Текст книги "Древо человеческое"

Там, в искалеченном топором лесу, который еще не сжился со своим новым лицом, человек вскоре начал строить дом, вернее, хижину. Он приволакивал стволы и обтесывал. Не спеша. Он собирал щепки в груды. Так же грудились и дни. На вырубке, где работал человек, одно за другим начинались и кончались времена года. И если дни раздували в нем ярость, то месяцы ее приглушали, время в своем течении то становилось осязаемым, то растворялось в ничто.

Но между пней, уже переставших сочиться, вырастал дом. Или, скорее, символ дома. Его аккуратные бревенчатые стены отвечали своему назначению. Были окна, освещавшие продолговатую комнату, была и железная печка в форме спичечного коробка, из которой наконец-то повалил дым. Потом человек сколотил веранду. Она получилась приземистой и не бог весть как украшала дом, но и не резала глаз. Когда смотришь сквозь деревья, видно, что это дом, построенный человеком, хоть и простой, но настоящий дом.

Будь тут соседи, как радовал бы душу этот дымок, каждый день выходивший из трубы от печки в форме спичечного коробка. Но соседей не было. Лишь иногда, в тихие дни, если напрячь слух, можно услышать где-то в голубоватой дали стук топора, похожий на биенье его собственного сердца. Только где-то очень далеко. Или, еще дальше, – петушиный крик. Но может, это только чудилось. Слишком он был далек, этот крик.

Иной раз человек отправлялся в ту даль на своей повозке с высокими колесами. Тогда вырубленная поляна надолго оглашалась жалобным воем и скуленьем рыжего пса, привязанного цепью к столбу веранды. Но проходило время, и все стихало, и желтые песьи глаза бдительно наблюдали за тишиной. Или за попугаем, взбудоражившим голубой воздух. Или за мышью, мелькнувшей на грязном полу. Покинутый пес теперь сторожил тишину. Несмотря на цепь, он уже не принадлежал этому дому, грубо сколоченному руками человека.

Человек всегда что-то привозил на повозке. Он привез поцарапанный стол и стулья с шишечками красного дерева на надлежащих местах. Он привез большую и громыхающую железную кровать; прутья на спинках были немного погнуты ребятишками, старавшимися просунуть между ними головы. И еще он привозил всякие необходимые припасы – муку, и бутылку болеутоляющего средства, и солонину, керосин, семенную картошку, пачку иголок, и овсяную мякину для косматой лошаденки, чай и сахар, которые струились из прорвавшихся бумажных кульков и вечно хрустели под ногами на твердом дощатом полу.

Когда человек возвращался, ошейник чуть не перерезал псу шею, и были радость, и восторг, и запахи привезенных вещей.

Потом, однажды, когда человек пробыл в отлучке дольше, чем обычно, он привез с собой женщину; она сидела рядом с ним, одной рукой держась за край повозки, другой – за свою плоскую шляпу. Когда она сошла на землю, отвязанный пес на дрожащих лапах молча подался вперед, еще не веря своей свободе, и обнюхал подол ее юбки.

Глава вторая

Внизу на побережье стоял городок Юрага, куда Стэн Паркер иногда приезжал проведать двоюродного брата матери Кларенса Ботта. Он бывал в этом городке еще подростком в больших – на вырост – башмаках, и было время, когда он несколько месяцев проработал на молочной ферме близ Юраги. Прошли годы, но каждый раз, подъезжая к Юраге, молодой человек вспоминал сонный утренний запах коровника, запах теплых, еще не сполоснутых подойников, и в руках – ощущение коровьих сосков, поначалу горделивых и тугих, потом обмякавших, словно несуразная пустая перчатка.

Уже повзрослев, он иногда ездил погостить к двоюродному брату матери, Кларри Ботту, державшему мануфактурную лавку. Под его коленкоровым фартуком обрисовывалось брюшко, похожее на небольшую дыньку, – не чета раздутому брюху отца Стэна, кузнеца Паркера. И сам Кларри Ботт был не чета кузнецу. Его не распирали жизненные силы.

И все же лавочник умудрился родить трех резвых девчонок – Элис, Клару и Лилиан, – и эта троица уже подбирала волосы в пучок на макушке и начала интересоваться Стэном Паркером, когда он стал представлять интерес. Девушки то и дело пекли пышные бисквиты, посылали надушенные письма подружкам, вышивали коврики и дорожки на стол, бренчали на пианино и придумывали смешные каверзы. И вполне естественно, что их дальнего родственника Стэна Паркера, теперь уже плечистого молодого человека, тянуло к этому дому. Ни у кого и в мыслях не было сватать какую-нибудь из барышень Ботт за сына кузнеца, у которого такие заскорузлые руки и хижина где-то в горах. Вот еще, с какой стати! Но барышни Ботт не гнушались сунуть бисквитный пальчик молодому человеку в рот, чтобы испытать, прикусит или не прикусит, и пока они ждали каких-то интимных знаков, вся кровь в них становилась игристой, как та фруктовая шипучка, что они делали дома. Элис, Клара и Лилиан с напряженным любопытством ждали, когда можно будет поставить братца Стэна на место или истерзать, если не окажется повода ставить его на место. Они ждали. И кровь их играла, как фруктовая шипучка.

Молодой человек не намеревался и уж, конечно, не делал попыток целовать своих сестриц. Почему – трудно сказать. Быть может, мешала робость или что-то еще. Иначе он не устоял бы перед их узенькими талиями, их талантом свертывать столовые салфетки и украшать камины самодельными веерами из бумаги. В конце концов он стал мучением для Боттов. В особенности когда в предпоследнее свое посещение он отбил угол у мраморного умывальника в лучшей комнате для гостей. Все тотчас же в один голос заявили, что Стэн Паркер сущий медведь и прямо создан, чтобы делать не то, что надо, и, конечно, чего же еще можно ожидать от сына деревенского кузнеца.

Вечером того дня, когда Стэн Паркер разбил мраморный умывальник, в местном зале состоялся благотворительный бал в пользу церковного фонда. Такая неприятность в столь торжественный день должна была бы сильно расстроить Стэна, но он только отшвырнул ногой в угол мраморный осколок, точно какую-нибудь жестянку или щепку. Душа его была безмятежна, а окно его комнаты заполнили звезды.

Весь вечер на редкость усердная скрипка без конца выпиливала вальсы. Молодой человек в неподобающей случаю одежде сидел и с мрачным видом следил за построениями кадрили, пытаясь найти в них закономерность. Следил без особого любопытства. Золотистые узоры то сливались, то расходились. На девичьих лицах цвели улыбочки. Глубокие глаза молодого человека оберегали его от всех, кто мог на него покуситься. Он ведь был совсем беззащитен. Однако никто не дерзнул.

Немного погодя, когда ему стало казаться, что он начинает постигать фигуры танца, когда он вздохнул и скрестил вытянутые ноги в нагревшейся шерстяной сарже, к нему подошла взмыленная пасторша, которая успела напечь пирогов, переписать уйму программок, накормить детей, сменить пеленки и сколько уже раз за вечер кого-то к кому-то подтолкнуть, и теперь, запыхавшись и отводя лезущие в рот концы волос, принялась осуществлять тонкий, чрезвычайно важный замысел.

Не успел Стэн Паркер подобрать ноги, как пасторша исчезла, оставив вместо себя тоненькую девицу.

Девица, вертя головой, смотрела во все стороны, только не на Стэна. Он это заметил.

– Сядьте, – приказал он, глядя на свои башмаки, ерзавшие по навощенному полу взад-вперед, в знак не то почтительности, не то протеста.

Девица села.

Руки у нее были худенькие.

– Я еще никогда не бывала на балу, – произнесла она.

Пальцы ее, далеко не такие холеные, как у Элис, Клары и Лилиан, теребили голубое платье; оно было явно ей велико и, если говорить правду, одолжено ей миссис Эрби, пасторшей, доставшей его из коробки, где оно пролежало бог знает сколько времени.

И напрасно сегодня явилась, подумал Стэн Паркер.

– Одно скажу – жарко здесь, – ответил он.

– А на улице холодно, – заметила она, смахивая несуществующую пылинку с платья.

– Да ведь столько народу, – сказал он. – Надышали тут.

– Знаете, – заговорила она, – миссис Эрби рассказывала мне про одного водолаза – она в книжке про это читала, – так он выдышал весь воздух из водолазного костюма.

И тут они взглянули друг на друга сквозь волны музыки. Смуглая кожа молодого человека как бы посветлела. Девушка затаила дыханье, почувствовав, что ее черные волосы могут вот-вот рассыпаться.

– Вы танцуете? – спросила она.

– Нет, – ответил Стэн Паркер.

Она готова была сознаться в том же, но внезапно удержалась. Отвага сделала ее хитрее. Она сумела изобразить легкую улыбку.

– Смотреть, как танцуют, даже интереснее, – сказала девушка. Ее не смутила эта неправда. Хватит и того, что он уже заметил ее робкое смятение.

– Как вас зовут? – спросила она.

– Стэн Паркер.

Зал был заполнен и переполнен музыкой, смехом танцующих, и невозможно было расслышать, что он сказал, но она знала – ей задан неизбежный вопрос.

– Меня как? – улыбнулись ее тонкие губы.

Она наклонила голову и быстро написала что-то на листке бумаги карандашиком, который нынче вечером презентовала ей миссис Эрби, чтобы записывать танцы за кавалерами, но кавалеров не нашлось.

Он видел темные веки на ее опущенном лице и тени во впадинках под скулами.

– Вот, – коротко засмеялась она.

– Эми Виктория Фиббенс? – медленно и как бы сомневаясь, прочел он.

– Да, да, – сказала она, – вот так меня зовут. Надо же человеку иметь какое-то имя.

Взгляд Стэна неудержимо притягивали эти опущенные веки, а имя перестало интересовать его, словно ненужный ярлык. Но ее веки этого не заметили.

Теперь Стэн Паркер начал припоминать эту тоненькую девушку.

– Вы из тех Фиббенсов, что живут на Келлис-Корнер?

– Да, – ответила девушка, как бы обдумывая этот вопрос. – Но не совсем. Отец и мать у меня умерли. Я сирота, понимаете? И живу у дяди и тетки, которые и есть те самые Фиббенсы с Келлис-Корнер.

Ее голубому платью не было пощады, как и узенькому, слишком много раз за свою жизнь завязывавшемуся кушаку.

– Вот что, – сказал Стэн Паркер. – Теперь я, кажется, вспомнил.

Это только ухудшило дело.

Потому что вспомнил он лачугу на Келлис-Корнер. Вспомнил ребятишек, играющих под дождем. У Фиббенсов была куча ребят, по улице они ходили гуськом и босыми ногами вздымали пыль либо месили грязь. Он вспомнил эту девочку с голыми ногами, до пол-икры забрызганными грязью. Вспомнил, что однажды она шла в башмаках такая гордая, что, наверное, надела их впервые в жизни, а вереница фиббенсовских ребятишек тянулась следом.

– Что вы вспомнили? – спросила она, стараясь прочесть это на его лице.

Но прочесть ей ничего не удалось. Она видела перед собой просто молодое мужское лицо, и так близко, как ей еще никогда не случалось видеть.

– Что вы помните? – глухо произнес ее рот.

– Вас, – сказал он. – А было ли там что-то еще – не помню.

Какая славная кожа у этого человека, подумала она. Вот взять и потрогать.

– Мало вам одной такой гадости, – засмеялась она, крепко упершись ладонями о края стула и чуть покачиваясь.

– Я тогда работал у Сэма Уорнера, в Наррауане. Иногда по субботам ходил вечером в город.

– Дядя тоже работал у Уорнеров, только недолго.

– Да ну? – сказал Стэн. – Что же он там делал?

– Ох, – вздохнула девушка, – я уж и забыла.

Потому что старик Фиббенс нанялся сгребать коровий навоз и укладывать его в мешки. Это длилось недолго, ибо что касалось работы, то она у дяди Фиббенса всегда бывала недолгой. Он любил лишь одно занятие – лежать под деревом на кровати и издали рассматривать ногти на ногах.

Эми Фиббенс не питала особой любви ни к дяде, ни к тетке. Пока что ни одно человеческое существо не вызывало в ней любви, если не считать почтительной и нерадостной привязанности к пасторше, миссис Эрби, – она ходила помогать ей по хозяйству с шестнадцати лет. Для нее жизнь в пасторском доме мало чем отличалась от житья в лачуге Фиббенсов. Она и здесь утирала носы целой ораве ребятишек. Она так же стояла с ложкой над утренней кастрюлей с овсяной кашей. Но зато доедала остатки пудинга. И ходила в ботинках.

Пожалуй, Эми по-своему любила миссис Эрби. Но ее, Эми, еще не любил никто, кроме вспыльчивой матери, да и та прожила совсем недолго. Худенькая девушка, конечно, надеялась, что в конце концов и к ней что-то такое придет, ведь ко всем же это приходит, но ее надежды были робки и совершенно беспочвенны.

В разгаре музыки она задумалась и примолкла, а молодой человек, повеселев от этих вопросов и ответов, придвинулся к ней немного ближе, и на душе у него было радостно.

Стэн Паркер подумал, что еще никогда его так не влекло ни к одной девушке. Даже к губам той неизвестной женщины, что томилась за оконным стеклом. В долгие промежутки молчания худенькая девушка, сидящая рядом, становилась все ближе. Подрыгивающая музыка отступила куда-то вдаль и вместе с ней голоса танцующих, уверенных в своей красоте и ловкости. Но лицо девушки, с которого слетело все напускное, стало вовсе неуверенным, Стэн Паркер узнал эту девушку, как узнают со щемящей радостью вещи, такие привычные, что их даже не замечаешь, – жестяную кружку, например, на своем столе среди несметенных крошек. Нет ничего желаннее, чем эта радостная простота.

– Мне пора идти, – сказала Эми Фиббенс, подымаясь со стула в своем неловком платье.

– С чего это Стэн, которому кто-то заляпал кремом рукав, целый вечер сидит с девчонкой Фиббенсов? – спросила Клара у Лилиан.

– Еще не так поздно, – сказал Стэн.

– Нет, пора, – вздохнула девушка. – С меня хватит.

И она была права, он знал это. У него самого ломило лицо. Он только и ждал, когда она это скажет.

– Но я не хочу, чтобы вы из-за меня уходили, – сказала она с известной долей благоприобретенного такта.

Он пошел из зала следом за ней, прикрывая спиной ее бегство от наблюдающих глаз.

Звуки их шагов, если не голоса, сливались на пустых улицах замершего городка. Над темными пивнушками свисали железные кружева, тянуло густым запахом пролитого пива. Из окон вырывались сны. А коты переходили все границы приличия.

– Интересно, будет еще стоять этот город через тысячу лет? – зевнув, сказала Эми Фиббенс.

Стэн лениво попытался нашарить какую-нибудь мысль, но у него не вышло. Он не понимал, к чему это она. В постоянстве всего сущего он не сомневался.

– А не будет, я горевать не стану, – вздохнула девушка.

Туфли ей жали, а колеи на окраине городка стали глубже.

– А я бы не прочь прожить тысячу лет, – внезапно сказал он. – Ведь все случалось бы прямо на глазах. Всякие исторические события. Можно видеть, как деревья превращаются в каменный уголь. И потом ископаемые – интересно будет вспомнить, какие они были, когда разгуливали живьем.

Прежде он никогда не пускался в такие рассуждения.

– Может, слишком много чего произошло бы, – ответила девушка. – Может, попадутся такие ископаемые, что вам и вспоминать не захочется.

Сейчас они были на самой окраине города. Спотыкаясь, они шли мимо сбившихся в кучу коров. Пахло овцами и стоячей водой, высыхающей в грязной яме. И вот желтый прямоугольник фиббенсовской двери и желтые соломины света, падавшего в темноту из щелей в дощатых стенах.

– Ну, – сказала она, – здесь я скидываю туфли.

– Понятно, – сказал он.

Кажется, несмотря на все, она еще и озорная, удивился Стэн. Такая тощенькая и смышленая.

Стены нисколько не заглушали хныканье проснувшегося ребенка.

– Э-ми-и-и!

– Да, тетя, – откликнулась девушка.

Тень миссис Фиббенс, повернувшейся на шаткой кровати, разбухла и приняла другие очертания. В животе у нее бунтовал седьмой ребенок.

– Ну что ж, – сказала Эми, – мы хоть поговорили. Об очень многом.

И это была правда. Они говорили почти обо всем, потому что бывают случаи, когда даже случайные слова наполняются особым смыслом и раскрывают целые миры.

Так же, как тьма раскрыла белое лицо под запыленным деревом.

– А вы еще когда-нибудь сюда приедете? – спросила девушка.

– В будущую субботу, – не задумываясь, сказал обычно медлительный Стэн.

И опять удивился, на этот раз самому себе.

Под грустным деревом – одна листва, почти без коры, – рядом с неясным девичьим лицом – почти без черт, один тоскливый зов, – в зыбких запахах коровьего дыханья и байковой овечьей жвачки он понял, что намерение его твердо.

– О, – произнесла она. – Ну, в таком случае…

– Э-ми-и-и! – крикнула тетка Фиббенс, и страшная тень на кровати заколыхалась. – Хватит балабонить. Ступай домой!

– Сейчас, тетя, – сказала девушка.

– Тут подыхаешь, – пожаловалась тень, – и никому, кроме мух, до меня и дела нет. Лежу одна-одинешенька. Только чаю глотнула, а больше ни до чего дотянуться не могу.

Некоторые в этом городке утверждали, что миссис Фиббенс сущая ведьма.

Глава третья

Стэну Паркеру даже не пришлось решаться на брак с Эми Фиббенс, если решать – это значит обдумывать все «за» и «против»; просто он сразу понял, что она станет его женой, и поскольку не было никаких причин откладывать бракосочетание, оно очень скоро состоялось в маленькой церквушке города Юраги, немного скособоченной, ибо строилась она скорее усердными, чем умелыми руками на изрытом колдобинами клочке земли.

Кларри Ботт явился в церковь по той причине, что, как он объяснил своей заупрямившейся супруге и возмущенным дочерям, умершая, или, приличней сказать, усопшая мать этого малого все же приходилась ему родственницей. Приплелся и дядя Фиббенс в сапогах, с кучей ребят, но без тетки, которая уже кормила грудью своего седьмого. Только миссис Эрби от души наслаждалась церемонией. Пасторша радовалась всякой свадьбе, особенно если знала невесту. Она подарила Эми Фиббенс библию, почти новую кофточку (чуть подпаленную утюгом у талии) и маленькую серебряную терку для мускатного ореха, которую в свое время кто-то подарил ей на свадьбу; с тех пор она так и не смогла придумать, что с ней делать. Перед Эми Паркер, вертевшей в пальцах серебряную терочку, встала та же проблема, но она еще никогда в жизни не видела таких прекрасных вещей и горячо поблагодарила миссис Эрби.

Был ясный, но прохладный день, когда Эми Паркер сошла по ступенькам кособокой церкви, чтобы погрузить свои пожитки, сесть в повозку мужа и покинуть Юрагу навсегда. Терка для мускатного ореха лежала у нее в кармане, подпалина на кофточке скрылась под жакеткой, а в руках Эми держала библию и нитяные перчатки.

– Прощай, Эми, – торжественно возгласил дядя Фиббенс.

От ветра у него слезились глаза и веки сильно покраснели.

Ребятишки цеплялись за Эми.

– Прощайте, дядя, – спокойно сказала она. – Прощайте, малыши! – И наугад кого-то из них шлепнула по заднюшке.

Она была совершенно спокойна.

Тем временем лавочник, подаривший несколько ярдов коленкора, втолковывал новобрачному, как он должен жить, а молодой человек, понимая, что мистер Ботт за свою щедрость вправе требовать внимания, только моргал глазами и кивал головой с совершенно не свойственным ему смирением. Его лицо даже осунулось за это утро.

– В конце концов все дело в почитании, – говорил лавочник, теребя усы. – Надо друг друга почитать, вот что главное.

И все время, пока лавочник старался воспарить на крыльях мудрости, молодой человек, как мальчишка, стоял перед ним и молча кивал.

Наконец, когда ребятишки бросили в них горсточки риса, а миссис Эрби, встав на цыпочки, помахала рукой, промокнула глаза платочком, отвела лезущие в рот пряди волос и заулыбалась, и опять замахала рукой, и повозка отъехала от неуклюжей церкви под темные корявые деревья, царапавшие шляпы игольчатыми ветками, тогда Паркеры – отныне эти двое стали Паркерами – поняли, что все кончилось или же – все началось.

Повозка покатилась по колеям городской окраины. Веселая лошаденка встряхивала челкой. И плыли реденькие облака.

– Ну вот, – ласково усмехнулся мужчина. – Дорога будет долгая. Ты уж не сетуй.

– Что толку сетовать, она короче не станет. – Девушка, придерживая шляпу, лениво улыбнулась в пространство.

Их еще чужие друг другу тела тряслись в такт повозке. Но что-то изменилось с той мучительной доли секунды в церкви, когда пришлось вслух подтвердить свое согласие. Теперь они, такие разные, были соединены в одно целое и могли без напряженности смотреть друг другу в глаза.

И только когда город Юрага проскочил мимо и остался позади, Эми Паркер стала глядеть по сторонам. То, что произошло сейчас в ее жизни, важное или обыденное, нисколько не заботило людей. В этом городе она ни для кого не была своей. Толстуха тетка даже не всплакнула, да Эми и не ждала этого от нее. Она и сама ни по ком еще не плакала. Но сейчас, сопротивляясь властному бегу колес, она вдруг загрустила. Как будто стремившая ее куда-то повозка и уходящий назад ландшафт требовали от нее признания в любви. Вынуждали сознаться в нежности, которую она до сих пор так старалась в себе подавить.

Тряслась повозка. Дорога тянула за душу. И Эми Паркер, уже охваченная тоской расставания, медленно отрывалась от этих мест, где она прожила всю свою сознательную жизнь. Она увидела скелет коровы, винебловской Бидди с короткими сосками, издохшей от молочной лихорадки; она еще помнила, как в ней копошились черви. Ох, вот теперь у Эми сжалось сердце. Она наплывала на нее, эта долина, с которой зима и кролики то тут, то там содрали зеленый ворс. Никогда еще так не сверкала эта пятнистая земля, даже под росами ее детства. Но все то, что сияло ей и прежде и сейчас, вид этого городка, разноцветные домики под цветущими деревьями, тележки с начищенными жестяными бидонами, в которых фермеры возят молоко, глазеющая ребятня, утки, плещущиеся в лужах, голубые дымки утренних очагов, и пестрые, словно лакированные, сороки, и фермерские жены в двуколках, спешившие в город и пыхтящие в своих корсетах и рыжих лисьих горжетках, – все это сейчас исчезнет навсегда за поворотом дороги.

Придерживая шляпу от ветра, Эми Паркер обернулась, чтобы взглянуть в последний раз. На земле валялся лист железа, который буря однажды сорвала с крыши Фиббенсов, и они часто поговаривали о том, что надо бы положить его на место. Ах, боже, значит, ничего этого ей не удержать. И она вдруг захлебнулась слезами.

Он какими-то клохчущими звуками начал погонять лошадь и хлестнул ее кнутом по косматому хребту.

– Стало быть, ты жалеешь, – сказал он и продвинул свободную руку дальше по спинке сидения, чтобы не коснуться ее плеча.

– Мне в Юраге нечего терять, – сказала она. – Только я и знала, что оплеухи да ругань.

И все же она еще раз всхлипнула и высморкалась. Она вспомнила, как однажды грызла леденцы под мостом, над головой у нее гремели по доскам колеса, а в светлом проеме мелькали предвечерние ласточки и скашивали полосу солнца острыми косами своих крыльев. Она не могла убежать от детства. Даже от носового платка исходил его грустный мятно-леденцовый запах.

И он сидел рядом с нею молча. Бывают такие печали, которые разделить невозможно. Но он понимал, что, хотя ее тело мученически противится движению увозящей ее повозки, на самом деле она ни о чем не жалеет. Просто ей нужно что-то в себе преодолеть. И он был спокоен.

Ехали долго. Вскоре сквозь заросли кустарника потянулась песчаная дорога, и ей не было конца. Повозка кренилась, хрустел песок, лошаденка густо и энергично всхрапывала и, вызывающе фыркая, струила здоровое дыхание из розовых ноздрей. Молодой человек хотел бы сказать своей жене – мы подъезжаем к тому-то и тому-то или – проехали столько-то миль от такого-то места. Но он не мог. Пространство было нерушимо.

Ну, отревелась, сказала себе Эми, теперь можно сидеть так хоть всю жизнь.

И она сидела, не отрывая глаз от дороги. Ее не мучили тревоги, чего порою втайне опасался ее муж. Не мучили потому, что в полном неведении жизни, такой, как она есть, и при полной нищете той жизни, какой она жила, девушка совсем не представляла себе, что ее ждет, разве только, что ей придется вечно сидеть в этой повозке, вытянувшись в струнку. Быть может, эти нескончаемые камни, и солнце, и монотонный песчаного цвета ветер – это и есть жизнь? Непривычно принаряженная к свадьбе, очутившаяся в незнакомых, лишенных всяких примет местах, она могла поверить чему угодно.

Но однажды у дороги им попался пень с прибитой сверху жестяной банкой, а в банке был камень и дохлая ящерица.

А другой раз под колесами захлюпала бурая вода, и Эми почувствовала свежесть прохладных брызг на разгоряченной коже.

– Это, – сказал он, – Долгий ручей.

Она запомнит, уважительно подумала девушка; все, что скажет ей муж, она запомнит.

Теперь повозка катилась поживее. Ветер сдувал пот с лошадиной спины прямо им в лицо. Неистово клубились запахи взмокшей кожаной сбруи и раздавленных листьев, которые ветер сдирал с деревьев в лесу. Летело все – ветки и листья, мужчина и женщина, лошадиная грива и кожаные полоски вожжей, – и стремительно несся ландшафт. Но быстрее всего несся ветер. Ветер, который отнимал все, что приносил с собою.

– В этих местах всегда так дует? – засмеялась она.

Стэн только шевельнул губами. На такие вопросы не отвечают. Кроме того, он сознавал и принимал как должное всемогущество пространства.

Но она не могла с этим смириться и, наверно, никогда не сможет. Она начинала ненавидеть и ветер, и пространство, и дорогу, потому что во всем этом терялось ее собственное значение.

А тут еще ветер ухватил ветку, отломил сучок, черный, сухой и корявый, и швырнул так, что сучок оцарапал щеку девушки, стукнул и на мгновение испугал лошадь и, сделав свое дело, уже ненужный, рассыпался в труху где-то позади.

– Ох! – горячо выдохнула девушка не столько от боли, сколько от злого испуга, и руки ее прижались к щеке, а тело мужчины напряглось, сдерживая силу лошади.

Когда они наконец перевели дыхание, мужчина разглядел царапину на щеке жены, на щеке той худенькой девушки, в которой он на приходском балу узнал девчонку Фиббенсов и которая, кажется, стала его женой. И его охватило благодарное чувство.

О боже, задохнулась она, ощущая близость его твердого тела.

Кожей своей они чувствовали благодарность друг к другу и непривычную нежность.

До сих пор они почти не целовались.

Он смотрел на впадинку под ее скулой, на ее шею, с готовностью подставлявшую себя его взгляду.

Она смотрела на его рот, на полноватые, приоткрытые и обветренные губы и на белые зубы с пятнышком крови от ее царапины.

Они смотрели друг на друга, переживая первое мгновение, когда их души слились в одну жизнь. Потом спокойно сели прямо, как прежде, и двинулись дальше.

В этот первый день больше ничто не нарушало однообразие впечатлений, бесконечность дороги, неумолимость зарослей кустарника, и, наконец, когда стало вечереть и на лица их лег сероватый отсвет, они подъехали к поляне, которую расчистил Стэн Паркер, чтобы устроить себе жилье.

Теперь уже был отчетливо виден скромный результат его трудов. В прохладную тишину ворвался враждебно-тоскливый лай собаки.

– Вот, приехали, – сказал молодой человек, словно с объяснениями надлежало покончить как можно спокойнее и быстрее.

– А, – произнесла она сдержанно, – это дом, что ты построил.

О господи, он же не лучше, чем фиббенсовский, подумала она, а тишину хоть ножом режь.

– Да, – буркнул он, спрыгивая с козел. – Он не из фиалок, как видишь.

Это она видела, но понимала необходимость хоть что-то сказать.

– Как-то раз я видела дом, – по чистому вдохновению заговорила она ровным, мечтательным голосом, – перед ним был куст белых роз, и я всегда думала, если у меня будет свой дом, я посажу белые розы. Хозяйка сказала – это табачная роза.

– Ну, – засмеялся он, – дом у тебя теперь есть.

– Да, – ответила она, сходя с повозки.

Но легче ей не стало, и потому она коснулась его руки. Откуда-то взялся пес, обнюхивающий подол ее юбки, и она неуверенно поглядела вниз. Ребра пса ходили ходуном.

– Как его зовут? – спросила она.

Он ответил, что никак.

– Нельзя же совсем без клички, – сказала она.

Эта пусть даже ничтожная убежденность сразу придала ей силы, и она принялась стаскивать с повозки узлы и размещать в доме пожитки так, словно это для нее самое привычное дело. По дому она ходила с осторожностью. Ей как будто не хотелось совать свой нос в то, что уже было здесь до нее. И в самом деле, почти все время она так старательно смотрела прямо перед собой, что многого в доме мужа не видела вовсе.

Но она и так знала, что тут есть. И позже она все это как следует разглядит.

– Вот вода, – сказал он, войдя и поставив ведро у порога.

Эми Паркер сновала взад и вперед по дому, который постепенно становился для нее своим. Она слышала стук топора. Она высунулась по плечи из окна, под которым решила посадить белую розу, – тут, на пологом откосе, земля еще ершилась зубчатыми пнями от поваленных деревьев.

– Где мука? – крикнула она. – И соли я не вижу.

– Сейчас приду, – откликнулся он, выбирая поленья из кучи дров.

Стоял тот предвечерний час, когда обессиленное небо побелело, как валявшиеся на земле щепки. Поляна была пуста и просторна. Мужчина и женщина, занятые важными делами, были видны как на ладони. Дела их, несомненно, были важные – до сих пор человек жил один, а теперь их стало двое. И каждый стал богаче. Их пути скрещивались и расходились, шли рядом и переплетались. Голоса их долетали друг до друга через бездны. И таинство новой жизни вторглось в таинство тишины.

– Мне здесь понравится, – улыбнулась она крошкам на столе, когда они поужинали пресной лепешкой из наскоро замешенного теста и остатками прогорклой солонины.

Он вскинул на нее глаза. Слишком сильна была его внутренняя убежденность в своем решении, оттого ему и в голову не приходило, что ей здесь может не понравиться. Так же как не приходило в голову, что все задуманное может и не сбыться. Та роза, что они решили посадить, уже пышно расцветала под окном немудреного домишки, и ее лепестки осыпались на пол, наполняя комнату запахом растертого табака.

Еще в мальчишеские годы лицо у него было убежденное. Некоторые говорили – каменное. И если он не отличался чрезмерной замкнутостью, то и раскрывался с трудом. В нем были заложены и способность к мышлению, и поэтический дар, но все это таилось под спудом, да так, что почти и не докопаться. Он часто метался во сне, и сновидения тревожили его лицо, но он никогда не рассказывал, что ему виделось.

И сейчас, вместо того, чтобы говорить какие-то нежные слова, которые были ему неподвластны, Стэн протянул руку над остатками жалкого ужина и взял ее пальцы в свои. Рука была ему подвластна, она могла выразить замурованную в нем поэму, для которой не существовало иной возможности вырваться на волю. Его рука знала камень и железо и чувствовала малейшее колебание дерева. Она, однако, немного дрожала, познавая язык плоти. А ночь тем временем превращалась в поэму лунного света. Луна, уже неполная, с выщербленным краем, будто криво вырезанная из белой бумаги, преобразила утлый домишко в вековечную твердыню. Стены его под светом бумажной луны казались неприступными, но сама луна была все так же бесстрастна.