Электронная библиотека » Патрик Свенссон » » онлайн чтение - страница 2

Текст книги "Сага об угре"


  • Текст добавлен: 4 апреля 2020, 16:40


Автор книги: Патрик Свенссон


Жанр: Биографии и Мемуары, Публицистика


Возрастные ограничения: +16

сообщить о неприемлемом содержимом

Текущая страница: 2 (всего у книги 13 страниц) [доступный отрывок для чтения: 4 страниц]

Шрифт:
- 100% +

Шли века, и одна фантастическая теория сменяла другую. В Египте считали, что угорь рождается сам по себе, когда солнце согревает воды Нила. Во многих частях Европы думали, что угорь возникает из сорванных растений, покоящихся на дне, или вырастает из гниющих останков мертвого угря. Бытовало мнение, что угорь рождается из морской пены или что он появляется, когда лучи солнца освещают определенного рода росу, выпадающую весной на песчаных банках в озерах и реках. В английской деревне, где всегда промышляли угря, предпочитали теорию, что угорь зарождается, когда волоски из хвоста лошади падают в воду.

Многие теории о том, откуда же берется угорь, исходили примерно из одной мысли: это была идея жизни, зарождающейся из чего-то неживого, идея спонтанного возникновения – малого отголоска рождения Вселенной.

Комар, рождающийся из пылинки; муха, рождающаяся из куска мяса; угорь, рождающийся из ила. Это обычно называют самозарождением: такое понятие бытовало в науке в прежние времена, особенно до изобретения микроскопа. Люди верили своим глазам – и если они наблюдали кусок гнилого мяса, из которого внезапно выползали опарыши, не видя перед тем ни мух, ни их яиц, то как они могли подумать нечто иное, чем то, что опарыши откуда-то берутся сами? Аналогично этому никто никогда не наблюдал, как размножаются угри, причем у них и не видно никаких органов размножения.

Мысль о самозарождении ведет, естественно, к началу начал – к возникновению жизни на Земле. Если существовало некое начало, когда жизнь действительно возникла из ничего (через Божественное ли вмешательство, если в него верить, или иным образом), тогда не так уж и нелепо допустить, что это спонтанное возникновение может повторяться – например, когда рождается угорь.

Как это на самом деле могло произойти, объяснялось по-разному. В Первой книге Моисея говорится о том, как Дух Божий, носившийся над пустотой, создал не только свет и землю, но и всех зверей. Античные философы-стоики говорили о пневме, дыхании жизни, – той комбинации воздуха и тепла, которая необходима для существования как земных созданий, так и души. Но важнейшее условие при этом – вера в то, что неживая материя может превращаться в живую, что живое и мертвое в конечном счете являются предпосылками друг друга и что какая-то форма жизни может существовать внутри того, что на первый взгляд кажется мертвым. Поскольку угря невозможно было понять или объяснить, размышления такого рода лежали на поверхности: угорь стал отражением самой загадки о происхождении жизни на Земле.

Пытаясь понять угря, мы и по сей день вынуждены довольствоваться догадками – и в этом его особенность. Потому что, несмотря на все то, что нам сегодня известно о жизни и размножении угря: долгий путь из Саргассова моря, метаморфозы, терпеливое ожидание, возвращение обратно с целью размножения и наступающая за этим смерть, – несмотря на то, что все это, скорее всего, верно и корректно, немалая часть этого до сих пор остается на уровне предположений.

Ни один человек не видел, как размножается угорь; никто не наблюдал, как один угорь оплодотворяет икринки другого; никому не удалось убедить угрей размножаться в неволе. Мы думаем, что угри вылупляются в Саргассовом море, поскольку именно там обнаружены самые крошечные экземпляры прозрачных личинок в форме ивовых листьев, но никому точно не известно, почему угорь упрямо размножается именно там и только там. Никто доподлинно не знает, как они переносят долгий путь обратно в Саргассово море и каким образом находят дорогу туда. Считается, что угри умирают вскоре после оплодотворения, поскольку после нереста живых угрей никогда не наблюдалось, но, с другой стороны, ни одного взрослого угря, живого или мертвого, на месте нереста никто никогда не находил. Стало быть, никто никогда не видел угрей в Саргассовом море. Никто не может до конца объяснить смысла всех этих метаморфоз. Никто доподлинно не знает, сколько лет может прожить угорь.

Через две с лишним тысячи лет после Аристотеля угорь по-прежнему остается научной загадкой – и тем самым становится символическим воплощением метафизики. Метафизику связывают с именем того же Аристотеля (хотя само понятие появилось уже после его смерти): этим понятием обычно обозначают учение о том, что существует в стороне, вернее, за пределами объективной природы, за пределами того, что мы можем наблюдать и воспринимать при помощи органов чувств.

Речь не обязательно идет о Боге. Метафизика – это скорее попытка описать суть бытия, всю окружающую действительность. Она говорит нам, что существует разница между бытием как таковым и качествами бытия. Она говорит нам также, что это два разных вопроса. Угорь существует. Бытие первично. А вот что он такое – это уже совсем другое дело.

Мне кажется, именно поэтому угорь продолжает увлекать такое количество людей. Есть нечто притягательное в этой пограничной зоне на стыке веры и знания, где знаний недостаточно и потому они несут в себе не только факты, но и следы мифов и фантазий. Потому что даже тот, кто привязан к науке и строгому систематическому порядку, все же оставляет в душе крошечную лазейку для тайн и загадок.

Если придерживаться мнения, что угорь – это угорь, то придется предоставить ему возможность оставаться загадкой для человека. По крайней мере пока.



А пока угорь и остается загадкой. Так рыба он все же или нечто другое? Как он размножается: мечет икру или рождает живых мальков? Является ли он бесполым существом? Или, может быть, двуполым? Где он рождается и где умирает? За многие века, прошедшие после Аристотеля, угорь стал предметом многочисленных теорий, и на все попытки его понять неизбежно ложился налет мистики. В Средние века особенно распространенными были две теории, нередко дополнявшие друг друга: одна – что угорь живородящий, вторая – что он гермафродит, то есть двуполый.

Однако в XVII веке, с возрождением науки, к вопросу об угре стали проявлять новый исследовательский интерес. Вновь пригодилось наследие Аристотеля – в первую очередь его указание систематически наблюдать за природой. И взгляд человека на мир, а стало быть и на угря, изменился.

Однако прошло еще немало лет, прежде чем знаки вопроса начали исчезать. Теория о том, что угорь является живородящим, решительно отвергавшаяся еще Аристотелем, набрала новую силу. Ее защитником выступал в первую очередь английский писатель Исаак Уолтон, который в 1653 году опубликовал первую книгу о рыбной ловле, снискавшую большой успех, – The Compleat Angler («Искусный рыболов»). Уолтон считал, что угорь живородящий и производит живых мальков, но при этом является бесполым существом. Новые угри создаются внутри старших без всякого оплодотворения.

Но тут появился итальянский врач и ученый Франческо Реди из Пизы с первой аргументированной критикой возникновения жизни из ничего. Путем экспериментов, проводимых в первую очередь на мухах, он продемонстрировал, что для возникновения новой жизни требуются и яйца, и оплодотворение. «Omne vivum ex ovo, – заявил он. – Все живое происходит из яйца». Угрей он также исследовал и пришел к выводу, что те мелкие существа, которых иногда находили внутри угря и считали неродившимися мальками, на самом деле являлись паразитами. Реди считал, что угорь вовсе не живородящий, хотя ему не удалось обнаружить ни органов размножения, ни икринок и он так и не сумел ответить на вопрос, как размножается угорь.

На этом фоне в итальянском городке Падуя на университетской кафедре случилась сенсация. В 1707 году хирург по имени Санкассини посетил рыбное хозяйство, промышлявшее угря, в Комаккьо, на восточном побережье Италии. Там он заметил такого огромного и жирного угря, что просто не мог не достать свой хирургический нож с целью вскрыть уникальный экземпляр. Внутри угря он обнаружил нечто, определенно напоминавшее органы размножения, а также нечто, определенно напоминавшее икру.

Он послал разрезанного угря своему другу Антонио Валлиснери, профессору естественной истории в Падуе. А Валлиснери, вдохновенный борец с идеей о возникновении жизни из ничего, весьма взбудораженный таким открытием, переслал угря далее, в Болонский университет, где находились многие выдающиеся ученые-естествоведы того времени.

Угорь из Комаккьо вновь пробудил к жизни вопрос о размножении угря, который на некоторое время оказался в центре естественно-научного интереса эпохи Просвещения. Однако событие не было воспринято как научная сенсация, на что сильно надеялся Валлиснери. Ибо что он на самом деле обнаружил? Конечно же, это сильно походило на органы размножения и икру, но кто мог знать наверняка? Для того чтобы факт считался доказанным, требовалось систематическое наблюдение и дальнейшие исследования, и вместо сенсации начались местами неучтивые академические дебаты. Знаменитый профессор анатомии Антонио Мария Вальсальва заявлял: то, что Валлиснери пытается выдать за половые органы и икру, с большой вероятностью является банальной разросшейся жировой тканью. Кто-то другой заявил, что это всего лишь разорвавшийся плавательный пузырь. Сомнения вызвали научный спор. Профессор по имени Моллинелли объявил вознаграждение тому, кто принесет ему угря с икрой в животе. Вскоре он получил многообещающий экземпляр – пока не выяснилось, что рыбак, желая получить вознаграждение, набил угрю живот икрой совсем другой рыбы.

Таким образом, угорь из Комаккьо стал академической легендой, но вопрос об угре остался нерешенным. Что именно было обнаружено – убедительного ответа так и не последовало. А в Швеции Карл Линней, давший в 1758 году европейскому угрю научное название, пришел к более удобному выводу, что угорь все же живородящая рыба.

Только через семьдесят лет после находки Валлиснери путем почти жутковатого исторического повтора произошел очередной прорыв в вопросе об угре. Новый угорь, также выловленный в окрестностях Комаккьо, оказался на столе в Болонском университете. На этот раз стол принадлежал Карло Мондини, профессору анатомии, который позднее прославился тем, что описал и назвал врожденное нарушение в ухе, приводящее к глухоте. Обследовав угря, Мондини опубликовал классическую для вопроса об угре статью, где впервые научным образом описал половые органы половозрелой самки угря и ее икру. Первый угорь из Комаккьо – тот, которого Антонио Валлиснери прислал в Болонью семьюдесятью годами ранее, – был, по мнению Мондини, неправильно интерпретирован. Сравнивая находки своего предшественника со своими собственными, он констатировал, что предмет, обнаруженный тогда среди внутренностей угря, с большой вероятностью и был разорвавшимся плавательным пузырем. Но с этим новым угрем дело обстояло серьезно. Складки внутри него действительно являлись половыми органами, а крошечные предметы в виде капелек – икринками.

На дворе стоял 1777 год, и на вопрос о том, что такое угорь, казалось, был дан первый ответ. Если угорь мог иметь половые органы или производить икринки, то он, по крайней мере, не возникал из ничего. Он по-прежнему оставался загадкой, однако привязанной к тому миру, который можно наблюдать и описывать. Благодаря открытию Мондини угорь и человек немного сблизились. Теперь не хватало лишь второй части биологического уравнения.

Посмотреть в глаза угрю

Ловить угрей мой папа любил по разным причинам. Не знаю, какая была для него главной.

Между тем я уверен, что ему нравилось проводить время у реки. В заколдованных диких зарослях, у тихо текущей воды с ивой и летучими мышами. Место, где он вырос, находилось всего лишь в нескольких сотнях метров. Это был крестьянский хутор с жилым домом и конюшней, а от него узкая гравийная дорожка вела по склону к реке. По этой дорожке мой папа с детства бегал купаться или удить рыбу. Река выступала метафорической границей всего его мира. Он пробирался в высокой траве у воды, ловил мышей, которых живьем запихивал в карманы брюк и приносил домой, чтобы потом пострелять в них пращой на дворе. Зимой он катался по замерзшей реке на коньках. Летом он мог слышать шум воды, когда полол свеклу или собирал картошку на полях.

Река символизировала его происхождение – хорошо знакомое и родное, к чему он всегда возвращался. А вот угорь, живший скрытно и лишь иногда показывавшийся нам на глаза, – он символизировал нечто совсем другое. Это было скорее напоминание о том, как мало мы тем не менее знаем – об угре или о человеке, о том, откуда мы пришли и куда движемся.

Я знаю также, что папа обожал есть угря. Летом, когда нам удавалось наловить много, он мог есть его чуть ли не каждый день. Обычно жареным с картошкой и топленым маслом. Еду готовила мама; она брала выпотрошенного и почищенного угря и разрезала на кусочки длиной сантиметров по десять, панировала и обжаривала на масле с солью и перцем. Мне нравилось на это смотреть. Каждый раз, когда она кидала кусочек рыбы на горячую сковородку, происходило нечто невероятное. Куски угря шевелились. Они подергивались, словно в спазмах, когда их начинали жарить. Словно бы в них еще сохранилась жизнь.

Я стоял рядом, с изумлением наблюдая за всем этим. Тело, только что бывшее живым, но уже мертвое и даже разрезанное на куски. И тем не менее оно шевелилось! Если смерть означает неподвижность, можно ли говорить, что угорь умер? Если смерть отнимает в нас способность чувствовать, как может угорь ощущать жар сковородки? Сердце в нем уже не билось, но какая-то жизнь в теле сохранялась. Я ломал голову над вопросом, где проходит грань между жизнью и смертью.

Позднее я прочел об осьминогах, у которых в щупальцах множество нервных клеток. Строго говоря, в щупальцах больше нервных клеток, чем в мозгу, да к тому же каждое щупальце имеет собственный нервный центр, отчасти независимый от центрального мозга в голове. Словно в конце каждого щупальца есть свой маленький примитивный, но автономный мозг. Каждое щупальце может действовать самостоятельно. При помощи них осьминог ощупывает и ощущает вкус, а у некоторых видов на щупальцах находятся светочувствительные нервные клетки, так что в каком-то смысле осьминог своими щупальцами даже видит. Более того, если отрезать щупальце осьминога, оно не только продолжает двигаться, но и начинает вести себя как полностью самостоятельное существо. Можно бросить ему кусок еды, и оно схватит пищу, пытаясь поднести ее к голове, с которой уже не имеет сообщения.

Подобное поведение мне приходилось наблюдать у угрей. Я отрезал угрю голову и видел, как туловище, извиваясь, уползает, словно надеясь спастись. Я видел, как угорь еще несколько минут двигался без головы. Для угря смерть – относительное понятие.

Сам же я ел угря только вынужденно – не потому, что жалел, – просто мне не нравилось. От этого жирного и необычного вкуса меня начинало поташнивать. А вот папа обожал угря. Он ел его руками, обгладывал косточки и слизывал жир с пальцев. «Жирно и вкусно», – говорил он. Если он не ел жареного угря, то ел вареного. Те же кусочки длиной по десять сантиметров укладывались в кастрюлю с подсоленной водой, куда добавляли перец и лавровые листья. Мясо становилось совершенно белым и маслянисто-блестящим. У меня вареный угорь вызывал еще большее отвращение, чем жареный.

Зато я с радостью занимался угрями, которых мы ловили. Когда ранним утром мы возвращались домой с реки, угри плавали у нас в черном ведре с речной водой. Мы брали ведро побольше, заполняли водой и перекладывали угрей туда. Там они оставались несколько часов, иногда весь день. Время от времени мы меняли воду в ведре.

Я часто подходил и смотрел на них. Мама работала няней, в доме всегда толпились малыши; я брал других детей и приводил в гараж, где стояло ведро с угрями. Тыча в угрей пальцем, я пытался заставить их плавать. Я показывал, как их правильно держать: указательным и средним пальцем с обеих сторон за головой, а большим снизу, словно крючком. Брал в руки угрей, показывая, как они извиваются в воздухе. В ведре они могли лежать совершенно неподвижно, словно мертвые или парализованные, но стоило мне взять их в руки, как они вдруг обретали могучую силу и обвивались вокруг моей руки. От меня пахло засохшей угрёвой слизью. Другим детям я не позволял прикасаться к угрям.

Вечером мы умерщвляли угрей, и это было брутальное зрелище. Папа брал угря, прижимал его к столу, брал нож для рыбы и протыкал острием голову. Угорь двигался резкими толчками, тело напрягалось, словно это была одна сплошная мышца. Когда угорь немного успокаивался, папа вытаскивал нож и клал угря на доску метровой длины. Забивал в голову пятидюймовый гвоздь и вгонял его в доску, так что угорь висел, как на кресте. Затем ножом делал надрез вокруг тела, прямо за головой.

– Давай снимем с него пижаму, – говорил папа и протягивал мне клещи. Я зацеплял клещами край кожи и одним длинным плавным движением стягивал ее с угря. Изнутри она была голубая, как детская пижама. Тело все еще двигалось мягкими медленными изгибами.

Мы вскрывали угря, удаляли внутренности, отрезали голову – и все было закончено.

Если угорь был большой, случалось, что мы его взвешивали, но они почти всегда были примерно одного размера – от полкило до килограмма. Они могли слегка различаться по толщине и цвету: одни немного светлее, другие желто-коричневые, но в целом были на удивление похожи друг на друга. За все те годы, что мы с папой ловили угря, нам ни разу не попался экземпляр крупнее, чем на килограмм с небольшим. Для нас они, конечно, были великанами, но мы знали, что где-то есть угри весом в два и три килограмма. О них-то и мечтал папа. В газете он прочел о рыболове-спортсмене, который набил руку на вылавливании крупных угрей.

– Он просиживает у реки по трое суток, – рассказывал папа. – День и ночь. Просто сидит и ждет. Так он может просидеть три дня – и ничего не происходит. А потом – бац! Ему попадается угорь на два с половиной килограмма!

Судя по всему, терпение являлось важнейшей предпосылкой. Ты должен потратить на угря свое время. Мы воспринимали это как сделку.

Пробовали мы и различного рода наживку. Нанизывали на крючок замороженных креветок. Пытались привлечь угря жирными лесными улитками и жуками. Ничто не улучшало наших результатов. Один раз мы нашли в траве у реки мертвую лягушку. Она была толстая и блестящая – возможно, мы сами на нее случайно и наступили. Папа нацепил ее на крючок и забросил, но к утру она пропала, а на крючке ничего не было. Мы снова вернулись к червям, решив, что не стоит менять наживку. В один прекрасный день огромный угорь точно клюнет.

Однако он так и не клюнул, из-за чего угорь остался для нас загадкой. Думаю, именно это и сделало моего папу любителем охоты на угря. Он рассказывал мне про стеклянных угрей, желтых угрей, серебристых угрей, о том, как они меняют облик, про угрей, которые живут дольше человека, про угрей, живущих в узких темных колодцах. Он рассказывал об их долгом путешествии через Атлантику к месту своего рождения – к месту, расположенному далеко за гранью того, что я знал и вообще мог себе представить, – как они находили дорогу по движению луны – или, может быть, солнца – и как каждый угорь по какой-то непостижимой причине просто знает, куда ему плыть. Как они могут об этом знать с такой уверенностью? Как можно быть настолько убежденным в выборе своего пути?

Когда папа рассказывал о Саргассовом море, это звучало как привет из сказочного мира. Или из дальнего уголка света. Я видел перед собой бескрайнее море – на сотни и тысячи километров, которое вдруг сменялось толстым ковром водорослей с бурлящей в нем жизнью, угрей, которые, обвившись друг вокруг друга, умирали и опускались на дно, а крошечные прозрачные ивовые листики поднимались кверху, к свету, и уносились с невидимым течением. Каждый раз, когда мы вылавливали угря, я пытался заглянуть ему в глаза и выяснить, что он видел. Но угорь никогда не встречался со мной взглядом.

Зигмунд Фрейд и угри в Триесте

До какой степени можно постигнуть угря? Или человека? Эти два вопроса, как ни странно, порой тесно взаимосвязаны.

В 1876 году девятнадцатилетний Зигмунд Фрейд поднял перчатку, брошенную за две тысячи лет до того Аристотелем, которую затем не раз в тщетной надежде поднимали и бросали вновь. Однако он возомнил, что именно он решит одну из величайших неразгаданных научных загадок. Зигмунд Фрейд вознамерился найти семенники угря.

Фрейд родился в 1856 году во Фрайберге в Моравии – в том городе, который сегодня называется Пршибор и расположен в Чехии, – однако в возрасте трех лет переехал с родителями в Вену. С самого детства он был незаурядным учеником, интересовался литературой, был невероятно одарен в языках и уже в возрасте семнадцати лет поступил в Венский университет. Изучая медицину, он уделял немало внимания философии и физиологии, а также ходил на лекции по зоологии известного профессора Карла Клауса.

Карл Клаус специализировался на морской зоологии, называл себя последователем Дарвина, являлся экспертом по пресмыкающимся, а также, как и все ученые, работавшие в этой области, интересовался угрем. Ранее он исследовал животных-гермафродитов, каковыми тогда считали и угрей, и, трудясь в профессорской должности в Вене, был также руководителем научно-исследовательской станции в Триесте.

В первой половине XIX века вопрос об угре находился, так сказать, в режиме ожидания. С тех пор как в 1777 году Карло Мондини обнаружил и научным образом описал органы размножения самки угря, казалось, скоро будет найден и самец – это всего лишь вопрос времени. А когда будут идентифицированы мужские половые органы, многолетний вопрос о размножении угря будет наконец закрыт.

Но, во-первых, многие скептически относились к находке Мондини. Среди них был итальянский естествоиспытатель Ладзаро Спалланцани – со временем он войдет в историю как ученый, навсегда покончивший с теорией самозарождения. Спалланцани лично отправился в Комаккьо, чтобы обследовать находку Мондини, и отверг ее как неправдоподобную. Само собой, это, помимо всего прочего, было вопросом престижа. Столько выдающихся ученых веками пытались прояснить вопрос о поле и размножении угря! Почему это никому не удалось? Единственный экземпляр – угорь с органами размножения и икринками – попался им за все эти годы. Почему не обнаружили других особей? Похоже, угорь Мондини уникален. А это странно. Впрочем, нередко речь идет не о том, что кажется вероятным, а что невероятным, – вопрос в том, во что мы хотим верить. В научном мире тех лет многие просто не хотели верить в угря Карло Мондини.

В Германии исследования пола угря на некоторое время стали всенародным действом. Тому, кто представит угря с икрой, было назначено вознаграждение в размере пятидесяти марок. Об этом писали газеты по всей стране. Угрей следовало направлять профессору Рудольфу Вирхову, который должен был тщательно обследовать присланные экземпляры, а немецкое рыболовное управление взяло на себя обязательство оплатить почтовые расходы. Всеобщее возбуждение привело к тому, что массу угрей упаковали и опустили в почтовые ящики. Сотни угрей со всех концов Германии: наполовину съеденные угри, части угрей, протухшие угри, угри с копошащимися в них паразитами. Посылки поступали в таких количествах, что рыболовное управление чуть не разорилось. Однако ни один половозрелый угорь с икрой так и не был обнаружен.

Только в 1824 году немецкому профессору анатомии Мартину Ратке удалось независимо от Мондини обнаружить и описать самку угря с развитыми органами размножения. В 1850 году тот же Ратке обнаружил угря с полностью развитыми икринками в животе. Оказалось, что Мондини, скорее всего, был прав с самого начала: его описание органов размножения совпадало с описанием Ратке, только в его угре икринки были помельче, так как находились на более ранней стадии.

Когда первая часть биологического уравнения получила свое подтверждение, охота на вторую – мистические семенники угря – развернулась в полную мощь. Однако поначалу дело продвигалось туго. Многие ученые предпочитали придерживаться теории о том, что угорь – существо двуполое. Предположили, что жировая ткань, обнаруженная рядом с органами размножения у половозрелых самок, на самом деле, скорее всего, и является мужскими органами. А иначе как объяснить, что разгадка этой мистерии так долго не поддавалась усилиям ученых?

Многие люди, не принадлежавшие к научному миру, тоже предпочитали придерживаться более старых и более фантазийных теорий. В 1862 году ученый-любитель Дэвид Кэрнкросс опубликовал книгу под названием The Origin of the Silver Eel («Происхождение серебристого угря»), в которой реанимировал древние представления рыбаков с Сардинии: угорь будто бы проживает первую стадию своего развития в виде жука, и это его прошлое в образе насекомого доказывается тем, как хорошо угорь чувствует себя на суше.

И лишь через сто лет после открытия Карло Мондини, в 1874 году, польский зоолог Шимон Сырски заявил, что он и его сотрудники обнаружили в музее естественно-научной истории в Триесте нечто, предположительно представляющее собой половозрелого самца угря. Внутри него обнаружен маленький орган, отличавшийся от того, что описывали Мондини и Ратке. Это могли быть те самые семенники. Но, поскольку Сырски не смог описать органы удовлетворительным образом или доказать, что они действительно производят молоки, все это еще было не доказано. Научное сообщество требовало дополнительных наблюдений.

Именно поэтому в марте 1876 года Карл Клаус решил отправить одного из своих юных студентов на научно-исследовательскую станцию в Триесте. Вот так и получилось, что Зигмунд Фрейд, девятнадцати лет от роду, внезапно оказался в скромной лаборатории на Средиземном море, с ножом в одной руке и мертвым угрем в другой.



У юного Зигмунда Фрейда были вполне определенные и масштабные планы. За год до того он посетил Манчестер и влюбился в него – даже в дождь и холодный климат. Он мечтал путешествовать, а в первую очередь посвятить себя практическим научным изысканиям, узнать побольше обо всем на свете, открывать новое, описывать и понимать ранее непостижимое. Ему очень нравилось проводить время в лаборатории. То, что он видел, заглядывая в микроскоп, всегда являлось истиной, – здесь не было места предрассудкам и суевериям. Все человеческие знания берут начало из лаборатории. Перед его внутренним взором рисовалась жизнь, отданная науке, – возможно, в Англии, а может быть, и совсем в другом месте. И он всерьез подумывал о том, чтобы связать свою жизнь с естественными науками – биологией или физиологией, где все осязаемо и конкретно. На семейной фотографии 1876 года он стоит посередине, положив руку на спинку стула своей матери Амалии, – самый высокий из детей, в костюме-тройке, с расчесанными на косой пробор волосами и ухоженной темной бородкой. Он смотрит прямо в камеру твердым взглядом, – кажется, ничто в этом мире ему не чуждо.

Вот такой юноша приехал весной 1876 года в Триест с намерением разгадать загадку угря и оставить след в истории науки. Триест, находящийся в верхнем углу Адриатического моря, принадлежал на тот момент Австро-Венгрии и являлся важной метрополией как база флота и портовый город. С тех пор как в 1869 году открылся Суэцкий канал, он стал к тому же воротами на Восток. В порту Триеста разгружали кофе, рис и пряности. Сюда прибывали корабли, обогнувшие Землю, здесь собирались выходцы со всей Европы: итальянцы, австрийцы, словенцы, немцы и греки. Еще во времена Римской империи Триест был местом паломничества и пересечения всех путей, где встречались разные языки и культуры. После Фрайберга или Вены этот город, такой многоплановый и непостижимый, должно быть, производил сильное впечатление.

Что обнаружил юный Зигмунд Фрейд в Триесте? Обнаружил он много чего и рассказал о своих впечатлениях в многочисленных письмах другу детства Эдуарду Зильберштейну. Писал он на испанском, поскольку они с Зильберштейном подружились во время изучения испанского языка, и красочно описывал город с его ресторанчиками, магазинами и жителями. Время от времени он использовал странные слова – возможно, потому, что писал на неродном языке, однако куда более вероятно, что это был своего рода шифр, принятый между друзьями.

В первом кратком письме от 28 марта Фрейд пишет, что Триест – очень красивый город и что las bestias son muy bellas bestias («здешние бестии – очень красивые бестии»). Под бестиями он подразумевал женщин. В первые дни в Триесте он, похоже, более всего был очарован именно ими. В письмах он рассказывает, как в самый первый день его потрясло, что каждая женщина здесь выглядит как «богиня». Он детально описывает их лица и фигуры, какие они высокие и стройные, с длинными носами и темными бровями, что они бледнее, чем ожидаешь, и у них у всех такие красивые прически, а у некоторых витой локон свисает на один глаз, словно приманка. Посетив соседний городок Муджу, он пишет, что женщины там наделены невероятной фертильностью, поскольку буквально каждая вторая беременна, так что акушеркам хватает работы. Автор писем иронично строит догадки, оказались ли женщины под влиянием морской фауны и «плодоносят круглый год» или же размножаются все вместе в определенное время. «На эти вопросы дадут ответы биологи будущего».

Этих женщин он наблюдает и описывает почти глазами ученого, однако они ему чужды, словно относятся к иному биологическому виду. Похоже, никаких знакомых женского пола Фрейд себе в Триесте не завел, и вскоре его настроение и отношение к городу коренным образом меняются. Он начинает высказывать свою фрустрацию по поводу происходящего – по поводу женщин, как молодых, так и зрелых, которые влекут его, однако вызывают у него противоречивые чувства. Он отмечает, что они злоупотребляют косметикой. Пишет, как они сидят в окнах домов и улыбаются, встречаясь глазами с мужчиной, и иронично сокрушается, что из-за своей работы вынужден держаться от них подальше.

Внезапно он заявляет, что все женщины в Триесте brutta brutta – «страшные уродины». Кажется, его раздражает, что его чувства никак не сочетаются с образом холодного, наблюдающего и систематизирующего ученого, каковым сам он себя считает. «Поскольку подвергать людей вивисекции запрещено, меня с ними ничто не связывает», – пишет он, обнаружив, что даже юные девушки в городе обильно накладывают грим.

Словно для того, чтобы противостоять этим сложным сексуальным переживаниям, Фрейд с головой уходит в работу. В лаборатории у него отдельный кабинет в нескольких шагах от Адриатического моря. «Я в пяти секундах от ближайшей адриатической волны, – сообщает он Зильберштейну и в деталях описывает свое рабочее место: – Планировка моего кабинета весьма своеобразная. Единственное окно, перед которым стоит мой письменный стол со множеством ящиков и большой верхней частью, второй стол для книг и различных вспомогательных предметов, три стула и несколько полок, на которых лежат десятки пробирок. И – последней по очередности, но не по значению – следует назвать дверь, ведущую из комнаты. В левом углу стола стоит микроскоп, в правом углу лежит рыба, посредине – четыре карандаша возле листка бумаги (посему мои рисунки – карикатуры, не лишенные, однако, некоторой ценности), а перед ними теснится множество стеклянных сосудов, кастрюль, круглых и продолговатых мисок, в которых содержатся мелкие бестии или части крупных бестий в соленой морской воде. Среди всего этого стоят или лежат пробирки, инструменты, иглы, покровные и предметные стекла, так что, когда я работаю, мне негде положить руку. У этого стола я просиживаю с восьми до двенадцати и от часу до шести за весьма усердными трудами».


Страницы книги >> Предыдущая | 1 2 3 4 | Следующая
  • 0 Оценок: 0

Правообладателям!

Данное произведение размещено по согласованию с ООО "ЛитРес" (20% исходного текста). Если размещение книги нарушает чьи-либо права, то сообщите об этом.

Читателям!

Оплатили, но не знаете что делать дальше?


Популярные книги за неделю


Рекомендации