та самая Мирей Сампьерри, о которой Лангле спрашивал на первом допросе.

На террасе и в большом зале за моей спиной сидели туристы и студенты. Ближе всех ко мне был столик, за которым что-то отмечала компания учеников Горной школы, и я невольно слышал их разговор. Должно быть, праздновали начало каникул. То и дело фотографировали друг друга на айфоны при тусклом свете сегодняшнего дня. Самый обычный день, начало вечера. На этом же самом месте мы сидели с Данни, и я моргал от резкого света, и мы едва слышали друг друга из-за гула разговоров, которые вели между собой Вилли с улицы Гобелен и другие обступившие нас тени со страниц списка, – и смысл их слов утерян навсегда.

* * *

Если память меня не подводит, кафе «66» почти не отличалось ни от отеля «Юник», ни от многих других парижских мест, где я побывал в те годы. Повсюду в воздухе витала опасность, и это придавало жизни особый тон. Так было везде, даже за городом. Как-то раз Данни попросила съездить вместе с ней в загородный дом. В черном блокноте записано: «Загородный дом, с Данни». И больше ничего. А страницей раньше другая запись: «Данни, просп. Виктора Гюго, жилой дом с двумя выходами. В 19 ч. у заднего крыльца, с ул. Леонардо да Винчи».

Я ждал ее там несколько раз, всегда в одно время, всегда у заднего крыльца. Тогда мне виделась какая-то связь между жившей здесь дамой, к которой Данни «ходила с визитом» – странно было слышать от нее этот старинный оборот, – и тем загородным домом. Да, если мне не изменяет память, она говорила, что дом принадлежит даме с проспекта Виктора Гюго.

«Загородный дом, с Данни». Я даже не записал, как называлась деревня. Когда я листаю черный блокнот, то испытываю два противоречивых чувства. Если я вдруг не нахожу каких-то деталей, мне думается, что просто в то время я был готов ко всему и ничто не казалось мне удивительным. Беспечность молодости? Но потом я перечитываю отдельные фразы, имена, заметки, и мне начинает казаться, будто это сигналы морзянки, которые я слал тогда себе в будущее. Да, будто я пытался делать засечки, метки, чернилами на бумаге, которые позже выведут меня на нужный путь и помогут распутать и разъяснить все то, что я проживал тогда, не понимая. Точки и тире, посланные наугад, в минуты глубочайшей растерянности. И пройдут годы, прежде чем я смогу их расшифровать.

На той же странице, где черными чернилами выведено: «Загородный дом, с Данни», синей шариковой ручкой приписаны названия деревень, целый список – уже лет десять как я пытаюсь отыскать тот самый загородный дом. Где он, в пригородах Парижа или дальше, в сторону Солонь? Не знаю, почему из всех названий я выбрал именно эти, – должно быть, они звучат похоже на названия тех деревень, куда мы заезжали заправиться. Сен-Леже-дез-Обе. Вокуртуа. Дормель-на-Орвенне. Ормуа-ля-Ривьер. Лорре-ле-Бокаж. Шеври-на-Серейне. Буаземон. Ашер-ля-Форе. Ля Сель-ан-Эрмуа. Сен-Винсен-де-Буа.

Я даже купил дорожную карту Мишлен, на которой написано: «150 км от Парижа. Север – юг», – она у меня сохранилась. Потом купил подробную карту района Солонь, из Большого атласа Франции. Несколько вечеров я провел, согнувшись над картой, в попытках просчитать, каким маршрутом мы ехали тогда с Данни на машине, которую дал нам Поль Шастанье, – не ту красную «ланчию», а другую, скромного серого цвета. Из Парижа мы выехали через Порт-де-Сен-Клу, по туннелю и на автомагистраль. И зачем было выезжать в западном направлении, если деревня где-то в Солони, на юге?

Позже я случайно обнаружил на странице с заметками о Тристане Корбьере втиснутую между строчками карандашную запись «Фейез» и номер телефона. Вот так, название деревеньки чуть не затерялось навсегда среди убористых строк о Корбьере. Фейез. 437-41-10. Ну конечно, как-то раз я приезжал к ней, когда она была уже там, – вот откуда у меня телефон. Я сел тогда на междугородний автобус у Порт-де-Сен-Клу. Он привез меня в небольшую деревушку. Из кафе я позвонил по номеру, который дала мне Данни, и она приехала за мной – на той самой серой машине, которую одолжил нам Поль Шастанье. Загородный дом находился в двадцати километрах от деревушки. Когда я нашел Фейез на карте, оказалось, что это вовсе не в Солони, а в департаменте Эр и Луар.

437-41-10. Гудки тянутся один за другим, и никто не берет трубку – я вообще был удивлен, что номер еще существует, спустя столько лет. Как-то раз, вечером, когда я в очередной раз набрал 437-41-10, вместо гудков услышал потрескивание и чьи-то далекие голоса. Наверное, эта линия уже давным-давно была заброшена, как и десятки других. И возможно, какая-нибудь подпольная организация использует ее теперь для тайных переговоров. Наконец я различил женский голос, с механической монотонностью говоривший что-то, что нельзя было разобрать. Служба точного времени? Или, быть может, голос Данни дошел до меня сквозь годы из затерянного где-то загородного дома?

Я заглянул в телефонный справочник Эр и Луар, который нашел на блошином рынке в Сент-Уан, среди целого склада прочих. В Фейезе оказалось всего с десяток абонентов, в том числе и нужный мне номер, отворявший «Врата прошлого». Так назывался детективный роман, который я нашел на книжных полках того загородного дома, и мы с Данни оба прочли его. «Фейез (Э. и Л.), кантон Сенонш, имение Барбери, мадам Дорм. 437-41-10». Кто такая эта мадам Дорм? Упоминала ли Данни при мне ее имя? Может, она еще жива. Тогда нужно как-то связаться с ней, она должна знать, что сталось с Данни.

Я позвонил в справочную и спросил, какой теперь номер в имении Барбери, район Фейез в Эр и Луар. И снова голос мой зазвучал, будто из могилы, – как в тот раз, когда я говорил с барменом в кафе «Люксембург». «Фейез через “и краткое”?». Я повесил трубку. Что толку? За столько лет мадам Дорм наверняка исчезла из телефонных книг, да и дом не раз менял хозяев и перестраивался, так что я даже не узнаю его теперь, если увижу. Я разложил на столе карту пригородов Парижа, с досадой убирая карту Солони, над которой провел весь день. Благозвучное «Солонь» сбило меня с толку. И то, что рядом с домом были пруды, тоже наводило на мысли о том регионе. Но что мне до карты. В моей памяти загородный дом всегда будет стоять в несуществующем краю где-то в Солони.

Вчера вечером я сидел и водил пальцем по карте, следуя нашему тогдашнему маршруту, из Парижа в Фейез. Я взбирался вверх по течению времени. Настоящее, где в тусклом свете один день сменяет другой, ничем не отличный от первого, так что начинает казаться, будто уже пережил сам себя, – это настоящее было мне безразлично. Я верил, что вновь отыщу тот ровный ряд деревьев и белую ограду. И снова пес медленно пойдет мне навстречу по аллее. Я много раз думал о том, что, не считая нас с Данни, этот пес – единственный житель дома; может, даже единственный его хозяин. Всякий раз перед отъездом в Париж я говорил Данни: «Надо бы взять его с собой». Он приходил и устраивался возле машины, провожая нас. И едва мы садились, хлопали дверцами и заводили мотор, как он вставал и шел к сараю, где хранились дрова, – там он обычно спал в наше отсутствие. И всякий раз мне было жаль возвращаться в Париж. Я как-то спросил Данни, можем ли мы с ней пожить в этом доме какое-то время? «В принципе, да, – сказала она, – но только не сейчас». Я неправильно понял, та дама, которую навещала Данни на улице Виктора Гюго, никак с этим домом не связана. Хозяйка дома сейчас за границей. Они познакомились в прошлом году, когда Данни искала работу. Правда, она не уточнила, какого рода работу искала. Ни Агхамури, ни остальные из «Монпарнасской шайки», как я ее окрестил – Поль Шастанье, Жерар Марсиано, Дювельц, – не знали о доме. «И к лучшему», – сказал я. Данни улыбнулась. Она явно думала так же. Однажды вечером, когда мы разожгли камин и уселись перед ним на огромном диване, а пес лег у нас в ногах, Данни вдруг сказала, что напрасно мы взяли машину у Шастанье и, вообще, она больше не хочет иметь ничего общего с этой «кучкой тупиц». Меня удивили ее тон и то, что она, обычно сдержанная в суждениях, сказала так. Но и в этот раз мне не хватило духу спросить, что же связывало ее с теми «тупицами» и почему она переехала в отель «Юник» по настоянию Агхамури. Да и, признаться, сидя в доме, закрытом от всех густым рядом деревьев и белой изгородью, мне не хотелось задавать лишних вопросов.

Но вот однажды мы возвращались после прогулки со стороны Этрельской мельницы – одно из тех названий, которые, казалось бы, давно позабыты или которые мы не произносим вслух, боясь расчувствоваться, но память послушно хранит их, – пес бежал перед нами, в небе светило осеннее солнце. Едва войдя в дом, мы услышали шум мотора. Звук приближался. Данни схватила меня за руку и повела в спальню, на второй этаж. Жестом она показала, чтобы я сел куда-нибудь, а сама прижалась к стене у окна. Снаружи заглушили мотор. Хлопнула дверца. Было слышно, как кто-то идет к крыльцу по усыпанной гравием аллее. «Кто это?» – спросил я шепотом. Данни не ответила. Тогда я тихо скользнул к другому окну. Снаружи стоял большой черный автомобиль какой-то американской марки, и мне показалось, что водитель все еще сидел за рулем. Раздался звонок. Потом еще два. Еще три. Внизу залаял пес. Данни стояла, вцепившись в занавеску, и не шевелилась. «Есть тут кто-нибудь? Кто-нибудь дома? Вы меня слышите?» Голос громкий, с едва заметным акцентом: бельгийским, швейцарским или общим акцентом тех людей, о которых не знаешь, какой язык считать их родным, – они и сами этого не знают. «Есть тут кто-нибудь?»

Пес лаял все громче. Он остался в прихожей, и, если дверь была закрыта неплотно, он мог легко открыть ее лапой. «Как думаешь, он может войти внутрь?» – прошептал я. Данни отрицательно покачала головой. Она присела на спинку кровати, скрестив руки на груди. Ее лицо выражало скорее досаду, чем страх, и она сидела, не шевелясь, опустив голову. А я представлял себе, как тот тип сейчас войдет в дом и сядет ждать нас в гостиной, так что будет непросто выйти незамеченными. Но я сохранял спокойствие. Мне не раз случалось избегать нежелательных встреч со знакомыми, когда я внезапно понимал, что у меня нет сейчас сил разговаривать с ними. Я переходил на другую сторону, увидев впереди одного из них, или заходил в подъезд незнакомого дома, чтобы переждать, пока тот пройдет. Однажды мне даже случилось вылезти через окно первого этажа, чтоб разминуться с приятелем, который любил приходить ко мне неожиданно. Я знал много домов с черными ходами, их адреса даже записаны в моем блокноте.

В дверь больше не звонили. Пес перестал лаять. В окно я увидел, как высокий брюнет в меховом пальто идет к машине, припаркованной возле крыльца. Нагнувшись, он говорил что-то в опущенное стекло, обращаясь к шоферу, лица которого не было видно. Потом он сел, и машина уехала прочь по аллее.

Вечером Данни сказала, что свет сегодня лучше не включать. Она задернула шторы в гостиной и в той комнате, где мы ели. Так что мы сидели при свече. «Думаешь, они могут вернуться?» – спросил я. Она пожала плечами. Это, наверное, был один из друзей хозяйки. Она старалась с ними не встречаться, иначе «пристанут и не отвяжутся». Порой в ее безупречно чистой и грамотной речи проскальзывали выраженьица вроде этого. В полутьме за плотно задернутыми шторами мне казалось, что мы взломщики, тайно проникшие в дом. Но, как ни странно, это совершенно меня не тревожило – видно, настолько притупилось во мне в то время чувство законности, знакомое каждому, кто вышел из добропорядочной семьи и твердо знает свое место в обществе. Мы сидели при свете единственной свечи, разговаривали шепотом, чтобы снаружи не было слышно, и нам обоим это казалось нормальным. Я почти ничего не знал о Данни, но чувствовал, что между нами есть что-то общее и мы с ней – из одного мира. Но я едва ли смог бы сказать какого.

Дня два или три мы не включали электричество. Она коротко объяснила мне, что на самом деле была здесь не совсем «по праву». Просто у нее остались ключи еще с прошлого года. И хозяйка была не в курсе, что Данни собирается немного пожить в доме. Нужно будет еще объясниться с садовником, который ухаживает за парком и появится здесь со дня на день. Да, дом не был брошен, как мне сперва показалось. Прошло несколько дней. Когда пришел садовник, он не удивился, увидев нас. Невысокий седеющий мужчина в охотничьей куртке и вельветовых брюках. Данни ничего ему не объясняла, а он ни о чем не спрашивал. Напротив, даже сказал, что, если нам что-нибудь нужно, он может привезти. Несколько раз он возил нас вместе с псом за покупками в Шатонеф-ан-Тимере. И поближе, в Майбуа и Дампьер-сюр-Блеви. Эти названия дремали где-то в моей памяти, но не исчезли совсем. А вчера вечером они всплыли на поверхность. За пару дней до того, как мы поехали в Фейез, Данни снова отправилась к той даме с улицы Виктора Гюго. Но когда я дошел с ней до нужного дома, она попросила, чтобы на этот раз я подождал ее не на заднем крыльце, с улицы Леонардо да Винчи, а в кафе неподалеку, на площади, потому что она не знала, сколько пробудет там. Я ждал ее около часа. В кафе она вошла бледная. Тут же заказала куантро и выпила его залпом – чтобы «встряхнуться», как она это называла. Расплатилась она купюрой в пятьсот франков, которую вытащила из пачки, перевязанной красной бумажной ленточкой. Когда мы ехали сюда, этой пачки у нее не было – мы едва наскребли на два билета.

Барбери. Этрельская мельница. Фрамбуазьер. Слова проступают, нетронутые, как тела тех молодоженов, которых нашли в горах, в глыбе льда, – прошло много веков, а они все так же молоды. Барбери. Так назывался тот дом. Я до сих пор вижу его симметричный белый фасад за листвой аллеи. Три года назад я ехал в поезде и листал газету, пробегая глазами объявления; их теперь куда меньше, чем было раньше, когда я переписывал их на страницы черного блокнота. Нет больше вакансий. Нет пропавших собак. Нет гадалок. Ни одного загадочного сообщения, вроде: «Мартина! Позвони нам. Мы все, Ивон, Хуанита и я, очень волнуемся». Но одно объявление привлекло мое внимание. «Продается старинное имение. Эр и Луар. Поселок между Шатонеф и Брезоль. Парк. Пруды. Конюшни. Тел. 02-07-33-71-22, агентство “Паккарди”». Мне казалось, я узнал тот дом. Я переписал объявление в черный блокнот, на последней странице внизу, как заключение. Правда, конюшен я не мог припомнить. Пруды там точно были – точнее, небольшие прудики, в которых плавал пес, когда мы гуляли в той части парка. На самом деле Барбери назывался весь поселок, а не только дом – в прежние времена он явно был господской усадьбой. Вокруг дома сохранились обломки старых стен, погребенные под вьюнком, остатки старинной часовенки, и, кто знает, может, там были и конюшни. Как-то раз после обеда мы гуляли с псом по старой части парка – это он впервые затащил нас сюда, как те собачки, которых обучают искать трюфели, – и представляли, как все здесь восстановим, точно мы были хозяевами. А может, и правда предки Данни владели этой землей, но она боялась признаться мне, что в ней течет дворянская кровь Барбери, и теперь тайно посещала имение, принадлежавшее некогда ее роду. По крайней мере, мне нравилось так думать.

Там, в Барбери, я забыл рукопись примерно в сто страниц – работа, которую я писал по заметкам из черного блокнота. Или, вернее всего, я оставил ее в гостиной на столе, где работал, рассчитывая продолжить, когда вернемся через неделю. Но мы больше не вернулись в тот дом, так что и рукопись, и пес остались там навсегда.

Все эти годы я то и дело думал о рукописи, надеясь все же найти ее, как мы находим где-нибудь засушенный цветок, четырехлистник клевера и прочие памятные нам вещицы. Но где стоит тот самый загородный дом, я уже не знал. А изучать страницы блокнота было лень, да и стоило вспомнить, сколько времени я потратил, чтобы отыскать в нем втиснутое крошечными буквами название деревни и телефон, как я начинал глядеть на блокнот с опаской.

Но я больше не боюсь его открывать – листая черный блокнот, я склоняюсь над своим прошлым. Произнося эту фразу, я улыбаюсь. «Человек над своим прошлым» – так называлась книга, которую я нашел в доме, на стеллаже, – он стоял в гостиной у окна. Но прошлое ли это? Нет, не о прошлом я говорю, а о моментах того вневременного, чистого бытия, которое я страница за страницей вытаскиваю из плоского и тусклого настоящего, чтобы заиграли в нем свет и тени. Сегодня день, идет дождь, и все тонет в серых тонах, люди, вещи, – и я с нетерпением жду ночи, когда у предметов прорежутся грани, проступят в контрасте света и тени.

В другой день я ехал на машине по ночному Парижу, и многочисленные фонари вдоль проспектов и на углах улиц завораживали меня отсветами и тенями, будто тайными сигналами, посланными мне. Это было похоже на то, что чувствуешь, глядя с улицы на освещенное окно: ты будто и там, и не там. В комнате за стеклом никого нет, но горит оставленная кем-то лампа. Для меня никогда не было прошлого и настоящего. Все сливалось, как в той пустой комнате, где забытая лампа горит ночами напролет. Мне часто снится, как я нахожу рукопись. Как вхожу в гостиную, иду по черно-белому плиточному полу к стеллажам с книгами и роюсь на нижних полках. Или как кто-то пересылает мне ее почтой, но я не могу разобрать имя в графе «отправитель». И на посылке стоит тот год, когда мы с Данни ездили в загородный дом. Но меня не удивляет, что посылка шла так долго. Определенно, не существует ни прошлого, ни настоящего. По записям в черном блокноте я могу восстановить из той работы несколько глав, где говорилось о баронессе Бланш, о Мари-Анн Леруа, погибшей на гильотине 26 июля 1794 года в возрасте двадцати двух лет, о том, что представлял собой в годы революции отель «Радзивиль», о Жанне Дюваль, о Тристане Корбьере и его друзьях: Родольфо де Баттине и Эрмини Куччиани… Среди исписанных заметками страниц нет ни одной о ХХ веке, в котором я жил. Но стоит начать читать, как все те дни и ночи, когда я заполнял записями свой черный блокнот, оживают передо мной в красках, звуках, запахах. Судя по тому, что написано там об отеле «Радзивиль», он должен был напоминать отель «Юник» на улице Монпарнас: такое же смутное место. Мне теперь кажется, что и у Данни есть что-то общее с баронессой Бланш. Очень трудно было отыскать ее след, хотя пару раз она промелькнула на страницах дневника Казановы, который я читал тогда, да еще в отчетах полицейских инспекторов Людовика XV. Интересно, а они-то изменились с XVIII века? Однажды Дювельц и Жерар Марсиано шепотом сообщили мне, что отель «Юник» находится под прикрытием и одновременно под надзором одного инспектора из отдела нравов. И он наверняка тоже писал отчеты. А когда двадцать лет спустя Лангле передал мне ту папку – я и правда очень удивился, что там есть что-то про меня, на что он улыбнулся: «Да-да, я следил за вами, только издалека», – среди прочих бумаг в ней нашелся детальный отчет о Данни, не уступавший по части подробностей тем, какие писали пару веков назад о баронессе Бланш.

В сущности, я не жалею, что потерял тогда рукопись. Если б она не пропала, я бы не сел писать эти строки. Время исчезло, и все теперь заново: в руке у меня все та же ручка, и снова я заполняю листы, – понадобилась почти вся моя жизнь, чтоб вернуться к тому, с чего начинал.

Прошлой ночью мне снова приснилось, что я иду на почту. Подав в окошко извещение на свое имя, я получаю бандероль и уже заранее знаю, что внутри. Но на этот раз мне удается прочесть «отправителя»: мадам Дорм. Барбери. Фейез, Эр и Луар. А на почтовой бумаге штамп: «1966 год». На улице я вскрываю пакет, и внутри действительно рукопись. Я и забыл, что писал тогда на листках в клетку, вырванных из блокнотов с рыжей обложкой фирмы «Rhodia». Чернила были холодного голубого цвета, и это я тоже забыл. Девяносто девять страниц, последняя исписана не до конца. Почерк убористый, много исправлений и зачеркиваний.

Я иду, никуда не сворачивая, и крепко держу рукопись под мышкой, боясь потерять. Летний вечер. Я иду все прямо, по улице Конвента, в сторону больницы Бусико, ее темного фасада и железной ограды.

Проснувшись, я вспомнил, что именно в это отделение почты я часто ходил с Данни за компанию. Туда ей присылали письма. Я спросил, зачем она просит писать до востребования, в отделение на улице Конвента. Она ответила, что какое-то время жила неподалеку, а с тех пор «постоянного места жительства» у нее нет.

Писем она получала мало. Каждый раз это было одно-единственное письмо. Потом мы заходили в кафе возле метро, на перекрестке с проспектом Феликса Фора, и она читала его при мне. Потом складывала и опускала в карман пальто. Когда мы сидели там в первый раз, Данни сказала: «Это от родственника из деревни».

Мне казалось, она жалеет, что переехала отсюда. Как я понял с ее слов – хотя порой она противоречила сама себе, наверное, плохо помнила порядок событий, – здесь было первое ее пристанище после приезда в Париж. Данни прожила тут недолго. Пару месяцев. Я чувствовал, что она нарочно не говорит, из какого города и края она приехала. В другой раз она сказала: «Когда я прибыла в Париж, на Лионский вокзал…» Эта фраза, видимо, так поразила меня, что я записал ее в черный блокнот. Такие точные подробности о себе она сообщала крайне редко. Это было в тот день, когда мы отправились на почту позже обычного. Уже темнело, и мы едва успели до закрытия. Потом мы сели в кафе, и официант, который, должно быть, помнил ее еще с тех времен, когда она жила неподалеку, молча подал ей бокал куантро. Дочитав, она сунула письмо в карман.

«Когда я прибыла в Париж, на Лионский вокзал…» Она сказала, что села в тот день на метро и после множества пересадок вышла здесь, на Бусико. Через стекло она указала выход со станции. Сперва она, правда, запуталась и уехала не туда – на Мишель-Анж-Отёй. Я не перебивал ее, потому что знал, как она избегает вопросов: просто меняет тему, будто задумалась о другом и не слышала, что сказал собеседник. И все же я вставил тогда: «И никто тебя не встречал на Лионском вокзале?» – «Нет. Никто». Она договорилась о квартире, совсем рядом, на проспекте Феликса Фора. И прожила там несколько месяцев. Это еще до студенческого городка. Я молча кивал. Любое слово, обычный пристальный взгляд мог сбить ее, и она бы замолчала. «Я покажу тебе дом, где жила». Я удивился и ее предложению, и тому, каким печальным тоном она это сказала, – будто корила себя за то, что съехала отсюда. Вдруг она ушла в свои мысли. Да, у нее был вид человека, который понял, что давно уже идет не той дорогой, и очень хотел бы вернуться назад, на развилку. Данни опустила письмо в карман. По сути, единственное, что связывало ее теперь с этим кварталом, – это почта на улице Конвента, отдел «до востребования».

В тот вечер мы пошли вниз по улице Конвента, к набережной Сены. Потом мы еще пару раз ходили тем маршрутом, если ей надо было встретиться с кем-то на проспекте Виктора Гюго, на правом берегу, после того как мы заберем ее письмо. По пути Данни показала мне церковь Сен-Кристоф-де-Жавель, куда часто ходила, когда жила здесь, чтобы, по ее словам, поставить свечку – не то чтобы она верила в Бога, скорее, из суеверия. Так было в начале ее парижской жизни. Из-за этой детали старая кирпичная церковь чем-то трогала меня, когда я проходил мимо, и мне хотелось зайти внутрь и тоже поставить свечку. Вот только зачем?

В тот вечер мы не сели в метро на станции «Жавель», как делали, когда нужно было на правый берег. Мы дали крюк и потом вернулись назад по улице Конвента. Данни очень хотелось показать мне дом, в котором она жила. Дойдя до кафе, мы свернули на проспект и пошли по правой стороне. Когда мы дошли до многоэтажного дома, Данни сказала: «Я покажу тебе квартиру… У меня остался ключ». Она явно продумала все заранее – ключ был у нее с собой. Мельком глянув на темное окошко швейцарской, она сказала: «В это время консьержки не бывает, но ты все-таки не шуми на лестнице». Свет в подъезде включался кнопкой на таймере, однако Данни не стала ее нажимать. На первом этаже горела дежурная лампа, и в ее тусклом свете мы могли различать ступени. Данни крепко держала меня под руку, мы поднимались, прижавшись друг к другу. Мне вдруг вспомнилось выражение: «Крадется как тигр», и я чуть не прыснул. В темноте она открыла дверь и осторожно прикрыла ее за нами. Потом нашарила выключатель, и желтый свет полился в прихожую из плафона под потолком. Данни предупредила, что говорить можно только шепотом и свет нигде больше зажигать нельзя. Сразу направо была полуприкрытая дверь, как сказала Данни, – в ее бывшую комнату. Мы прошли дальше по коридору, в который падал свет из прихожей. В комнате слева стояли стол и буфет. Столовая? Справа было большое помещение, гостиная, судя по дивану и костяным фигуркам за стеклом в шкафу. Так как шторы были задернуты, Данни включила лампу на круглом журнальном столике, и от нее шел такой же приглушенный желтый свет, как и от плафона в прихожей. За самой дальней дверью оказалась спальня: огромная кровать с медным решетчатым изголовьем, обои небесных тонов. На ночном столике возле кровати стопкой лежало несколько книг. Мне вдруг стало страшно, что вот сейчас хлопнет входная дверь и хозяин квартиры застанет нас здесь. Данни один за другим выдвигала ящики тумбочек и рылась в них. Время от времени она находила какую-то бумагу и клала ее в карман пальто. А я стоял и смотрел на нее, весь в напряжении, и ждал, что хлопнет дверь. Она открыла стеклянную створку шкафа, стоявшего напротив кровати, но полки были пусты. Тогда она закрыла ее обратно. «А сюда точно никто не придет?» – спросил я шепотом. Данни пожала плечами. Она пробежала глазами заголовки книг на ночном столике. Затем взяла одну, в красной обложке, и книга тоже скользнула в карман пальто. Должно быть, она знакома с тем, кто здесь живет, раз замок не сменили. Данни погасила настольную лампу, и мы вышли из спальни. В гостиной и в прихожей все еще горел зажженный нами свет, и в его желтых лучах было особенно заметно, насколько здесь все старомодно: буфет темного дерева, костяные фигурки за стеклом, потертые ковры… «Ты знаешь тех, кто здесь живет?» – спросил я. Она не ответила. Это точно не родители – она ведь приехала не то из провинции, не то из-за границы: на Лионский вокзал. Кто-то, кто живет один, но сдавал ей комнату?

Она повела меня в ту комнату, налево, перед самой прихожей. Лампу зажигать не стала, но оставила дверь открытой настежь. Света из прихожей было достаточно, чтобы все разглядеть. Здесь тоже стояла кровать, но гораздо меньше, чем в дальней комнате, и без матраса, голый каркас. Шторы были опущены – те же черные шторы, что и в гостинице около Валь-де-Грас, куда мы случайно забрели. Слева у стены, прямо напротив кровати, на треногом столике стоял проигрыватель в кожаном чехле и лежала пара пластинок на 33 оборота. Рукавом она стерла с конверта слой пыли. Потом сказала: «Подожди, я сейчас». Я уселся на край кровати. Скоро она вернулась с большой хозяйственной сумкой, куда положила проигрыватель и пластинки. Потом села на кровать рядом со мной и задумалась, будто вспоминая, не забыла ли чего. «Жалко, – сказала она вдруг громко, – что мы не можем остаться в этой комнате». И улыбнулась, немного натянуто. В пустой квартире голос ее отдавался странно. Мы закрыли за собой дверь в комнату. Я нес сумку с проигрывателем и пластинками. Когда, погасив свет в прихожей, мы отперли входную дверь, Данни сказала: «Консьержка, наверное, уже вернулась. Надо пройти мимо как можно быстрее». Спускаясь по темной лестнице, я все боялся задеть сумкой за ступени. Я шел впереди и первым проходил пролет. Вдруг в подъезде зажегся свет, и мы замерли на площадке второго этажа. Хлопнула дверь. Данни прошептала мне на ухо, что это дверь швейцарской. Мы стали спускаться дальше, уже при ярком свете, так резко отличавшемся от полумрака квартиры. Через стекло в двери швейцарской было видно, что там горит лампа. Теперь надо нажать кнопку, которая открывает подъездную дверь. А что, если дверь не откроется? Сумка у меня в руках была слишком большой и тяжелой, чтобы ее можно было спрятать, а с ней я выглядел как грабитель. Дверь не открывается, консьержка звонит в полицию, и вот нас с Данни грузят в фургон. Да, никуда не деться от этого чувства собственной виновности, раз не приучили нас с детства наши честнейшие и достойнейшие родители в любой ситуации знать, что ты в своем праве и потому всегда имеешь преимущество. Оказавшись на улице, я пошел как можно быстрей, Данни не отставала от меня. Может, она боялась встречаться с хозяином.