Текст книги "Сага об угре"

Сам Шмидт отправился в 1913 году в плавание на шхуне «Маргрете», которую арендовал у датского пароходства. Он обыскал воды от Фарерских до Азорских островов, далее на запад до Ньюфаундленда и к югу до Вест-Индии[1]1
  Вест-Индия – историческое название островов Карибского моря. Прим. ред.


[Закрыть].

Интенсификация усилий дала желаемый результат. Вскоре Йоханнес Шмидт обнаружил, что количество мальков угря возрастало по мере продвижения на запад, к тому же они становились мельче. Среди прочего он выловил малька размером в тридцать четыре миллиметра, что стало новым рекордом, где-то посреди Атлантического океана, между Флоридой и Западной Африкой. Продвинувшись еще дальше на запад, он обнаружил экземпляр размером всего в семнадцать миллиметров.

Шмидт собирал всех хрупких лептоцефалов – как из своих собственных экспедиций, так и доставленных помощниками, – внимательно изучал под микроскопом, измерял и записывал: длина и количество, глубина и дата, широта и долгота. Медленно, но верно он собрал гигантский банк информации, который с едва заметной скоростью подводил его к решению загадки. Он обнаружил, что движение крошечных «ивовых листиков» через Атлантику совпадает с движением мощных океанических течений. Кроме того, он почти случайно обнаружил и еще кое-что.

На тот момент уже было известно, что угри, заплывающие в реки и водоемы на Американском континенте, принадлежат к другому виду. Внешне они кажутся идентичными и проходят те же метаморфозы, однако являются двумя разными видами рода Anguilla. Единственное различие заключается в том, что европейский угорь, Anguilla anguilla, имеет в позвоночнике чуть больше позвонков, чем американский – Anguilla rostrata.

Разумеется, задача Йоханнеса Шмидта состояла в том, чтобы искать нерестилище европейского угря, однако чем дальше на запад по Атлантическому океану он продвигался, тем больше среди выловленных им мальков оказывалось принадлежащих к американскому виду. Это создавало некоторые проблемы. Помимо измерения и счета мальков теперь он вынужден был определять их вид. В открытом море, на качающемся судне, он вынужден был помещать каждый крошечный прозрачный «ивовый листик» под микроскоп, пытаясь сосчитать количество мышечных волокон на спине, соответствующее количеству позвонков в позвоночнике у взрослого угря. Таким образом он смог определить, к какому виду принадлежал каждый малек, и создать таблицы, показывающие, где какие из этих видов более распространены. Он обнаружил, что в западной части Атлантического океана состав был смешанный. Мальки европейского и американского угря пари́ли вместе, внешне беспомощные против океанского течения, и попадали в одну и ту же сеть. Скорее всего, это означало, что и европейские, и американские угри не только очень похожи, но и нерестятся в одном и том же месте.

Если это правда и если это означает, что Шмидт, найдя нерестилище европейских угрей, автоматически обнаружит и нерестилище американских, то все равно остается загадка: как они отличают себя от другого вида? Откуда крошечные, невесомые прозрачные мальки, увлекаемые течением через Атлантику, знают, куда им надо? Ведь очевидно, констатировал Шмидт, что мальки обоих видов движутся вместе с Гольфстримом, но в какой-то момент своего путешествия разделяются, и американские внезапно сворачивают на запад, превращаются в стеклянных угрей и поднимаются вверх по американским рекам, а европейские продолжают свой путь на восток. «Как, – писал Шмидт, – эта масса мальков в западной части Атлантического океана отличает себя друг от друга, так что принадлежащие к виду Anguilla anguilla в конце концов попадают в Европу, а принадлежащие к виду Anguilla rostrata оказываются у американского побережья и Вест-Индии?»

Он пришел к выводу, что мальки, какими бы одинаковыми ни были для человеческого глаза, с самого момента рождения запрограммированы на достижение разных целей. Американские просто растут быстрее и довольно рано становятся куда больше размером, так что, в отличие от своих европейских кузенов, обладают достаточной силой, чтобы вырваться из мощного океанского течения, проплывая мимо американского побережья, а не плыть дальше по течению в сторону Европы. Уже через год американские мальки проходят свою первую метаморфозу и превращаются в стеклянных угрей, в то время как европейские плывут с течением еще два долгих года и становятся стеклянными угрями только через три.

По мнению Шмидта, именно в этом и состоит уникальность угря. Не его метаморфозы, не то, что взрослые серебристые угри уплывают в море и переплывают океан для размножения. «То, что делает угря исключением среди рыб, как и среди прочих животных, – это невероятный масштаб того путешествия, которое он совершает, еще будучи мальком».

К весне 1914 года Йоханнес Шмидт чувствовал, что до его цели уже рукой подать. Нерестилище угря все приближалось, наблюдения указывали в одном направлении, и требовалось лишь снарядить новую экспедицию. Естественно-научный метод – эмпирическое и систематическое наблюдение – после десяти лет поисков все же оказался верным. Скоро истина покажется под микроскопом. В мае 1914 года он обнаружил двух мальков длиной всего по девять миллиметров.

И тут вмешались прочие причины. Сначала шхуна «Маргрете» затонула, сев на мель на рифах возле острова Сент-Томас. К счастью, собранных мальков удалось спасти, но, как писал Шмидт, «мы оказались на острове Сент-Томас без корабля, и единственное, что нам оставалось, это попытаться убедить грузовые суда продолжать свою работу».

А чуть позднее, в июле 1914-го, разразилась Первая мировая война. Атлантика вдруг стала не только загадочным местом размножения угря, но и зоной боевых действий. Подводные лодки патрулировали моря, держа на прицеле все, что могло двигаться. Многие из кораблей, участвовавших в исследованиях Шмидта, были потоплены, и плавать по океану в погоне за прозрачными «ивовыми листиками» теперь было не просто безумной идеей – это стало опасно для жизни.

Пять долгих лет пришлось Йоханнесу Шмидту сидеть дома, дожидаясь, пока великие державы закончат свои разборки и ему снова можно будет приняться за свои куда более важные дела. Тем временем он обрабатывал собранные на тот момент материалы, фотографировал пойманные экземпляры, создавал каталог, рисовал таблицы и диаграммы. В большом нетерпении, ибо прекрасно знал, что надлежит делать, «как только закончится война».

В 1920 году, когда бо́льшая часть Европы еще пребывала в руинах, Йоханнес Шмидт снова отправился в плавание. За время вынужденного простоя он успел хорошенько подготовиться. Через Восточно-Азиатскую компанию в Копенгагене он арендовал четырехмачтовую шхуну «Дана», снабдив ее всем необходимым научным оборудованием. Теперь он точно знал, где именно искать.

В течение 1920 и 1921 годов «Дана» выловила более шести тысяч лептоцефалов в западной части Атлантического океана, и Шмидт мог теперь детально выяснить, где находились самые мелкие экземпляры. Настолько крошечные, что, как писал Шмидт, «не может быть сомнений в том, что они только что вылупились из икринок».

Тот, кто ищет чужие корни, ищет и свои собственные. Так ли это и верно ли в отношении Йоханнеса Шмидта – человека, у которого с семи лет остались лишь воспоминания об отце, тающие с годами? Доводилось ли ему ловить в детстве угря? Держал ли он в руке угря, пытаясь заглянуть ему в глаза? За несколько лет до начала первой экспедиции утонул его дядя Йохан Кьельдаль, во многом заменивший ему отца. В 1906 году, когда он ходил вокруг европейских берегов, умерла его мать. Йоханнес Шмидт, отправившийся на запад, навстречу открытому океану и неизвестности, был молодым человеком, оторванным от своих корней.

Однако мы не можем знать, что все это значило в его жизни. В его истории – вернее, в сохранившихся фрагментах его биографии – ничто не объясняет, почему его заинтересовало именно происхождение угря. Он был ученым до мозга костей. Его описывали как человека, работающего с большой отдачей, – он наблюдал, записывал, стремился понять, куда реже задавая себе вопрос «почему». К миру у него был рациональный подход – как и к своему месту в нем. В письмах и отчетах он выражался просто и формально. На фотографиях он предстает перед нами симпатичным и человечным, обычно в костюме с жилетом и галстуком-бабочкой. Говорят, он любил животных – особенно собак. Но какая сила двигала его вперед, остается тайной. Придя из стабильного среднего класса, он рано почувствовал себя в научном мире как рыба в воде. После женитьбы на Ингеборге он стал принадлежать к верхушке датской буржуазии и мог бы выбрать себе куда более простую и удобную жизнь. Если судить по внешним факторам, в которых обычно измеряется успех: богатству, благосостоянию, престижу, – он рисковал скорее потерять, чем приобрести, отправляясь в свои экспедиции. Однако ему, похоже, ни разу не пришло в голову усомниться в правильности идеи два десятилетия бороздить Атлантику в погоне за крошечными прозрачными «ивовыми листочками».

Иными словами, Йоханнеса Шмидта захватил вопрос об угре – эта великая загадка, где размножается европейский угорь, как он рождается и как умирает. «Как я это вижу, – писал он, – ни один другой вид в мире животных не сравнится с угрем в том, что касается его жизненной истории». Возможно, просто существуют такие люди, которые не останавливаются, если уж они решили найти ответ на загадку, которая будоражит их воображение, – они продолжают поиски, пока не найдут то, что ищут, сколько бы времени это ни заняло, какими бы одинокими они ни были и какой безнадежной ни казалась бы временами задача. Как Ясон на корабле «Арго», отправившийся на поиски золотого руна.

Или же все дело в том, что сам вопрос об угре требует от того, кто за него взялся, совершенно особой настойчивости?

Чем больше я сам узнаю об угре, чем лучше понимаю, какие усилия потребовались от человечества, чтобы понять его, тем более склонен в это поверить. Я верю, что эта загадка влечет человека, потому что в ее недрах таится нечто знакомое. Происхождение и путешествие угря, при всей своей необычности, вызывает чувство узнавания: долгий путь по течению, чтобы уйти прочь, и осознанный, тяжелый путь обратно – все то, что нам приходится совершить, чтобы попасть домой.

Саргассово море – край света, но и начало всего. Именно в этом и заключается главное открытие. Те желтые угри, которых мы с отцом вытаскивали из реки августовской ночью, были когда-то крошечными «ивовыми листочками», проплывшими шесть-семь тысяч километров из чужого сказочного места, находящегося за пределами моей фантазии. Когда я держал их в руках, пытаясь заглянуть им в глаза, то прикасался к тому, что выходило за границы известного мне мира. Именно так человек заражается вопросом об угре. Загадка угря становится эхом тех вопросов, которые носит в себе каждый из нас: кто я? откуда я взялся? куда я иду?

Может быть, так случилось и с Йоханнесом Шмидтом?

Возможно, – но вполне вероятно, что все это не имело для него никакого значения. Он поставил перед собой задачу и решил идти до конца во что бы то ни стало. У него был свой собственный вопрос – где рождается угорь? – и подход, который сам по себе вел его вперед. Шмидт вылавливал крошечных прозрачных мальков и с каждым выловленным экземпляром стремился выловить еще меньший. Все предельно просто.

А угри, со своей стороны, всегда находились под ним, пока он бороздил Атлантику, – как и во все времена. Крошечные «ивовые листочки», увлекаемые океаническим течением в одном направлении, и толстые взрослые серебристые угри, плывущие назад в Саргассово море – в противоположном. Год за годом они продолжали свой загадочный путь прочь от дома или назад к дому, безразличные как к мировым войнам, так и к людскому любопытству. Эти свои путешествия они совершали задолго до первой экспедиции Йоханнеса Шмидта, задолго до того, как Аристотель впервые увидел угря, – до того, как первый человек ступил на землю. Угрей не волнует вопрос об угре – да и с какой стати он должен их волновать? Для них такого вопроса не существует.

В своем подробном отчете в Philosophical Transactions of the Royal Society of London, который Йоханнес Шмидт опубликовал в 1923 году, он подробно рассказал о своей работе, проводившейся в течение двадцати лет. При этом он нарисовал на карте ту область, по поводу которой с большой степенью достоверности мог утверждать, что именно там размножаются угри и из икринок вылупляются мальки. Эта овальная область практически полностью совпадает с тем, что мы называем Саргассовым морем.

«В осенние месяцы, – писал он в заключительной части своего отчета, – серебристые угри покидают реки и озера, направляясь в море. Когда они покидают пресную воду, то оказываются за пределами нашей возможности наблюдать за ними. Вне зоны видимости человека огромное количество угрей из самых отдаленных точек нашего континента берут курс на юго-запад через океан, как поступали до них их предки в бесчисленных поколениях. Сколько продолжается это путешествие, мы не можем сказать, но мы знаем, к какой цели они стремятся, – к особому месту на западе Атлантики, к северо-востоку и северу от Вест-Индии. Здесь место рождения всех угрей».

Именно поэтому мы сегодня знаем – с почти стопроцентной точностью, – где размножается угорь. Все наши знания в этом вопросе происходят из работы Йоханнеса Шмидта. Однако мы до сих пор не знаем ответа на вопрос «почему». Почему именно там? Какой смысл в этом долгом и утомительном путешествии, в этих многочисленных метаморфозах? Что именно обретают угри в Саргассовом море?

Возможно, Йоханнес Шмидт ответил бы, что это не суть важно. Существование превыше всего. Мир – абсурдное место, полное противоречий и экзистенциальных парадоксов, но лишь тот, у кого есть цель, найдет свой смысл. Можно сказать, что угорь в этом отношении счастливчик.

Как, впрочем, и Йоханнес Шмидт. В 1930 году он удостоился престижной медали имени Дарвина от Лондонского королевского общества. Он выполнил свое предназначение, его история завершилась. Три года спустя он умер от осложнений после гриппа.

Искусство плыть против течения

Ловлей угря мы занимались в основном в июле и августе. Никогда раньше дня солнцестояния. «Смысла нет, – говорил папа. – Слишком светло, угорь не клюет. Нужно дождаться темноты».

Он часто говорил об «угрёвой тьме», когда ночи черные, а угорь наглеет и то ли от жажды приключений, то ли по неосмотрительности своей становится добычей человека.

Само собой, папа понимал ситуацию неправильно. Или просто решил верить в свою собственную правду, поскольку она немного облегчала жизнь.

Существует настоящая «угрёвая тьма», которая наступает в конце лета и продолжается несколько месяцев, когда взрослый угорь начинает миграцию в сторону Саргассова моря и дает заманить себя в рыболовные снасти вдоль побережья. Наша «угрёвая тьма» была иного рода. Она наступала тогда, когда папе давали отпуск и он мог без особых потерь проводить ночи у реки, а не в постели.

Всю свою жизнь отец работал. Сколько я себя помню – и еще немало лет до того, – он укладывал асфальт. Каждое утро он вставал еще до шести, выпивал кофе, съедал бутерброды и около семи уже был на работе. Он входил в бригаду, которая, пользуясь относительной свободой, ездила по заказам и укладывала асфальт, обустраивая новые дороги или ремонтируя старые. Работа была тяжелая, горячая и дымная: кто-то вел большую машину, распределявшую асфальт на подготовленной поверхности, а кому-то приходилось идти сзади, со штыковой или совковой лопатой, в туче смолы и сажи. Работали они сдельно, и каждый шаг, каждый взмах лопатой выражался в заработанных кронах. С семи они трудились до обеда – кофе и бутерброды в бытовке, – а после обеда до четырех часов, если не наваливалось столько работы, что приходилось вкалывать сверхурочно.

В половине пятого он обычно приходил домой, снимал грязную рабочую одежду и валился на кровать, разгоряченный и потный, совершенно измотанный. Можно было зайти к нему в комнату, но он был неразговорчив. «Мне нужно немного отдохнуть». Иногда он даже засыпал, но через полчаса все равно вставал к ужину и проводил остаток дня на ногах.

Работа была не просто заработком – она стала неотъемлемой частью его личности: она убивала его, но и делала его выносливее, придавала ему форму и окрас. Он был крупным мужчиной – не то чтобы необычно высокого роста, но с широкими плечами и мускулистый, жилистый и сильный. Бицепсы у него были мощные и твердые – я не мог обхватить их пальцами обеих рук. Летом он работал с обнаженным торсом и загорал до состояния темной ржавчины, а бледная татуировка на руке, простой якорь, становилась почти незаметной. (Татуировкой он обзавелся еще до наступления совершеннолетия, напившись и заплутав в районе Нюхавн в Копенгагене, а почему он выбрал именно якорь, он и сам не знал, и на море-то никогда не был.) Ладони у него были огромные, грубые, с толстой, словно продубленной, кожей. Один мизинец отсутствовал: он ломал его несколько раз, и в конце концов тот замер в скрюченном положении, как ястребиный коготь. Папа попросил врача удалить его, что тот и сделал.

Во всей его фигуре ощущались десятилетия физического труда, и это было видно невооруженным глазом. Горячий обжигающий асфальт, который он каждый день носил, разгребал лопатой и ровнял, как будто впечатался в его кожу. От него сильно пахло смолой, даже когда он, помывшись, переодевался в другую одежду. Это был его отличительный признак, говоривший о принадлежности к определенному классу.

Когда мы ехали на машине, он мог ткнуть пальцем в заасфальтированную улицу и сказать: «Эту улицу я мостил». Свою работу он любил и мог почти что – если его хорошенько прижать – признаться, что умеет делать ее хорошо. Его профессиональная гордость была ясной и общечеловеческой, рождавшейся от сознания того, что владеешь ремеслом, которым мало кто владеет, что оно созидательно и обладает ценностью в глазах других людей.

Но в душе он чувствовал себя не только и не столько дорожным рабочим. Профессия оставалась лишь словом. Рассказывая о себе, он сообщал, что он рабочий, – именно так он себя и воспринимал. К тому же он, похоже, не сам выбрал эту колею. Рабочим он был с рождения, и эта идентичность досталась ему по наследству. Он был рабочим, потому что некая мощная сила выбрала ему эту стезю. Путь с самого начала был прочерчен на карте.

Но если таково было его наследие, что тогда унаследовал я? Может быть – и тут содержится крошечный и едва заметный сдвиг между поколениями, невысказанный, но явный посыл: нет, ты не можешь выбрать любой путь по своему желанию, и времени у тебя куда меньше, чем ты думаешь, но все же ты свободен и можешь попробовать.

Во время отцовского отпуска случалось, что мы ехали к реке днем, когда было еще совсем светло. Над водой вместо летучих мышей кружились ласточки, издалека почти неотличимые, но движущиеся совершено по-другому. Солнце отражалось в воде, а высокая трава, сухая и жесткая, качалась на ветру.

Однажды вечером мы стояли возле ивы чуть ниже порога.

– Ты можешь переплыть реку в этом месте? – спросил папа.

– Ясное дело, могу.

– Получишь десятку, если переплывешь точно поперек.

– Запросто.

– Но ты должен плыть точно поперек течения, не поддаваясь ему. Если тебе удастся переплыть прямо, не дав течению унести тебя, получишь десять крон.

Я разделся и вошел в воду. Она была холодная и грязная; я заколебался.

– Вот туда, – указал рукой папа. – Напрямую через реку, от этого дерева до камня на другой стороне.

Я зашел глубже в воду и поплыл, и первые метра два все шло хорошо. Я высоко держал голову, ориентируясь на камень на другом берегу. Цель не казалась недостижимой. Но потом я выплыл на середину реки, где течение приобретало силу, и оно подхватило меня, как рука смахивает крошки со стола. Вода потащила меня прочь, я окунулся с головой, хлебнул воды и закашлялся, прежде чем мне удалось повернуться в нужном направлении. На несколько секунд я неподвижно замер посреди реки, словно лодка на якоре, хотя на самом деле остервенело греб против течения. Внезапно я почувствовал, как течение подхватило и понесло меня, так что я изо всех сил кинулся к суше на другой стороне. Выбравшись из воды на дрожащих ногах, я увидел, что нахожусь на четыре-пять метров ниже камня.

Стоя на другом берегу, папа смеялся и показывал пальцем.

– У тебя есть еще одна попытка. Ты же должен вернуться обратно.

– А ты не можешь забрать меня на лодке? – крикнул я ему.

– Нет-нет. Давай. Прямо поперек реки.

Я подошел к камню, отряхнул мышцы от молочной кислоты и снова вошел в воду. На этот раз я сразу повернул против течения и поплыл изо всех сил; с разгона мне удалось проплыть несколько метров наискосок против течения. Какие-то мгновения я находился даже выше ивы на другом берегу, но тут река поняла, что происходит, и, заключив меня в свои мощные объятия, повлекла вниз по течению. Мне все же удалось добраться до берега, где я зацепился за ветку и выкарабкался на сушу, всего на метр ниже ивы.

– Близко; я и не думал, что у тебя получится, – сказал папа и повернулся, чтобы принести рыболовные снасти.

Я остался стоять, обсыхая в последних лучах солнца. Когда он вернулся, я оделся, и мы молча прошли вдоль реки к узкой косе, где стали ловить рыбу удочками в ожидании, когда придет время ставить перемёты. Я поймал маленького окуня, который так неудачно заглотил крючок, что нам пришлось свернуть ему шею, и папа предложил использовать его в качестве наживки. Когда солнце начало гаснуть, над нашими головами быстро и бесшумно пронеслась летучая мышь.

– Пора, – сказал папа.

Десяти крон я, конечно же, не увидел как своих ушей.