Текст книги "Библиотекарист"

– Но вы не сказали мне, что уходите.

– Вы говорили по телефону.

– Ну, минутку бы подождали.

– Я несколько минуток прождал.

– Вы что, дуетесь? – спросила Мария.

– Да, есть такое.

– Что ж, не могу сказать, что вы этого не заслужили, и после того, как я положу трубку, можете дуться, пока не лопнете, а пока, будьте добры, повремените немного, ладно? Потому что у меня есть идея. Вы меня выслушаете?

– Я уже слушаю.

– Я хотела бы предложить, чтобы вы и дальше приходили сюда, но без книг.

– Приходить без книг?

– Да, оставьте книги дома, Боб.

– И что же я буду делать?

– Только одно: быть здесь.

– Быть там и делать что?

– Быть здесь, быть рядом. Те, о ком мы заботимся в Центре, в большинстве своем на все махнули рукой, все пустили на самотек. Есть такие, кто принимает свое состояние как должное или совсем его не осознает; но есть и такие, кто сбит с толку, кого это тревожит и даже, бывает, злит. Вы же из тех, кто крепко держит штурвал, и, я думаю, ваше присутствие пойдет на пользу. Я вот только что говорила по телефону с фокусником, который хочет устроить для нас представление со всякими трюками, иллюзиями и прочей ловкостью рук. Половина людей в Центре, кто больше, кто меньше, страдает старческим слабоумием. Мир в целом и без того уже ловкий трюк, и в мою задачу не входит лишний раз ткнуть их носом в то, как он ненадежен. Вот тут-то, на мой взгляд, в дело входите вы.

Она стала уговаривать Боба, чтобы он навестил их на следующей неделе, но он изобразил холодность, заявил, что ему нужно подумать, и повесил трубку. По правде сказать, его тронуло то, как оценивает его характер Мария. Предназначение, которому Боб следовал в своей профессиональной жизни, было отставлено, когда он вышел на пенсию, но теперь, снова востребованная, эта часть его личности ожила. Утром он позвонил Марии, чтобы согласовать расписание, и в назначенный день безо всяких книг, как и было предписано, прибыл в Центр.

* * *

Однако, что ему делать, он толком так и не уразумел.

– Просто пройдитесь туда и сюда, – сказала ему Мария. – Спросите кого-нибудь, как его зовут, сами представьтесь. Это как коктейльная вечеринка, но без коктейлей.

Она дружески подтолкнула его в сторону Большой комнаты, и он обошел длинный стол, приветственно махая каждому, кто попадался ему на глаза, в надежде получить приглашение задержаться. Но никто не выказывал намерения с ним заговорить, и он шел и шел себе дальше. В дальнем конце комнаты женщина по имени Джилл снова сидела за карточным столом, складывая очередной пазл.

Боб направлялся к ней поздороваться, когда в противоположном углу, перед настенным телевизором, заметил электронное инвалидное кресло, а в нем – того самого субъекта в здоровенном берете. Из двух сценариев этот показался Бобу поперспективней; он подошел и пододвинул стул. Субъект в берете наблюдал за теннисным матчем в мужском одиночном разряде; Боб воспользовался его увлеченностью, чтобы повнимательней разглядеть, и нашел его внешность воистину уродливой, без прикрас. Мясистая физиономия была испещрена чернильно-лиловыми пятнами, как у отравленных газом; широкий нос изрыт лопнувшими сосудами, в ямках и впадинах; ни бровей, ни ресниц, а белки глаз розовые до красноты. В совокупности все это складывалось в образ Гаргантюа, нездоровые привычки и гигантский аппетит которого десятки лет укороту не знали. Но при этом все-таки чувствовалась в нем некая одушевленность, говорившая о неуемной жизненной силе, некая мутантная разновидность веселости.

Какое-то время спустя к ним подошла, толкая тележку, медсестра с бейджиком “Нэнси” и золотым распятием на цепочке.

– Пора вам перекусить, мальчики, – сказала она.

В тележке лежали в четыре ряда округлые комочки, по десять в ряд, половина беловатая и шерстистая, половина темно-коричневая, похожая на миниатюрную модель мозга.

– И что это за штуки такие? – осведомился субъект в берете.

– Колобки. Эти с арахисовым маслом, а эти с изюмом.

– И что бы это могло быть?

– Колобки с арахисовым маслом – это арахисовое масло, скатанное в шарик и посыпанное кокосовой стружкой. Колобки с изюмом – это просто пюре из изюма.

– И кто же их сотворил?

– Я и сотворила.

– Могу я предположить, что при этом вы были в перчатках?

Медсестра Нэнси устало перевела взгляд на Боба, словно ища свидетеля, и оживилась, когда поняла, что раньше его не видела.

– Вы новенький? – спросила она.

– Да, здравствуйте, меня прислала Ассоциация волонтеров.

Оледенев лицом, она тут же откатила тележку подальше от Боба.

– Извините, но волонтерам полдник не полагается.

– Да все в порядке, – сказал ей Боб.

Этих ее колобков ему совсем не хотелось. Но она держалась настороже, как будто Боб мог ринуться и схватить какой-то из шариков, если она отвлечется. Субъект в большом берете напялил очки для чтения и, запрокинув голову, воззрился поверх тележки.

– В кладовой что, не хватает продуктов? – спросил он. – Потому что, по-моему, дерьмо это, а не перекус.

– В самом деле, дефицит есть. И если вы думаете, что это легко – поддерживать здоровую диету, имея то, что мне дают, то сделайте одолжение и подумайте еще раз. А кроме того, я, кажется, уже говорила, что я думаю о вашем выборе выражений, разве нет?

– Действительно, говорила, но, должно быть, у меня выветрилось из головы. – Он снял очки для чтения. – Это неопровержимый факт, Нэнси. Сколько мне можно?

– Сколько вы хотите?

– Сколько я могу взять?

– Можете два.

– По два и тех, и других?

Медсестра Нэнси оглянулась через плечо, сдержанно кивнула, и мужчина в большом берете взял с тележки четыре колобка и разложил их в ряд на своем широком предплечье. Медсестра укатила тележку, а мужчина расторопно умял шарики один за другим, глядя в пространство, жевал и глотал, жевал и глотал. Закончив, он перевел дух, смахнул крошки с ладони и протянул Бобу руку для пожатия.

– Лайнус Уэбстер.

Он спросил, как зовут, Боб сказал.

– Боб Космик? Вы что, в шоу-бизнесе?

Боб еще раз повторил свое имя, но Лайнус отвлекся на телевизор и замахал рукой, требуя тишины.

На корт вышел квартет теннисисток, и он, тыкая в пульт управления, стал увеличивать громкость, все больше и больше, куда больше, чем целесообразно или приемлемо. Игра началась. Пространство Центра наполнилось звуками, которые издавали девушки, теми всем телом прочувствованными свидетельствами физического напряжения, которые в любых других обстоятельствах были бы сочтены непристойными.

Джилл, резко развернувшись на стуле, свирепо уставилась на Лайнуса.

– Он снова, снова! – выкрикнула она.

Боб поймал взгляд Джилл и помахал ей; ответом ему был взгляд безучастный. Перекрывая шум телевизора, он спросил:

– Как ваши пальцы?

Джилл недоуменно отпрянула.

– А ваши? – потребовала она.

Боб, покачав головой, объяснил:

– Большие пальцы у вас на руках. Когда я был здесь в прошлый раз, вы их не чувствовали, разве не помните?

Радость прозрения отразилась у нее на лице.

– Ах да! – сказала она, повернулась обратно лицом к стене и продолжила со своим пазлом.

Между тем Лайнус, откинув голову на спинку инвалидного кресла, вовсю наслаждался своими аудиопереживаниями, но тут вернулась медсестра Нэнси, выхватила пульт у него из рук и выключила телевизор. Шумно дыша, она впилась взглядом в физиономию Лайнуса.

– Стыд и позор! – сказала она.

– Если Господь не хотел, чтобы нам нравилось, как люди крякают, ухают и пыхтят, зачем Он вообще эти звуки придумал? – спросил Лайнус.

– Ладно, тогда знаете что? Только что вы на двадцать четыре часа лишились права смотреть телевизор. Может, стоит подняться в свою комнату, отдохнуть и все хорошенько обдумать?

– По-моему, за мою жизнь я и так уже обо всем передумал. Хотя остальное звучит вполне здраво. – Лайнус подмигнул Бобу и укатил в своем кресле.

Из-за стены донесся приглушенный лязг – заработал дряхлый лифт, который доставлял жильцов в комнаты на втором и третьем этажах.

– Не поощряйте его, – сказала медсестра Нэнси, придвинула стул поближе и принялась щелкать каналами. Остановилась она на религиозной программе, и Боб ушел от телевизора, решив еще раз попытать счастья за длинным столом.

Он сел и принялся расспрашивать тех, кто поближе, как они поживают. Ответом ему был скорее вялый шумок, чем внятная речь, и общий настрой, сколько мог судить Боб, сводился к сдержанному разочарованию: дела шли не так уж плохо, это правда, но утверждать, что все так уж и хорошо, тоже никто не станет.

Чирп сидела напротив Боба и вроде как смотрела прямо на него, но поскольку она была в своем обычном прикиде, сказать наверняка было невозможно. Он помахал ей, она не помахала в ответ.

Посреди стола стояла корзинка с безопасными ножницами, клей-карандашами и обрезками бумаги всех цветов. Припомнив свои библиотечные дни, когда приходилось развлекать группки детей, Боб взял лист плотной красной бумаги, разгладил его рукой по столу, сложил вдвое, а потом еще и еще, так что получалась гармошка. Делал он это как бы и рассеянно, но все-таки со старанием, чем пробудил любопытство кое-кого из соседей; а к тому времени, когда он взял ножницы и начал гармошку разрезать, все уже были поглощены тайной того, что творит этот новичок.

Наконец, развернув гармошку и продемонстрировав шаткую цепочку из человечков, держащихся за руки, он увидел, что его тактический ход увенчался успехом: он удивил этих мужчин и женщин, он развлек их и даже произвел впечатление. Кое-кто захотел и сам сделать такую бумажную цепочку, так что Боб провел краткий инструктаж. Прошло совсем немного времени, и группа утратила интерес к этому делу, но Боб был доволен своим первым контактом.

Брайти шла по комнате с таким видом, словно у нее, решил Боб, имелась какая-то почти срочная цель.

– Привет, Брайти, – сказал он.

Завидев Боба, она изменила курс, двинула прямо к нему, схватила за руку и выговорила:

– Представьте! Случалось, я отказывалась от танца, когда меня приглашали.

– В самом деле? – сказал Боб.

Сделав кокетливую мину, она поднесла к губам воображаемую сигаретку:

– Пожалуй, я этот пересижу, спасибо. – Отбросила сигаретку и покачала головой на себя из воспоминания. – О чем я только, черт побери, думала?!

– Вы следовали своим желаниям и настроениям.

– Желаниям и настроениям – вот сказанул! – Она шлепнула Боба по руке и поспешила туда, куда до того направлялась.

Мария уведомляла Боба, что у него нет расписания, он волен приходить и уходить, когда заблагорассудится. Решив, что на сегодня с него хватит, он попрощался с группой за длинным столом и направился в кабинетик Марии. Дверь была приоткрыта, Мария разговаривала по телефону. Она глянула вопросительно, и Боб показал ей большой палец. Она сделала знак “окей”, он отдал ей честь и изобразил пальцами, что уходит. Она снова сделала знак “окей”, он поклонился и вышел из Центра.

Шагая вниз по дорожке, Боб осознал, что воспрял духом; Мария не ошиблась, внеся поправки в его визиты. Дорогой домой он думал о том, что попал в такое место, где, сближаясь с его обитателями, он, скорее всего, не соскучится никогда.

* * *

Джилл являла собой неподдельно негативную особь, вечно и неизменно незадачливую и посему не выпадавшую из состояния яростного негодования. Каждодневно сталкиваясь со свидетельствами того, что судьба настроена к ней враждебно, каждодневно прилагала она усилия не только вынести их, не только им противостоять, но еще и отыскивать людей, которым можно о них поведать. Оказалось, что Боб готов ее слушать, причем так охотно, что это, сказала она ему тихонько, будто бы по секрету, который она могла каким-то образом от него уберечь, в то же время делясь, это весьма необычное дело. В этом смысле он определенно представлял для нее ценность, но она никогда не была ласкова с ним, никогда не благодарила. Боб был словно лошадь, которую гнали и гнали, не кормили и не поили, а лишь хлестали. К концу того месяца, когда Боб наладился приходить в Центр безо всяких книг, у него с Джилл установилось что-то наподобие дружбы или того, что могло бы сойти за дружбу в ее вселенной. Ни намека на теплоту, нет, – фамильярность, короткость, устраивающая ту и другую стороны. Как Джилл к нему относится, Боб сказать бы не смог, но сам он находил ее интересной и всякий раз, направляясь в сторону Гериатрического центра Гэмбелла – Рида, с нетерпением предвкушал, о чем пойдет у них разговор.

Это был мрачный день, непогожий. Боб прибыл в Центр и застал Джилл на обычном месте. Она сидела, трудясь над очередным пазлом в тысячу кусочков: пустыня на рассвете, небо над ней усеяно воздушными шарами. Она не поздоровалась с Бобом, потому что никогда не здоровалась, но он знал: она заметила, что он здесь, и знал: рано или поздно она заговорит, и первая же ее фраза укажет на жалобу. Так оно и случилось, с глубоким вздохом она сказала:

– Я так устала, Боб.

– Что, тяжелая ночь? – спросил он.

– Глупый вопрос.

Боб взял кусочек пазла и начал искать, куда бы его пристроить.

– Я-то думал, глупых вопросов не бывает, – сказал он.

– И где ж ты такое слыхал? В интернете? – скорбно хмыкнула Джилл, рьяная противница интернета. Боб почти что и не бывал на его необъятных просторах, но Джилл в какой-то момент решила, что он его горячий поборник, а такое пристрастие заслуживало только презрения.

Она стала разминать руки, объясняя Бобу, что к ней наконец-то вернулась чувствительность в больших пальцах.

– Это хорошо, – сказал он.

– Ничего хорошего, – возразила она.

Оказывается, онемение больших пальцев сменилось пульсирующей болью там же в суставах. Упоминание о боли в пальце побудило ее задуматься о других видах боли, и, увлекшись, она пустилась в монолог о своих взаимоотношениях с болью: о страданиях юности, потом среднего возраста и о том, как она справляется с этим в настоящее время. Она трактовала боль как наказание, как кару, как епитимью, и, наконец, заговорила о том, насколько от боли больно.

– Ты ведь понимаешь это, не так ли? – спросила она.

– Что я понимаю?

– Что это всего лишь боль, когда что-то болит.

Вроде бы очевидность, но потом, как уже не раз случалось, под влиянием Джилл Боб усомнился в том, что считал очевидным. Вспомнил о недомоганиях, которых у него в последнее время становилось все больше, и спросил:

– Но как ты определишь, что такое боль?

– Скажи, ты подскакиваешь непроизвольно, когда сидишь? Зажмуриваешься? Всасываешь в себя воздух рывками? У тебя краснеет в глазах пятнистыми вспышками? Становится страшно, что ты сейчас упадешь?

– Нет.

– Значит, то, что ты испытываешь, – это не боль, – сказала Джилл. – Это дискомфорт, неудобство, всего лишь неприятные ощущения.

– Не боль?

– Неудобство – это не боль.

Ее-то боль почти не проходит, сказала Джилл, к ней невозможно привыкнуть, невозможно не поражаться ей. Хорошо бы ее измерить, определить объем или вес и поделиться этим знанием с врачами, со всеми подряд, с водителями автобусов.

– Люди ахнут, когда узнают, какого она масштаба, – сказала она. – В нынешних обстоятельствах они просто не могут понять. Ты не можешь.

Они трудились над пазлом всерьез, в молчаливом соперничестве. Работая с полной отдачей, закончили сборку за девяносто минут; как только картинка была готова, Джилл разобрала ее, сложив детальки в коробку.

Потом они сидели перед телевизором и смотрели шоу, в котором четыре взрослые женщины кричали друг на друга перед живой аудиторией, состоявшей из взрослых женщин, которые тоже кричали. Между женщинами на сцене и женщинами в аудитории установилась непостижимая эмоциональная связь; чем сильней голосили те, кто на сцене, тем громче взрывались криками те, кто сидел на зрительских местах. Временами обе группы вопили во всю мощь; что-то многовато страстей для часу дня, решил Боб.

Во время рекламной паузы наступила относительная тишина, и Боб повернулся к Джилл, которая пристально на него смотрела. Она спросила Боба, рассказывала ли она ему о своем новом обогревателе, и он ответил, что нет.

– Расскажи сейчас, – попросил он, и она рассказала.

Ее новый обогреватель, устройство непостоянное и таинственное, стоял себе в хладном молчании, несмотря на включенность, а затем с ревом оживал посреди ночи, когда Джилл спала, перегревался и дымил черным вонючим дымом, из-за чего включалась пожарная сигнализация, которая будила соседей, которые дважды вызывали пожарных, которые натоптали грязи своими ботинками и погубили навеки ковры Джилл. В ее исполнении это было типичнейшее из плетений словес в том смысле, что проблемы слоились одна на другую и в совокупности их было не расплести. Слушая подобные истории, легко было заблудиться в зеркальном лабиринте ее несчастий; но Боб хотел быть полезным и потому старался докопаться до корня всякой проблемы в надежде найти решение и хоть чуть-чуть да улучшить качество ее жизни.

– Надо отключать обогреватель перед тем, как ложишься спать, – сказал он.

– Так я отключила, Боб. О том я и говорю. Он сам включился, когда был вытащен из розетки.

– Не думаю, что такое возможно, – сказал Боб.

– Во всяком случае, он точно был не включен, когда я легла спать, – сказала она.

– Ну, это не одно и то же.

Они посмотрели рекламу стирального порошка, в которой плюшевый мишка вкрадчиво подбирался к стиральной машинке.

Джилл сказала:

– Его ждет разочарование.

Крикливая передача возобновилась, но Джилл отключила звук.

– Я еще не закончила про обогреватель, – сказала она.

– Давай, – сказал Боб.

Джилл помолчала, словно сбираясь с духом.

– Думаю, он не просто обогреватель, – сказала она наконец.

– А что же еще?

– Думаю, обогреватель – он что-то вроде оракула.

– Как это? – переспросил Боб.

– В его повадках таится угроза.

– Ты веришь, что у обогревателя есть повадки?

– Я верю, что он транслирует дурные вести.

– И что он тебе транслирует?

– Он пророчит мне будущее.

– И какое оно у тебя?

– Сам подумай об этом, Боб. Где у нас жарко?

Боб глянул в глаза Джилл в поисках признаков легкомыслия, но увидел там только ее темную вращающуюся галактику. Она, понял он, признается в трудной и пугающей правде, что, с одной стороны, лестно, потому что Боб достиг статуса доверенного лица; но, с другой стороны, такое признание ввергало в тревогу.

Он спросил Джилл, сохранился ли у нее чек.

– Это была распродажа, – прошептала она. – Возврата нет.

Когда крикливое шоу закончилось, Боб распрощался с Джилл и направился в кабинетик Марии.

– Джилл считает, что обогреватель у нее – медиум и что он сулит ей дорогу в ад, – сказал он.

Мария посмотрела Бобу через плечо, а затем снова на Боба.

– Ладно, – сказала она и помахала, прощаясь, но Боб задержался в дверях.

– Я могу поделиться своим наблюдением? – спросил он.

– Можешь.

– Не хотелось бы нарушать границу.

– Выкладывай, Боб.

– Я думаю, для Джилл было бы лучше жить здесь постоянно.

Мария поморщилась.

– Джилл на полный день?

– Я знаю. Но, может, она будет не такой джиллистой, когда почувствует себя под защитой.

Мария вдохнула и выдохнула.

– Давай я об этом подумаю, – сказала она.

Боб пошел домой новым путем, подлинней и окольным. Не потому, что хотел убить время, он был не из тех, кто его убивает, а потому, что знал, что, когда он войдет в свой дом, закончится та часть дня, когда может произойти что-то неожиданное, а к этому он пока готов не был. Шел, поглядывал в окна домов, проходя мимо, и задавался вопросом, что там за люди внутри.

Вечерело, осенняя сырость висла в воздухе, тротуары влажно блестели, но дождя не было. Вскоре в окнах зажглись огни, кое-где из труб повалил дым. Те ли это долгие сумерки, о которых предупреждала его Джилл? Бобу порой казалось, что внутри у него колодец, глубокий, облицованный кирпичом столб холодного воздуха со стоячей водой на дне.

* * *

Будучи безмерно тщеславен, Лайнус Уэбстер страдал из-за своего физического состояния, и тем больше страдал, что, как выяснил Боб, была в его жизни пора, когда самооценку свою он напрямую связывал со своей внешностью. Как-то он показал Бобу черно-белый снимок загорелого богоподобного молодца в облегающих плавках, мускулистого гиганта ростом в шесть с половиной футов, безупречного почти до неправдоподобия. Боб и не понял, зачем он ему этот снимок показывает.

– Кто это? – спросил он.

– Это я.

Боб взял фотографию и всмотрелся в нее повнимательней.

– Нет, это не ты.

Лайнус достал старое удостоверение личности и протянул его Бобу. На снимке в удостоверении – та же не придраться чистая кожа, та же пышная блестящая грива, совпадало и имя. Боб понял, что двое этих разительно непохожих людей – одна и та ж личность, и растерялся, что на это сказать. Лайнус рассеянно глянул на снимок, пожал своими округлыми плечами и заговорил:

– Я блудил, Боб. Я спаривался с ожесточенной решимостью политического убийцы, да еще и с любовью к своему мастерству, как заправский ремесленник. И я думал, что это будет продолжаться вечно, что именно из этого и состоит жизнь – из прелюбодейства со всякой красивой партнершей, как за шведским столом, бери, на что упадет глаз.

– Но что же произошло? – спросил Боб.

– Хотел бы я преподнести тебе историю поярче и позанимательней. Хотел бы, чтобы там были главы, эпохи, но нет. Просто, скажем, в воскресенье я был еще сущий Пол Ньюман, и стоило щелкнуть пальцами, как мир услужливо расстилался у ног. Но вот пришел понедельник, и утром я не смог поймать такси. Лифтер сказал: “Поднимайся по лестнице”. Мойры столковались вышвырнуть меня вон. Некоторое время я все еще оставался хорош, но если цветок не поливать, он точно засохнет. Внимание к моей персоне иссякло, плоть увяла, и быстро. Что-то угасло в моем мозгу.

– Мозг изменился?

– Правила изменились, пока я спал. Меня вышвырнули из членов.

– Наверное, тебя сглазили.

– Не смейся, – помрачнел Лайнус. – Я правда думаю, что да, сглазили. Прокляли. Думаю, моя история как раз про это.

– А кто ж проклял?

– Да было кому. В романтической сфере мне недоставало устойчивости, долговечности. Это смущало, тревожило, и не только женщин, но и их матерей, отцов, дядьев, бойфрендов, мужей – раз за разом. За каждым свиданием крылись десятикратные неприятности. Я даже спрашивал себя иногда: стоило ли оно того?

– И как, стоило?

– Скорее всего, что нет. Но я все равно продолжал в том же духе. – Его передернуло. – Знакомо тебе такое понятие, Schadenfreude?

– Да.

– Ты знаешь, что это значит?

– Да.

– Это значит, что люди желают тебе зла и рады, если тебе досталось.

– Я знаю, что это, Лайнус. Злорадство. С немецкого Schaden переводится как вредный, злобный, Freude – как радость.

– Ладно, яйцеголовый, уймись. Здесь ведь полно говнюков, которые говорят, что знают то, чего на самом деле не знают. А теперь позволь спросить тебя вот о чем: ты сам когда-либо злорадство испытывал?

Нет, Боб не испытывал, по крайней мере, в сколько-нибудь значительной степени. Ему показалось вдруг, что это достойно сожаления; не сигнал ли того, что он прожил жизнь не на всю катушку? Лайнус согласился, что да, вероятно, так оно и есть.

– Это мощная штука, – сказал он, – все равно что стать свидетелем какого-нибудь тайфуна или землетрясения. Я имею в виду, что оно страшно, конечно, но в то же время каким-то образом еще и прекрасно. Как и велит природный социальный порядок. Думаю, что злорадство существовало еще до того, как на свете появился немецкий, ну или всякий другой язык.

– Зависть входит в число семи смертных грехов, – заметил Боб.

– Но злорадство – не просто зависть, Боб. Это зависть плюс месть. Знаешь, захватывающее было зрелище, видеть, как люди, кипя ненавистью, раскрываются, становятся сами собой. Некоторые из моих врагов так и говорили открыто, четко выражались в том смысле, что мне дано слишком много и что, на их взгляд, это несправедливо, что в их намерения входит установить равновесие.

– Что, применив силу?

– Иногда и силу, да. Но чаще то была мелкая подлость или попытка унизить. Также обычным делом было нашептать женщине, которой я добился, какую-нибудь неприглядную ложь про то, что я за личность. Или, пуще того, нашептать ей неприглядную правду про то, что я за тип. Но все это приводило всегда к одному и тому же, к моему возврату на рынок плотских утех. Торговля шла бойко, испытывать муки совести мне было недосуг – ну, до тех пор, пока меня вовсе не выставили за дверь.

Лайнус принялся потчевать Боба подробностями своих сексуальных приключений, наклонностями определенных партнерш, их причудами и повадками. Бобу претил грубый мужской взгляд на тайны и козни любовных игр. Безгрешен он не был, но чувствовал, что относиться к блуду как к спорту, в котором есть шанс победить, значит попирать и унижаться одновременно, и всегда мучил вопрос: зачем? Зачем это делать, когда можно, как вариант, не делать?

Лайнус заметил, что Боб не разделяет его энтузиазма, и замолчал.

– Никогда не увлекался подобными разговорами, – объяснил Боб.

– Солдату свойственно вспоминать битвы.

– С другими солдатами вспоминать.

– А разве ты не солдат, Боб? Ты что, не ходил на войну?

– Я любил только одну женщину в своей жизни, – сказал Боб.

Лайнус закрыл глаза и вдруг замер, будто погрузился в дремоту. Некоторое время спустя он шевельнулся, слегка приподнял веки и тихо спросил:

– А как по-немецки обозначить жалость, презрение и благоговение, когда их испытываешь все сразу, одновременно?

* * *

Боб сидел в закутке у окна на кухне и наблюдал за соседом, жившим напротив, тот сгребал листья у себя во дворе. Сосед был небрит, физиономия красная, одутловатая; кто знает, может, его мутило с похмелья, но выглядел он довольным, и Боб представил себя на его месте: запах земли и истлевающих листьев, сердце бьется чуть чаще, когда забрасываешь их в мусорный бак.

“А ведь воскресенье сегодня”, – подумал Боб, из чего следовало, что ему самому стоило бы заняться домашним хозяйством, так что вторую половину дня он провел на чердаке. Мысль состояла в том, чтобы навести там порядок, но, забравшись наверх, он наткнулся на архив документов и собрание памятных вещей, скопившихся за целую жизнь, про намерение свое позабыл, принялся их пересматривать и погрузился в себя.

По всей длине чердачного помещения тянулась стена из картонных коробок, аккуратно сложенных до самого потолка так, словно они поддерживали собой вес крыши. Боб всю жизнь испытывал болезненный страх перед аудитом, чем объяснялась его склонность ничего не выбрасывать: некоторые квитки хранились лет уже пятьдесят. Эти бумажки, если их рассматривать все вместе и одну за другой, могли бы служить дневником своего рода – в совокупной информации крылись сюжеты.

Взять, к примеру, отношения Боба с табаком: каждый день в течение семи лет он покупал пачку сигарет, вплоть до своих двадцати четырех, когда познакомился с Конни, которая тут же развернула запретительную кампанию, и тогда покупки утратили регулярность: передышка в неделю, потом снова за курево, перерыв в месяц, возврат и, наконец, после всяческих разбирательств – полный отказ от искушения никотином. Страсть к куреву притупилась, сошла на нет, но потом, когда Конни сбежала с лучшим другом Боба, Итаном Огастином, Боб купил блок сигарет и в тридцать шесть часов выкурил взатяг целых три пачки, сидел, очумелый, уязвленный, и прикуривал одну от другой. После этого ему стало так плохо, что его плоть приобрела зеленоватый оттенок, а слюна почернела, и он выбросил оставшиеся пачки в мусорное ведро и с тех пор уже больше ни одной сигареты не выкурил.

Боб нашел корешок билета на дневной показ фильма “Мост через реку Квай”, на котором был в тот день, когда умерла мать, и, глядя на корешок, вспомнил, как вошел в больничную палату, насвистывая музыкальную тему из фильма, и увидел, что кровать матери пуста и разобрана до матраса. Он вызвал медсестру, которая вызвала еще двух сестер, те заполонили комнату и стали виться вокруг, проявляя заботу. Свистящая мелодия, застрявшая в голове, наложилась на бедствие момента так, что у него вырвался тихий, дрожащий смешок, который он заглушил кулаком и который был принят медсестрами за проявление горя. Боб закашлялся и спрятал лицо. Он смеялся тогда не над смертью матери, а над смертью вообще, или над жизнью в целом, или над тем и другим в равной мере. На самом деле, кончина матери ввергла его в страх, страх перед тем, как он станет жить сам по себе в этом доме – том самом, где он жил и сейчас. Это было еще до знакомства с Конни и Итаном, но уже после того, как он устроился в библиотеку.

Тут Бобу пришло в голову просмотреть бумажки, помеченные датой его свадьбы, 12 июля 1959 года. Ему казалось, что за этот день чеков и билетиков должно быть много, но отыскался только один. Расписка была карандашом, дрожащей рукой и вся заглавными буквами: “воскр × 3 – ван ван шок”. Ниже была указана сумма в 2 доллара 75 центов. Еще ниже, прямыми буквами скоропись: “Поздравления + пожелания удачи! (Она тебе точно понадобится!!!)” Боб призадумался над распиской, не в силах поначалу понять, о какой покупке там речь.

Понемногу в сознании сложилась картинка: он, Конни и Итан сидят у киоска, в котором продавалась газировка, кроме них там никого нет, и все они пьют молочный коктейль. За десять минут до этого, на другой стороне улицы, в мраморных залах мэрии, где царила прохлада, Конни и Боб поженились, а Итан был у них шафером. После церемонии все трое стояли на тротуаре, прикрывая глаза от летнего солнца. Боб, довольный донельзя, смотрел на свою новехонькую жену. “Ты – Конни Комет”, – сказал он ей. “Что есть, то есть”, – сказала она. И когда Итан спросил: “И что теперь?” – Конни взмахнула рукой и указала букетом на киоск с газировкой на другой стороне широкого бульвара.

Они трое взяли друг друга под руки и сошли с тротуара; улица была пуста, но возникла машина, которая мчалась на них, сигналя, что приближается. Пустившись групповой рысью, они проскочили перед автомобилем, но затем Конни высвободилась из цепи и, развернувшись, успела швырнуть букет в открытое окно машины, когда та проносилась мимо. Водитель, пугало скоростных дорог, вцепился в руль так, что белели костяшки пальцев; букет упал ему на колени бомбой замедленного действия, и было радостно видеть, как седан соскальзывает через всю ширину дороги, в итоге с визгом свернув направо, на улицу с односторонним движением, и пропадает из виду.

Продавец газировки, старик в бумажной шляпе, нахлобученной на крапчатую голову, кивнул, когда трио уселось на красные кожаные табуреты. Он понимал, “что им надо”; по его словам, молодожены нередко приходили к нему после церемонии. Конни попросила продавца угадать, кто жених, и тот, оглядев Боба и Итана, сказал, что, никаких сомнений, это Итан. Они все расхохотались, и Боб громче всех, в надежде скрыть, как сильно задела его ошибка продавца газировки. Старик смутился; он потрепал Боба по руке и сказал ему: