Текст книги "Жена журавля"

Так или иначе, это оказалось… интересно.

Никогда раньше Джордж не считал себя художником, да не считал и теперь, но рисовальщиком он все же был неплохим. Мог набросать довольно похоже чье-нибудь лицо, хотя руки давались хуже – но кому вообще хорошо давались руки, кроме Джона Сингера Сарджента? – и какое-то время назад, еще в колледже, даже рисовал углем обнаженную Клэр – то расслабленную на подушках, то пытающуюся удержать на голове плюмаж из перьев, откопанный ею бог знает где. Сеансы эти, разумеется, были неплохими прелюдиями к сексу, а также символизировали их скорый брак, поскольку она не совсем верно поняла, с кем на самом деле связалась.

– Это даже не очень плохо, – говорила Клэр, мельком глядя на мольберт и стягивая с Джорджа майку.

И наступало время расслабления и радости и очень правильных удовольствий.

Рисование он не бросил и после женитьбы – даже после того, как открыл свою типографскую студию, а Клэр начала подниматься по карьерной лестнице в должности юрисконсульта (когда-нибудь она станет судьей, они даже не сомневались в этом), но, несмотря на все трогательные и вдохновляющие слова Клэр, несмотря на все ее надежды, настоящего художника из него так и не вышло. Он остался просто рисовальщиком. Наброски обнаженной натуры углем он делал все реже, плюмаж затерялся неведомо где, а размеренные полуденные часы все чаще отводились сну.

Хэнк, новый муж Клэр, заправлял огромным отелем, собственностью какого-то американского конгломерата. Рисовал ли он тоже, Джордж понятия не имел.

Рисовал Джордж и после развода – то просто набрасывал что-то, болтая с кем-нибудь по телефону, а то доставал из запасника в студии шершавую бумагу и прикипал взглядом к какой-нибудь кроне дерева, пропускавшей солнечные лучи, или скамейке в дождливом парке, или паре безобразных туфель, оставленных когда-то Мехметом после неудачной пробы на роль в спектакле «Король-Лев». Вот и все, и ничего серьезнее. Ничего, кроме карандашных линий, иногда чернил, но теперь уже никакого угля…

Пока не наткнулся на эту книгу. А ведь мог бы и не заметить. Она завалилась между мусорными баками, и он заметил ее, лишь когда собирал остатки выкинутого завтрака, разбросанные удачливым голубем чуть не по всей аллее. Это был Джон Апдайк, которого он не читал (он вообще никогда не читал Апдайка), роман под названием «Красота лилий». Он забрал книгу в дом – изувеченную, полуразвалившуюся – и пролистал потрепанные страницы. Многие страницы слиплись от дождя, и лишь полкниги было еще читабельно.

Внезапно его охватило желание нарисовать что-нибудь на странице. Жизнь этой книги кончилась, читать ее уже никто бы и не подумал, а вот порисовать в ней вдруг показалось ему не только вандализмом, но и (что, кстати, даже очень правильно) достойным способом проводить несчастную в мир иной – примерно как кладут монетки на веки усопших перед погребением. Он занес карандаш над полупустой страницей – и остановился.

Бритва будет уместней.

Даже не задумываясь почему, он порылся в ящике стола и нашел бритву, которой затачивал или расщеплял что-нибудь всякий раз, когда работа требовала физического вмешательства, что случалось все реже в нынешнюю эпоху компьютерного дизайна, которой он не противился, ибо компьютер работал все же быстрее и высвобождал ему время для всякой необязательной ерунды и досужих мечтаний.

С лезвием в пальцах он вернулся к книге, оставленной на конторке.

Стояло воскресное утро. Пора было открывать студию, но вместо этого он вонзил в страницу книги лезвие бритвы. С судорожным вздохом – и почти ожидая такого же вздоха от книги. И хотя она не стала вздыхать, после первого надреза он замер, уставившись на то, что натворил.

А потом сделал это еще раз.

Он все резал и резал ее – на маленькие, на большие полоски, вырезая углы, закручивая изгибы, кромсая, кромсая еще и еще, пока не приспособился к сопротивляющейся бумаге. Желаемые надрезы получались плохо, и он кромсал дальше, внутрь и внутрь слов Джона Апдайка (мельком читая некоторые отрывки, когда останавливался передохнуть – параграфы с потрясающим количеством точек с запятой, в которых ничего особенного не происходило).

Оторвавшись на минуту, он все-таки открыл студию, чтобы оставить посетителей на волю Мехмета, а сам сосредоточился на вырезании – с силой, которая поражала его самого, и час таял за часом, чего давно уже не бывало. Он не вполне понимал, что именно вырезает, но когда перевалило за полдень и Мехмет засобирался домой, чтобы успеть прожечь субботний вечер где-то в городе, у Джорджа наконец-то начали получаться самые удачные надрезы, и до него впервые дошло, чего именно хочет его подсознание. Он даже не стал складывать отдельные кусочки в трехмерную форму – оставил их лежать на странице как есть, растерзанные слова и кусочки слов смотрели на него так, словно там, внутри книги, из них сложился отдельный, самостоятельный мир.

– Лилия, – сказал Мехмет, пробегая мимо за курткой.

– Что? – удивился Джордж, с трудом вспоминая, где он.

– Это похоже на лилию, – медленно, словно разговаривая с пациентом в коме, ответил Мехмет. – Любимый цветок моей мамы. А это говорит о ней очень много. Сладко пахнет и повсюду оставляет пятна.

Набросив куртку на плечи, Мехмет ушел, а Джордж еще долго сидел и разглядывал, что сотворил.

Лилия. И правда, лилия. Из книги под названием «Красота лилий».

Он засмеялся, несколько задетый этой банальностью – да, именно эта предсказуемость всюжизнь и мешала ему стать настоящим художником, – и уже протянул руку, чтобы выкинуть свое творение в мусорное ведро.

Но остановился. Эта лилия получилась действительно здорово.

Тут-то все и началось. Он стал охотиться за уцененными до одного фунта книгами у букинистов, откапывая только самые изувеченные, нелюбимые и никем не читаемые экземпляры. И хотя совсем не стремился вырезать из них что-либо конкретное, поскольку надеялся избежать повторения истории с коварной лилией, иногда какая-нибудь строчка из шестидесятилетней давности, полузаплесневелого издания Агаты Кристи будила его воображение, и он мог выстрогать покрытую параграфом изогнутую руку, чьи пальцы постепенно перетекали в предложение-сигарету. Или в формате хайку выложить из букв горизонт с тремя лунами из фантастического романа, о котором никогда в жизни не слышал. Или изваять одинокую фигурку с младенцем на руках, на котором значилась единственная цифра «1» от заголовка «Часть 1» из истории Ленинградской блокады.

Результаты своих стараний он показывал только Аманде – Мехмет тоже видел их, поскольку работал с ним в студии, но слово «показывать» в этом случае было неприменимо; она же отзывалась о них учтиво, от чего он, конечно, приходил в уныние, но увлечения не бросал. Экспериментировал с клеем, закрепляя уже вырезанные фигурки на том или ином фоне, под стеклом или без, в рамках или без, с контуром, без контура, маленькие, большие. Иногда пробовал создать какой-нибудь силуэт одним-единственным долгим разрезом и однажды даже получил таким способом почти совершенную розу (как и пресловутая лилия, она появилась на свет благодаря заголовку полуразвалившейся книги – «Дикой розы» Айрис Мёрдок), хотя куда чаще дело заканчивалось какими-нибудь гусеподобными журавлями, одного из которых и увидел случайно Мехмет.

Особых надежд касательно своих творений он не питал: не считал ихдостаточно ценными, чтобы выставлять на публике, но испытание временем они все-таки выдержали. Они заставляли его руки работать, а порой и озадачивали его самого, когда он даже не знал, что получит в итоге – это оставалось тайной до тех пор, пока отдельные элементы не собирались вместе на общем фоне. Он завершал их так или эдак и хранил на складе в дальнем углу, куда Мехмет великодушно предпочитал не заглядывать.

Они были его забавой, хотя иногда и чуть более того, но, как правило, безделицами, в чем он и сам бы признался, спроси его об этом, – да, безделицами и не более.

Вплоть до того самого дня, когда появилась Кумико. Появилась – и изменила все, что только могла.

В руке она держала саквояж, совсем небольшой, из тех, с какими – а мозг подсказал этот образ так быстро, что он сам смутился, – разгуливала по вокзалу героиня какого-нибудь кинофильма 40-х: чуть крупнее коробки из-под обуви, явно пустой, чтоб актриса не утомилась держать его в своей изящной ручке в белоснежной перчатке. При этом именно саквояж, а не портфель и не сумка.

Роста она была ниже среднего, хотя и не слишком низенькая; длинные темные волосы каскадом спускались на плечи, а светло-карие глаза, не мигая, смотрели на него. Определить, откуда она родом, он навскидку не смог бы. Одета в простое белое платье – одного цвета с плащом, перекинутым через свободную руку, отчего еще больше напоминала героиню 40-х. И наконец, ее голову венчала красная шляпка – анахронизм, который лишь довершал полноту картины.

Возраст ее вычислить было так же непросто, как и национальность. Но вроде моложе него. Лет сорок пять? Но, едва взглянув на нее, он тут же лишился дара речи: в ее осанке, в подчеркнутой простоте ее платья, в неотрывно следящих за ним глазах было нечто такое, из-за чего вся ее фигурка казалась словно выпавшей сюда из иного времени – влиятельная землевладелица времен какой-нибудь из шотландских войн, французская дофина, отправленная в пампасы Южной Америки, терпеливая служанка особо капризной богини…

Затем он моргнул, и она снова превратилась в обычную женщину. В простом белом платье. В шляпке, которая казалась как устаревшей лет сто назад, так и последним криком моды одновременно.

– Чем могу?.. – наконец выдавил он.

– Зовите меня Кумико, – сказала она.

За все время существования студии (а это ни много ни мало двадцать один год) ни один заказчик маек, гравюр или эстампов еще не начинал разговор с таких слов.

– Я Джордж, – сказал он.

– Джордж, – повторила она. – Да. Джордж.

– Могу я вам чем-то помочь? – спросил он, очень сильно желая, чтобы она не уходила.

– Я хотела узнать, – сказала она, кладя на конторку свой саквояж, – не посоветуете ли вы мне, как лучше всего изготовить копии вот с этих работ…

При ближайшем рассмотрении саквояж показался ему сделанным чуть ли не из бумаги, но в то же время и самой дорогой разновидностью багажа, какую Джордж только встречал в своей жизни. Открыв его, она достала стопку черных табличек – крупных, приблизительно формата А5, похожих на те, что использовал для работы сам Джордж. И, выбрав пять из них, разложила перед ним одну за другой.

Это были картинки, созданные ею самой, если судить по тому, как она их ему предъявляла – с тем смешанным чувством робости и гордости, с тем явным ожиданием, оценят ее или нет, какие присущи разве только чудаковатым художникам. На первый взгляд обычные изображения красивых предметов, нанесенные на таблички. Но если приглядеться внимательней…

Боже правый.

На одной картинке изображалась водяная мельница. Но вовсе не та сусальная мельница, какие частенько изображают на подобных пейзажах. Эта мельница только что не вертелась от потока воды, стекавшей по ее колесу, она существовала не в чьих-то фантазиях, но в каком-то конкретном месте этого мира – реальная, всамделишная мельница, вокруг которой еще совсем недавно могли происходить великие и ужасные трагедии, рушиться человеческие жизни и судьбы. Хотя казалось бы – просто мельница, ничего особенного.

На следующей табличке парил дракон – немного похожий на китайского, но с крыльями, точно из мифов Европы, и взглядом, полным испепеляющей злобы. Как и в случае с мельницей, картинка на грани китча, на самой грани того барахла, которое уличные торговцы всучивают туристам почти за гроши. И все же – только на грани.

Этот дракон был именно тем, на кого мечтали походить все фальшивые драконы, вместе взятые, – мясистой, тяжелой, живой, дышащей тварью, даром что из мифа. Этот дракон в любую секунду запросто мог укусить. А то и сожрать.

Прочие таблички оставляли все то же странное ощущение: близко к вульгарности – но все-таки без нее. Мотылек, взлетающий над чашечкой цветка. Табун лошадей, каскадом несущихся вниз с горы. Щека и шея отвернувшейся женщины.

Все они просто обязаны были смотреться дешевкой. Пошлой и кустарной. Затрапезной, как самое унылое барахло на задворках блошиного рынка, изготовленное какой-нибудь несчастной толстухой, которой не на что больше рассчитывать, кроме как на раннюю смерть от запоя.

Но от них… От них просто захватывало дух.

И когда Джордж вдруг понял, что картинки не нарисованы, не высечены, не написаны маслом или акварелью, сердце его подпрыгнуло, а живот свело так, словно он проглотил воздушный шарик.

Эти картинки были выложены из перьев. Каждую табличку покрывали мириады каких-то немыслимых тоненьких перышек.

– Но это же… – начал Джордж, но не нашел нужных слов и просто повторил: – Это же…

– Они еще не закончены, я знаю, – сказала Кумико. – В них кое-чего не хватает. Но они мои.

Казалось, она слегка смущена тем, как пристально Джордж разглядывает ее работы. Так, словно сам он – жертва похищения, а эти дощечки – долгожданный выкуп за его освобождение. Он почувствовал, что теряет равновесие, в ушах зазвенело, и он оперся о стойку локтями, чтобы не упасть.

– О! – с улыбкой воскликнула Кумико, глядя на его левую руку.

И лишь тут он заметил, что левой рукой все еще сжимает свое собственное творение, которое только что пытался спрятать от глаз Мехмета – крайне убогое, не идущее ни в какое сравнение с тем, что сотворила она. Он снова хотел спрятать его, но она уже разглядела, что это, и в глазах ее при этом не было ни презрения, ни насмешки.

Глаза ее сияли от радости.

– Ты сделал Журавушку, – сказала она.

В тот же вечер за ужином Кумико рассказала ему, что родом она «отовсюду» и до недавнего времени работала кем-то вроде учителя. За океаном. В развивающихся странах.

– Звучит благородно, – добавила она. – Ноя не хочу, чтобы это звучало так. Словно некая великая женщина посвящает себя служению бедным и несчастным, которые перед ней преклоняются. Ничего подобного. Все было совсем не так. Все было…

Она запнулась в поисках нужного слова, вглядываясь в темное дерево досок на стенах и потолке. По причине, которая осталась неясной ему самому, Джордж пригласил ее в демонстративно старомодный «английский» ресторан, где посетители в утренних смокингах могли трапезничать в любую эпоху с 1780 по 1965 год. Небольшая, уже казавшаяся винтажной вывеска над дверью утверждала, будто на дворе все еще 1997-й. Он удивился, когда Кумико приняла его приглашение, и еще сильнее – когда призналась, что вечером ей абсолютно нечем заняться, но она объяснила это тем, что пока еще не освоилась на новом месте и, по крайней мере на данный момент, ее жизнь друзьями «не изобилует».

Она так и сказала – «не изобилует».

– А преподавание мое, – добавила она, наморщив бровь, – точнее сказать, взаимодействие напоминало одновременно и «привет» и «прощай», все сразу, и так каждый день. Понимаешь, о чем я?

– Понятия не имею, – ответил Джордж.

Он никак не мог разобрать, что у нее за акцент. Французский? Франко-русский? Испано-мальтийский? Южно-африкано-непало-канадский? Плюс английский, а судя по ее имени, возможно, еще и японский, а то и все сразу, но ни один по отдельности, как если бы ни одно место, куда она приезжала, не желало с ней расставаться и внедрялось в ее голос, заставляя забрать и его с собой. Он мог представить, каково это.

Она рассмеялась, но совсем безобидно:

– Не люблю много рассказывать о себе. Достаточно того, что я жила, менялась и продолжаю меняться. Как и любой из нас.

– Никогда бы не подумал, что тебе зачем-то нужно еще меняться.

Она разложила кусочки ростбифа по краю тарелки, но есть не стала.

– Я верю, ты знаешь, о чем сейчас говоришь, Джордж.

– Кажется, я сболтнул лишнего. Извини.

– Ив это я тоже верю.

Когда-то у нее были с кем-то близкие отношения, возможно даже супружеские, которые в некий момент закончились, примерно как у Джорджа с Клэр, хотя и, похоже, не столь мирно. Об этом ей тоже говорить не хотелось.

– Прошлое всегда полно как радости, так и боли. Все это очень личное и, пожалуй, не стоит обсуждения на первом свидании.

Он так обрадовался ее словам о «первом свидании», что пропустил мимо ушей сразу несколько следующих фраз.

– Ну, а ты, Джордж? – продолжала она. – Ведь ты не отсюда, верно?

– Нет, – удивился он. – Я из…

– Из Штатов. – Она откинулась на спинку кресла. – Наверное, и ты ощущаешь себя здесь не совсем дома?

Она рассказала, что аппликациями занялась в путешествиях. Краски и кисти слишком сложно и дорого перевозить с места на место, поэтому сперва она решила заняться рисунками на ткани – батиком, вышивкой или каким-нибудь еще сподручным рукоделием; но постепенно – так уж случилось – перешла на перья, особенно после того, как наткнулась на кочевой фургончик то ли в Парамарибо, то ли во Вьентьяне, то ли Кито или еще какой Шангри-Ле, в котором продавались перья всех цветов и оттенков, мыслимых и немыслимых, в том числе и такие, каких и представить невозможно у представителей фауны планеты Земля.

– Ты просто не представляешь, – сказала она, – какая это невероятная удача – наткнуться на такой фургончик! Перья очень трудно достать, и они такие дорогие. А тут висят себе на стенке у бедняка продавца. Я просто впала в транс. Купила, сколько смогла унести, а на следующий день, когда пришла снова, фургончик уже исчез.

Она отхлебнула мятного чаю – странный выбор к ростбифу. От красного вина она отказалась, и Джордж отчаянно пытался не пить слишком быстро.

– Твои картины – это… – начал было он и запнулся.

– Ну вот, опять эта фраза, которую ты никак не договоришь.

– Да нет, я просто хотел сказать, что они… – Но слов по-прежнему не находилось. – Они…

Она улыбалась – улыбкой немного робкой перед грядущей критикой своих работ, но прекрасной, такой прекрасной и такой доброй – и так глядела при этом на Джорджа, что он просто послал все к черту и рубанул:

– Они выглядят так, словно я смотрю на части своей души.

Ее глаза чуть расширились.

Но она не засмеялась над ним.

– Ты очень добр ко мне, Джордж, – сказала она. – Но ты ошибаешься. Они выглядят так, как выглядят части моей души. – Она вздохнула. – Моей пока еще не завершенной души. В них кое-чего недостает. Они почти готовы, но… кое-чего не хватает.

Она заглянула в чашку с чаем, словно то, чего ей не хватало, могло находиться там.

Она была невозможной. Невозможно прекрасной. Невозможным был сам факт, что она беседует с ним, что она вообще существует, – ибо чем еще она может быть, если не сновидением? Подошвы ее туфелек при ходьбе наверняка зависают в полудюйме от земли. А ее кожа, можно не сомневаться, такая хрупкая, что от малейшего прикосновения разлетится на тысячи осколков. А ладони, если приглядеться, такие прозрачные, что сквозь них вполне можно читать.

Он невольно подался вперед и взял ее руку в свою. Кумико не противилась, и он исследовал ее ладонь с обеих сторон. Убедился, что ничего необычного, ладонь как ладонь (кроме, конечно, того, что это ее ладонь), и, смущенный, попытался отпустить ее руку. Но теперь уже Кумико удержала его. И точно так же изучила его ладонь – грубую кожу, неопрятные волоски на тыльной стороне пальцев и ногти, обгрызенные так коротко за столько десятков лет, что теперь были похожи скорее на едва различимые надгробья над кончиками его пальцев.

– Извини, – сказал он.

Мягко отпустив его руку, она открыла свой маленький саквояж, стоявший на кресле рядом. Достала вырезанную Джорджем Журавушку, которую он по ее же просьбе еще в студии подарил ей на память. И положила фигурку к себе на ладонь.

– Интересно, способна ли я на дерзость, – сказала она.

Следующий день был сплошным бесконечным кошмаром. Забрать перепутанные футболки с котятами у Брукмана оказалось на удивление проблематично, поскольку всем гостям на его вечеринке они, как ни странно, жутко понравились.

– Что может быть прикольней десятка армейских офицеров в майках на лямочках и с дрочащим котенком на пузе?! – проревел сам Брукман в телефонную трубку.

Джордж без труда представил сразу несколько вещей поприкольнее.

– Просто на эти майки очень рассчитывали на мальчишнике у О'Райли, – ответил он. – У них ролевая игра, и на каждой майке обозначена та роль, которую…

– Да веемы поняли! И все их роли уже распределили. Лучший парень на деревне – точно наш Сисястый!

Кончилось тем, что Джордж отправился в город и на казенном принтере срочно и за бешеные деньги, причем свои собственные, напечатал еще одну партию футболок для мальчишника, моля бога лишь о том, чтобы О'Райли и его компания не свалили в свою Ригу раньше, чем планировали, просто потому, что им попались уцененные авиабилеты. Мехметжетем временем симулировал боль в животе, надеясь улизнуть с работы пораньше, что он регулярно делал после обеда по пятницам, тогда как Джордж целый день тупил над почти невероятной новостью о том, что Кумико до сих пор не завела себе мобильника, который работал бы в этой стране, поэтому он не мог ни позвонить ей, ни послать сообщения, ни просто думать о том, чтобы ей позвонить или написать, равно как и о том, чтобы не звонить и не писать, и ближе к вечеру уже чуть не взрывался от мысли, что на повторную встречу с ней у него нет ни малейших шансов, если она не сдержит своего обещания.

И тут она, конечно, пришла.

– Простите за дерзость, – сказала она, ставя на конторку свой саквояжик.

Свою картинку с драконом она отодвинула в сторону – белые, плотно пригнанные перышки на простом черном фоне. А рядом с драконом поместила вырезанную им Журавушку.

– Чтоб я сдох! – воскликнул Мехмет, выглядывая у Джорджа из-за плеча. – Очень круто!

А Джордж не сказал ничего, ибо если б заговорил, то тут же бы и расплакался.

– Я на пикник, – сказала Аманда на следующее утро, передавая Джорджу его внука Джея-Пи, с головы до ног перемазанного странной дрянью, от которой разило бисквитом.

– Grand-père![8]8
  Дедуля! (фр.)


[Закрыть] – заорал Джей-Пи.

– А не холодно для пикника? – поинтересовался Джордж, целуя внука и заводя его в дом.

Аманда вошла за ним, но садиться не стала.

Он заметил, как дочь обвела угрюмым взглядом кучи бумаг, одежды и книг, которые делали из его гостиной, мягко скажем, не самое уютное на свете место для детей. Ну и ладно. Джей-Пи обожал деда, а Джордж обожал Джей-Пи. Попади они вместе хоть в тюремную камеру – все равно отлично провели бы время.

– Только не для Рэйчел и Мэй, – ответила Аманда.

– Рэйчел? – уточнил Джордж.

– Ты должен помнить, – сказала она. – Девчонка с моей работы, приходила на мой день рождения полгода назад. И Мэй тоже. Обе красотки, и обе злючки. Рэйчел даже больше, чем Мэй.

– Ах да, – отозвался Джордж, подбрасывая хихикающего внука на руках. – Кажется, припоминаю.

– Будем сидеть на солнышке, пялиться на парней и хлестать винище.

– Звучит очень мило.

– Они меня ненавидят. А я, кажется, ненавижу их.

– А я тут встретил кое-кого, – выпалил Джордж так, словно больше не мог сдержаться. – Ее зовут Кумико.

Лицо Аманды на секунду окаменело.

– Ну-ну.

– Зашла ко мне в студию. Встречались последние пару вечеров. Сегодня опять встречаемся.

– Три вечера подряд? Вы что, тинейджеры?

– Знаю, знаю, лучше меньше, да лучше, но… – Он бросил Джея-Пи на диван и похоронил в старых, пыльных подушках, чтобы тот выбирался как может, – игра, которую Джей-Пи так любил.

– Но? – переспросила Аманда.

– Да так, – пожал плечами Джордж. – Ничего. Просто рассказываю, что встретил очень милую женщину.

– Ну-ну, – осторожно повторила Аманда. – Я заберу его к четырем.

– Хорошо, потому что…

– Потому что у тебя свиданка, все ясно.

На что Джордж даже глазом не моргнул – в нем было слишком много солнца, чтобы смущаться.

– Да, погоди! – вспомнил он. – Я покажу тебе Дракона и Журавушку…

Той ночью он поцеловал Кумико. Секунду-другую он целовал ее, а потом ее губы ответили тем же.

Его сердце пело.

– Никак не пойму, – сказал он ей позже, когда оба лежали в постели, которую он не удосужился поменять, поскольку даже представить не мог, что все это может случиться. – Кто же ты такая?

– Кумико, – ответила она. – А ты кто?

– Скажу тебе честно, – признался он. – Понятия не имею.

– Тогда я тебе расскажу. – Она повернулась к нему и взяла его руки в свои, будто благословляя. – Ты очень добрый, Джордж. Такие, как ты, сумеют простить.

– Что простить? – не понял он.

Но вместо ответа она поцеловала его – и сам вопрос затерялся где-то далеко, далеко, далеко.

1 из 32

Она рождена дыханием облака.

Она не видит ни своей матери, ни отца: мать умерла при родах и ее просто нет; отец же – сам облако, молчаливое, плачущее, охваченное горем, и потому она стоит одиноко, не чуя под собою ног.

– Откуда я? – спрашивает она.

Нет ответа.

– Куда мне идти?

Нет ответа, даже от отца-облака, хотя он и знает.

– Могу я хотя бы узнать, как меня зовут?

Секунду спустя облако шепчет ей на ухо. Она кивает и понимает.

2 из 32

Она взлетает.

3 из 32

Мир под нею так юн, слишком юн, чтобы мог вырасти с нею вместе. Он существует в виде островков дрейфующей земли: одни из них соединены между собой веревочными мостиками или бамбуковыми переходами, другие затерялись в бескрайних просторах, и добраться к ним можно лишь на гребных лодках, изготовленных из бумаги, к третьим она может долететь сама.

Она приземляется на остров, состоящий почти целиком из луга, и трава склоняется к ее ногам под легким ветерком. Она срывает травинку, сжимает в кончиках пальцев и говорит:

– Да. Вот так.

На лугу есть озеро. Она идет к нему, следует за песчаными изгибами его берегов, пока не доходит до реки, что из него вытекает. Она встает на цыпочки и видит, как река опрокидывается с края острова и улетает в пропасть со всей яростью сердитой воды.

«Зачем вода делает так?» – думает она.

4 из 32

На дальнем берегу она встречает рыбака. И спрашивает его:

– Зачем река это делает? Разве так она не изольет все свои воды и не оставит после себя одну лишь пустую землю?

– Это озеро наполняется слезами детей, которые потеряли родителей, госпожа, – отвечает рыбак. – Как ты сама и видишь.

– Ах, – говорит она и видит, как слезы падают в воду из ее золотистых глаз и круги разбегаются по озерной глади.

– Это делает рыбу нежной, – добавляет рыбак, вытаскивая из воды рыбу с блестящей золотой чешуей. – Хотя и слишком горькой на вкус.

– Я хочу есть, – говорит она. – Я до сих пор еще ни разу ничего не ела.

– Пройди к костру, госпожа, – приглашает рыбак. – Я утолю твое горе. – Он бросает рыбу с золотой чешуей в корзину, и та бесцельно хватает жабрами воздух. – А потом, возможно, – добавляет он почти робко, но только почти, – ты приляжешь со мной и покажешь, как ты мне благодарна.

Он улыбается. И улыбка его зла и полна надежды.

5 из 32

Она склоняет голову в ответ и летит к нему, пальцами рук рассекая озерную гладь и оставляя на водной поверхности за собою две долгие водяные стрелы. Приземлившись рядом с рыбаком, она запускает пальцы в его волосы и нежно целует в губы.

Какое небывалое ощущение. Влажней, чем она ожидала.

– Ты хочешь поймать меня в ловушку, – говорит она ему. – Твои мысли ясны мне как день. Ты возьмешь копье, что лежит рядом с рыбной корзиной, и, если я не соглашусь с тобой лечь, ты воспользуешься им, чтобы взять меня силой. Наверное, ты неплохой человек, просто один из тех, кого испортило одиночество. Точно сказать не могу. Но я знаю наверняка, что тебе не нужно мое тело. Тебе нужно мое прощение.

Гримаса печали искажает лицо рыбака, и по лицу его бегут слезы.

– Да, госпожа. Прости меня, госпожа.

– Я верю тебе, – говорит она. – И прощаю тебя.

6 из 32

Очень быстро и милосердно она выгрызает рыбаку оба глаза и двумя острыми пальцами пронзает его сердце. Он сползает на илистый берег.

– Ты убила меня, госпожа, – говорит он, указывая на свое тело, что корчится в грязи между ними. – Ты освободила меня.

– Делаю это с радостью, – отвечает она.

– Спасибо тебе, госпожа, – говорит рыбак. – Спасибо тебе.

Вихрь закручивается вокруг них и уносит прочь его призрак, который благодарит ее до тех пор, пока способен благодарить.

7 из 32

Она кормится рыбами из его корзины. Те и правда горчат, хотя горечь эта не так уж и неприятна. Утолив голод, она берет оставшихся рыб и отпускает обратно в воду, подержав их в ладонях, пока не оживут. Закончив с рыбами, она скатывает в озеро и тело рыбака, а потом прощается с ним, когда злая вода выплескивает его в пропасть между островами.

Она смотрит на свои руки, вертит их перед собой так и эдак, словно удивляясь, что же такое она ими сделала. Она моет их в реке, вытирает о подол платья.

А затем взлетает снова.