Текст книги "Во имя Гуччи. Мемуары дочери"

Глава 8
Беременность Бруны

Моя мать говорит, что я могла бы стать спикером в парламенте Англии. По ее словам, я унаследовала от отца дар общения и красноречия, чем она сама не могла похвастаться.

– Ты такая красноречивая, совсем как Альдо, – говорит она мне. – Ты так хорошо выражаешь свои мысли, и язык у тебя хорошо подвешен! Убеждена, будь ты адвокатом, то убедила бы присяжных в невиновности кого угодно!

Как и большинство дочерей, обожаю, когда мама говорит, что во мне есть черты, напоминающие ей моего отца, я поступаю и говорю, как он, и даже внешне немного похожа на него. Это служит мне утешением – теперь, когда его нет. Он поистине замечательно владел речью. Со мной он говорил исключительно по-английски, но с матерью – всегда по-итальянски. На каком бы языке он ни общался, его речь блистала эрудицией, точностью мыслей и остроумием. Как и я, он мог любую фразу произнести так, чтобы она вызвала отклик в душе или защемила сердце.

Несомненно, наибольшее впечатление на маму произвели отцовские письма. И в те решающие дни, когда Пьетро настоял, чтобы они с мамой назначили день свадьбы, именно слова моего отца сыграли решающую роль.

В отеле «Савой» в Лондоне, где впервые блеснула звезда Гуччи, он сидел за столом, подавленный, на следующий день после их последней ссоры, и писал, пожалуй, самое проникновенное письмо.

Дорогая Бруна!

С печалью прихожу к заключению, что вчера, возможно, мы в последний раз обсуждали твое затруднительное положение. Хотя мне не хотелось бы усугублять и без того скверную ситуацию, я должен указать на некоторые серьезные недостатки твоего характера, которые повредят развитию твоей личности. Очевидно, за последние двадцать лет ты не вполне осознала всю важность самоуважения… ценность свободы мысли и права на собственный выбор… Тебе явно не хватает этих принципов, и ты позволила другим запугивать тебя и подчинять своей воле.

Далее он напоминал ей, что приближающийся день рождения, когда ей исполнится двадцать один год, будет знаком «яркого нового этапа» ее женственности, и все же она обречена на «мрачную перспективу» стать служанкой эгоцентричного мужчины, которому необходимо «обладать женщиной без равноправия, но именно оно делает отношения и жизнь по-настоящему сто́ящими». Это будет, писал он, «унизительный путь», «сродни самоубийству».

Вероятно, именно это сильное выражение и обезоружило ее – сродни самоубийству. Погубить себя заживо в браке с нелюбимым мужчиной, который обладал многими чертами тирана, присущими ее отцу. Или, возможно, после последней вспышки ярости Пьетро к ней пришло осознание, что мой папа на самом деле говорил правду. В отличие от Пьетро мой отец был ее «якорем», мужчиной, который обожал ее и мог подарить ей жизнь, выходящую за пределы ее самых смелых мечтаний. Его письма, несомненно, сильно повлияли на мою мать. Они создавали у нее ощущение собственной ценности – впервые в ее жизни.

С этими мыслями к матери пришло прозрение. Она осознала правоту папы и необходимость принять мужественное решение. «Я понимала, что́ должна сделать, – рассказывала она, – несмотря на то что мне по-прежнему было очень страшно».

Она позвонила Пьетро, не желая рисковать и встречаться с ним лично, и холодно сказала ему, что их помолвка разорвана. «Я вовсе не та женщина, которая тебе нужна, – сказала она. – Наши характеры никогда не притрутся. Мы слишком много ссоримся, и я устала от этого». Он уже слышал это и прежде, поэтому не верил ей до тех пор, пока она не вернула все сбережения, до последней лиры, и кольцо с жемчугом, которое ей никогда не нравилось. К ее удивлению, молодой человек, с которым она была связана с четырнадцати лет, молча принял ее решение, потратил сбережения на покупку спортивной машины и перебрался в Нидерланды, чтобы начать жизнь заново.

Мама осталась одна.

Словно отражение бурных событий ее личной жизни, за несколько дней до ее дня рождения Пий XII – единственный папа римский, которого она знала, впервые за двести с лишним лет уроженец Рима, – умер в возрасте восьмидесяти двух лет. После почти 20-летнего правления Святым престолом кончина чрезвычайно любимого народом первосвященника потрясла итальянский народ. Вслед за объявлением о его кончине, поступившим из летней папской резиденции в Кастель-Гандольфо, жизнь в столице Италии практически замерла. В течение девяти дней национального траура алтари и здания были задрапированы пурпуром. Сотни тысяч людей выстроились вдоль маршрута следования папского кортежа, и похороны папы Пия превратились в величайшую процессию из всех, что повидал на своем веку город.

По всей стране итальянцы собирались у своих радио– и телеприемников, следя за последними событиями в Ватикане, где еще не избрали нового понтифика. Поскольку магазины и офисы были закрыты – город скорбел по папе, своему заступнику в годы войны, – оставалось лишь сидеть дома и предаваться раздумьям. В обычных обстоятельствах мой отец, вероятно, улетел бы в Америку, но, узнав о судьбоносном решении моей матери бросить Пьетро, он решил остаться.

Именно во время этого долгого периода общественной скорби в непривычно теплый октябрьский день 1958 года папа пригласил маму встретиться с ним в его квартире. Ложь, которую ей пришлось сочинить для бабушки, чтобы оправдать свой уход, лишь усилила чувство вины, когда она вскочила в такси и попросила водителя отвезти ее в квартал Парьоли. Она точно знала, что́ произойдет, когда туда приедет. Как бы страшно ей ни было, она все равно решила ехать.

Папа, радушный и внимательный, открыл бутылку вина. Церковные колокола гулко звонили на пустых улицах. Воздух между ними, казалось, искрил от напряжения, и ее рука выдавала дрожь, когда она брала бокал. Чтобы создать непринужденную атмосферу, он показал ей квартиру. «Ей недоставало индивидуальности, и использовалась она только для одной цели», – рассказывала мама мне потом. Затем он повел ее в спальню.

В тот важный день отец взял девственность моей матери – или, как он иносказательно выразился, «сорвал розу без шипов».

Все четыре года дружбы с Пьетро она сохраняла свою непорочность. Полная решимости оставаться девственной до свадьбы, она отражала все наскоки своего жениха. После такого бурного ухаживания, решив, наконец, быть с моим отцом, она понимала, что на сей раз все по-другому, и ощущала бремя ожиданий.

«Он был у меня первым», – сказала она застенчиво. С того самого дня она и мой отец были неразрывно связаны – муж и жена в своих сердцах, пусть и не по закону.

Для моей матери этот первый опыт был и болезненным, и огорчительным. После соития она чувствовала себя грязной и грешной, особенно в священный день траура. Тот момент наверняка ощущал как священный и мой отец, держа ее в своих объятиях, – только по иным причинам. Хотя его всегда восхищали ее скромность и застенчивость, обнаружив, что она была девственницей, он был поражен до глубины души, и эта ответственность глубоко подействовала на него. Он оценил, что получил от нее нечто драгоценное, и, в свою очередь, почувствовал, что теперь она стала «его навсегда». Словно выключатель щелкнул в его голове, и чувства к ней перешли на иной, более высокий уровень.

Его Бруникки была чиста. Она принадлежит ему. Он никогда никому не позволит прикоснуться к ней.

К бесконечному облегчению матери, его страсть к ней не увяла. Напротив, он засыпал ее еще более пламенными любовными посланиями и знаками своей привязанности. В последующие дни они встречались так часто, как могли, – нередко в его квартире, – и он ни разу не дал ей повода усомниться в своей преданности.

Отбывая в очередную деловую поездку, он слал ей телеграмму за телеграммой с непрестанными уверениями в своей любви. Она не могла сомневаться в его пылкости, а поток писем помогал рассеять любые возможные страхи насчет того, чем он занимается за границей. Она старалась избегать мыслей о том, к чему приведут их отношения, и жизнь ее менялась так, как она даже представить себе не могла.

Все казалось почти идеальным до того дня в ноябре 1958 года, когда моя мать, которой исполнился двадцать один год, узнала, что беременна.

Прошел всего месяц со дня смерти папы римского. Когда до ее сознания начало доходить, какими могут быть последствия, она поняла, что жизнь рушится. Позор родить от него ребенка уничтожил бы ее, а в том репрессивном обществе, в котором они жили, урон, нанесенный репутации каждого из них, был бы непоправимым.

В наше просвещенное время, когда общество признает право женщины на выбор и аборт больше не находится под запретом, просто ошеломительно думать о страшных ситуациях, с которыми сталкивались тогда молодые женщины. Хотя в Британии аборт был легализован в 1967 году, а в США – в 1973 году, в Италии это случилось только в 1978 году, и даже тогда за эту операцию женщин отлучали от Церкви. До этих перемен буквально в каждой стране газеты печатали жуткие истории о женщинах, погибших от нелегальных абортов. В Италии по сей день есть немало врачей, которые отказываются проводить эту процедуру по «религиозным соображениям».

В Риме 1958 года для моей матери это означало одно: если бы она предпочла избавиться от ребенка и на нее донесли бы властям, ее могли бы отправить в тюрьму сроком до пяти лет. Папа аналогичным образом попал бы в тюрьму как отец незаконнорожденного ребенка. Мама уже заплатила большую цену за возможность быть с ним, но с некоторого момента этот эмоциональный долг должен был увеличиться вдесятеро.

Когда мама в конечном счете все равно потеряла ребенка, она чувствовала едва ли не облегчение. После выкидыша, вернувшись домой, она легла в постель и съежилась от боли в нижней части живота и поднимающейся температуры, вызванной инфекцией. Когда бабушка увидела, в каком состоянии находилась ее дочь, она решила, что дело в пищевом отравлении, и только когда она вышла из квартиры, моя мать смогла позвонить подруге и попросить о помощи.

Когда они снова встретились с отцом (это произошло несколько дней спустя), она, бледная и изнуренная, рассказала ему, через что ей пришлось пройти.

– Это было ужасно, Альдо, – всхлипывала она. – Я никогда не испытывала такой боли.

Разрыдавшись, она добавила:

– Почему это случилось? Что с нами станется? Как мы сможем теперь быть счастливыми?

Он был в ужасе, безостановочно целовал ее и обещал, что все будет хорошо.

– Бруна, я никогда не позволю тебе снова так страдать, – уверял он.

Несмотря на его заверения, внутри нее что-то безвозвратно изменилось. Мой отец лишил ее невинности в столь многих отношениях, что она больше не узнавала себя. Куда подевалась та милая, улыбающаяся «Нина», молодая женщина, полная надежд? Теперь она, казалось, увязла в отношениях, не имевших будущего.

Внезапно в Риме появился Пьетро, который ненадолго вернулся из Голландии. Он стал еще красивее, чем прежде, и, когда она согласилась прокатиться с ним в его маленьком красном кабриолете MG, который он непринужденно вел по улицам Рима, она осознала, от сколь многого отказалась.

В порыве эмоций она пришла в квартиру моего отца и сказала:

– Я живу ложью, Альдо. И больше не могу это выносить. Я словно потеряла свое лицо. Мне следовало остаться с Пьетро и жить честной жизнью.

Его чистосердечная реакция смутила ее, и она не нашлась, что ответить. Упав на колени и разразившись слезами, мой отец сказал, что не может смириться с будущим без нее.

– Обещаю, Бруна, farò di te una regina[22]22
  Я сделаю тебя королевой. (Примеч. пер.)


[Закрыть], – выразительно говорил он ей. – Если ты будешь на моей стороне, то смогу завоевать весь мир. Без тебя я ничто.

И снова его цветистые выражения заставили таять ее сердце. Никто не любил ее так, как он. Никто другой не умел говорить о любви так красиво. Она знала: будь что будет – он защитит ее. Как бы ни льстил ей интерес Пьетро и краткая фантазия о беззаботной жизни, на самом деле для нее существовал только один мужчина, и его звали Альдо Гуччи.

Глава 9
Новый этап в жизни Альдо и Бруны

Роман с женатым мужчиной – должно быть, одна из самых сложных и душераздирающих коллизий, в которую может попасть женщина. Полностью зависимая от прихотей и обстоятельств своего любовника, она вынуждена дожидаться, пока он ускользнет от семейных обязанностей, чтобы провести с ней пару драгоценных часов, прежде чем вернуться к своей другой жизни.

В Италии любовницу называют l’amante, то есть возлюбленная, и именно возлюбленной стала моя мать, хотя она всегда утверждала, что мой отец был женат скорее на работе, чем на жене. Именно бизнес поглощал львиную долю его времени и внимания.

– Другой женщиной постоянно была семейная компания Гуччи, – рассказывала она. – Всегда только и слышала: Гуччи, Гуччи, Гуччи…

Тем временем она продолжала работать в офисе, из которого он руководил своей растущей империей; но вскоре офис переехал в более просторное помещение, через несколько домов по той же улице, по адресу виа Кондотти, дом восемь. Тогда же в Нью-Йорке он приобрел здание, которое присмотрел некоторое время назад, – дом 694 по Пятой авеню, на углу Восточной 58-й улицы. Новый магазин квартировал в престижном доме в стиле бозар[23]23
  Бозар – эклектичный стиль архитектуры, продолжавший традиции итальянского Ренессанса и французского барокко.


[Закрыть], в котором также расположилась гостиница «Сент-Режис», родная сестра «Уолдорф-Астории».

Время от времени он брал мою мать с собой в поездки, всегда заказывая разные номера, чтобы избежать нежелательных пересудов. Обычно он возил ее обедать или ужинать в их любимые рестораны, после чего следовали вечерние свидания в его номере. Молодая и влюбленная, она была согласна на любое время, которое он мог предложить ей, хотя большинство ее подруг уже были замужем за ровесниками и рожали детей. Ее собственная жизнь словно была поставлена на «паузу».

Ирония состояла в том, что, хотя ей была неприятна скрытная, нелегальная природа их отношений, ни в какой иной ситуации она не была бы счастливее, чем в обществе папы. И разница в возрасте не была для нее проблемой. Он был настолько харизматичен и молод душой, кипел такой неуемной энергией, что тот факт, что ему было за пятьдесят, совершенно не волновал ее. Она не требовала от него большего, чем он мог дать, понимая, что он никогда не сможет развестись. Это было невозможно не только по юридическим основаниям (развод был окончательно ратифицирован в Италии только в 1974 году): они с Олвен были родителями и главами семейства, образ которого он годами пестовал как династический, благородный и безупречный. Скандал был просто немыслим.

Задолго до того, как моя мать узнала некоторые данные, если она высказывала беспокойство по поводу Олвен, мой отец уверял ее, что у его жены есть все, что только можно себе представить: «Она живет в уютном доме, у нее есть летний дом в Англии и трое сыновей, которые ее обожают. Чего еще можно желать?»

Он также заботился о своих сыновьях, Джорджо, Паоло и Роберто, чтобы они ни в чем не нуждались, даже если маме было очевидно, что он редко демонстрировал им свою отцовскую привязанность. Работая в семейной компании и зная, что их судьба – когда-нибудь встать во главе фирмы, эти молодые люди были гораздо ближе ей по возрасту – лет на пять-десять старше ее, – и к тому времени у них в общей сложности уже было семеро собственных отпрысков. Джорджо жил и работал в Риме, а остальные сыновья – во Флоренции. Моя мать временами видела их, когда они приезжали в магазин на виа Кондотти; она кивала им в знак приветствия и говорила buongiorno [доброе утро. – Пер.] наряду со всеми остальными работниками.

«Я о них особенно и не думала, – рассказывала она. – Они были частью жизни твоего отца, к которой я не имела никакого отношения. Он завел этот порядок – полное разделение – и никогда не обсуждал своих детей со мной, если это не было связано с деловыми вопросами или письмом, которое я должна была напечатать».

Итак, почти через год после начала романа моя мать привыкла к странному расписанию своей запутанной любовной жизни. Каждое утро она просыпалась в постели, в которой спала все детство, садилась в автобус, ехала на работу и проводила весь день в офисе, видясь с моим отцом при всякой возможности. Он сделал все от него зависящее, чтобы после такой длительной и напряженной охоты их отношения выглядели легкими, так что, пока она не начинала беспокоиться о будущем или о том, что их выведут на чистую воду, ей удавалось справляться с этим двусмысленным положением. Мама примирилась со своим странным новым миром. По крайней мере, так ей казалось.

Чтобы подтвердить свою преданность и сдержать обещание, данное ей после того, как она в сердцах обронила, что лучше жила бы с Пьетро, мой отец купил для нее новую квартиру в районе Балдуина, недалеко от виллы Камиллучча. Эта квартира с ее огромной террасой, несколькими спальнями и ванными комнатами и помещением поменьше для горничной была более чем вдвое просторнее квартирки, в которой жила семья матери, и она могла делать с ней все, что ей заблагорассудится.

«Он взял и купил ее мне не задумываясь. Вот так-то! – говорила она. – Я была изумлена, и этот поступок действительно заставил меня почувствовать себя особенной; но, право, это было чересчур».

В какой бы восторг ее ни привел новый дом, она понимала, что в случае переезда ей пришлось бы во всем признаться матери. Поскольку моя тетка Габриэлла была занята супружескими и материнскими обязанностями, а дядя Франко перебрался на Сардинию, теперь ей приходилось обманывать только бабушку. Однако мама могла не волноваться. Моя бабушка Делия была отнюдь не дурой и уже некоторое время обо всем догадывалась. «Да, я с самого начала все поняла, – заявила она дочери. – И знала, что ты не будешь счастлива с Пьетро. У меня к тебе только один вопрос, Бруна: теперь ты счастлива?» Когда бабушка увидела, как мамино лицо просветлело и она могла свободно говорить о любимом мужчине, ответ стал ей ясен. Проявив бесконечное сочувствие и понимание, женщина, с которой мне так и не представилось шанса познакомиться, пообещала хранить секрет моей матери.

Когда мама впервые повезла бабушку посмотреть квартиру в Балдуине, та была в восторге от перспективы жить в таком прекрасном, полном воздуха доме, просторном и светлом.

«Она о таком и мечтать не могла, – говорила мне мама. – Она бродила по комнатам, как потерянная. Сказала, будто на луну попала. Она поняла, что я в хороших руках, и была рада такому повороту в моей жизни».

Дух этой квартиры определенно отличался от мрачной атмосферы, которую они оставили в прошлом, на виа Мандзони. Ради соблюдения приличий они решили говорить друзьям и родственникам, что маме как ценному сотруднику компании предложили пользоваться квартирой одного из управляющих за сниженную плату. Именно за дверями этой квартиры бабушка впервые встретилась с моим папой, и – к облегчению мамы – они сразу понравились друг другу. Они родились в один год, что, должно быть, создавало для обоих странное ощущение. Когда бабушка увидела, как он ведет себя с ее дочерью, то поняла, что он полностью предан маме.

«Этот мужчина бросит тебя только тогда, когда умрет», – предсказала моя бабушка, самоучка-ясновидящая; это еще одно ее пророчество, которое со временем сбылось. Когда мама передала мне ее слова, помнится, я еще подумала, что бабушка была удивительно проницательной женщиной. Из всех моих бабушек и дедушек именно с ней я больше всего хотела бы встретиться.

Когда мои родители счастливо обосновались в своем новом доме, этот период ознаменовал новый этап в их жизни. Благодаря моему отцу они не знали тревог и гораздо свободнее общались друг с другом – теперь маме больше не нужно было скрывать правду от бабушки. Когда папа мягко предложил ей оставить работу в компании, ей тут же вспомнилось желание Пьетро контролировать ее жизнь, но отец умел уговаривать. Он настаивал: так им будет проще держаться подальше от любопытных глаз, которых было полно в магазине, и обещал материально заботиться о ней. «Это также означает, что ты сможешь свободно ездить со мной, – напомнил он ей, – и носить все те вещи, которые тебе приходилось все время прятать!» Уступая весомости таких аргументов, хоть маме не хотелось отказываться от своей независимости, в итоге она согласилась.

Мой отец продолжал осыпать ее подарками – сумочками, обувью, одеждой – даже купил ей магнитофон, чтобы она могла слушать своих любимых исполнителей, в том числе Доменико Модуньо[24]24
  Доменико Модуньо – итальянский певец, композитор, актер и общественный деятель. В 1958 г. был дважды удостоен премии «Грэмми» за песню «Nel Blu Dipinto di Blu».


[Закрыть], Клаудио Виллу[25]25
  Клаудио Вилла – итальянский певец. Делит с Доменико Модуньо рекорд по числу побед на Фестивале песни в Сан-Ремо. Вилла побеждал там в 1955, 1957, 1962 и 1967 гг.


[Закрыть] и других итальянских певцов того времени. Покупал ей украшения и кольца.

«Столько колец! Обожаю кольца, – говорила она, с иронией добавляя: – Кроме того жемчужного, которое подарил мне Пьетро».

Отец повез ее на выходные в Париж (сейчас мне это кажется таким романтичным жестом!), забронировав номер в «Отель де Крийон» неподалеку от Елисейских Полей. Он возил ее в Неаполь на своем «Ягуаре», а оттуда они садились на паром до Капри, где – в «золотые времена» этого острова – нежились на солнце у бассейна в отеле «Квисисана» и бродили по улицам, заглядывая на прославленную Пьяццетту ради аперитива. Заложив основу традиции, которой придерживался многие годы, мой отец покупал матери крохотную золотую подвеску буквально в каждом городе, где они побывали, и она цепляла их на шарм-браслет, который потом подарила мне на 45-летие. Я очень дорожу им, как и отцовским кольцом-печаткой.

Он был ее наставником, а она чувствовала себя его женой во всех отношениях – кроме фамилии. Но, даже несмотря на то, что он возил ее по самым прекрасным городам мира, она все равно ощущала себя зрительницей этой жизни, которую видит сквозь щелочку.

«Я сама себе напоминала страуса, проведя бо́льшую часть своей жизни, зарывшись головой в песок, – говорила она. – Я находилась там, но, по сути, меня там не было. Смотрела, но не видела. На самом деле я не понимала ценности всех этих переживаний, пока не стала гораздо старше».

Отец продолжал клясться ей в любви, которую описывал как «чистую и огромную». По-прежнему покупал ей подарки, от мехов до ювелирных украшений, – подобные вещицы она видела только на посетителях их фирменного магазина. Однако масса этих знаков его любви так и лежала в коробках или висела на плечиках в ее гардеробе, поскольку это скрывалось от взглядов посторонних.

«Где то золотое ожерелье с бриллиантами, которое я купил тебе, Бруна? Почему ты его не носишь?» – подобные вопросы очень часто слетали с губ моего отца; его раздражало, что она носила подаренные им вещи только тогда, когда он просил ее об этом. А потом он вспоминал, что она никогда не была склонна к хвастовству, предпочитая броскости простоту. Даже ее новая квартира казалась слишком большой для нее, поэтому она пользовалась лишь половиной площади, что соответствовало маминым потребностям, чтобы сделать свое жилье accogliente, уютным. Когда отец предложил купить ей новую машину, она отвергла идею о новом купе или роскошном седане, выбрав вместо них подержанный «Форд».

Ее скромность была приятным разнообразием для мужчины, обычно окруженного хвастливыми, разодетыми в пух и прах женщинами из мира гламура, в котором он вращался. Возвращаясь с коктейль-вечеринки или званого ужина, он редко рассказывал о том, что там происходило, предпочитая сосредоточивать свое внимание на любимой. Несмотря на свое положение главы развивающегося роскошного бренда, он не считал себя «знаменитостью» в современном значении этого слова и всегда жил довольно экономно. Полагаю, он, будучи сыном своих родителей, которые знавали трудные времена, отчасти унаследовал их осмотрительность.

В сущности, в моем отце вообще было мало того, что ассоциируется у большинства людей с брендом GUCCI.

Он действительно создал выдающийся феномен, но сделал это без всякой задней мысли вроде «посмотрите на меня, разве я не чудо?». Он действовал в соответствии с собственным представлением, поддерживая высокие стандарты, заложенные его отцом. В нем было инстинктивное чутье, смесь креативности и предпринимательства, которые проявились в идеальное время. Он был подобен художнику, рожденному творить, только холстом ему служила мода, а кистью были товары, которые он умел координировать с уникальным чувством стиля.

Людям порой бывает трудно отделить то, что они видят в наших магазинах, от нашей повседневной жизни. Хотя мой отец владел виллой Камиллучча с ее многочисленной прислугой и официальными ужинами, это было скорее ради блага семьи и чем-то вроде развлечения. Он не был снобом и не бахвалился тем, что имел. Вообще говоря, его частная жизнь имела мало общего с гламуром и роскошью, которые ассоциируются с его брендом. Приходя домой, он снимал пиджак и садился ужинать, довольствуясь простыми блюдами из пасты. Ему вполне хватало бокала кьянти и обычной, «честной» еды, без икры и шампанского.

В те первые дни, всякий раз, разлучаясь с моей матерью, он скучал по ней так отчаянно, что снова брался за перо. То любовное письмо доставляли с огромным букетом цветов, то он изливал душу в словах, написанных синими чернилами. «Я ощущаю твое присутствие во всем, что делаю, во всех решениях, которые принимаю, – писал он из Манхэттена. – Как-то раз ты велела мне перестать писать «чепуху», а вместо этого писать о том, чем я занимаюсь и т. д. Так вот, я занимаюсь тем, что постоянно думаю о тебе, желаю тебя и мечтаю обо всем том, что мне хотелось бы сделать с тобой».

Во время необыкновенно жаркого лета 1960 года он находился в Риме, рядом с ней, когда почти все римляне, как обычно, покинули знойный город. Самый жаркий день того года выдался 22 августа, когда температура достигла +37  градусов. Это была та неделя, когда в Вечном городе открылись XVII Олимпийские игры. Лучшие моменты Игр показывали по телевидению еще со времен берлинской Олимпиады 1936 года, но эти Игры были первыми, которые транслировались в Соединенных Штатах и по всему миру. По такому случаю был построен новый стадион, и некоторые исторические памятники, например базилика Максенция и Аппиева дорога, использовались для спортивных состязаний, чтобы продемонстрировать самые известные исторические сокровища города.

Хотя значительная часть делового и торгового Рима была закрыта на ежегодные каникулы, включая и магазин Гуччи, моя мать получила роскошную возможность смотреть величайшие в мире спортивные соревнования на экране новенького черно-белого телевизора. Папа купил его, чтобы она и бабушка могли смотреть свои sceneggiati – популярные итальянские мелодрамы, основанные на классической литературе и разбитые на небольшие эпизоды.

Моя бабушка, которой больше не нужно было работать, в беспокойном забытьи лежала на диване, ослабленная вирусом, который вывел ее из строя на несколько недель. Бледная и изнемогающая от жары и высокого давления, она тем не менее утверждала, что поправляется. Только 1 сентября, в один из самых жарких дней, когда она совсем сдала, мама поняла, насколько серьезно ее состояние.

– Бруна… мне нехорошо, – с трудом выдохнула бабушка, и мама сразу же позвонила в офис отцу, но ей сказали, что он на встрече и поговорить с ним нельзя. К тому времени, как он получил ее сообщение и прислал личного врача, маму нашли без сознания рядом с бабушкой.

Делия умерла. После целой жизни тяжелой работы и трудного брака ее сердце попросту не выдержало. Ей было пятьдесят пять лет.

Она похоронила мужа, вырастила детей, увидела, как они нашли собственный путь в этом мире. Жизнь вместе с моей матерью в Балдуине должна была стать для нее ярким новым началом, и ее внезапная кончина, должно быть, явилась для мамы ужасным потрясением.

Осиротевшая, оставшаяся, в сущности, без родственников, о которых стоило бы упомянуть – после отчуждения сестры и брата, – моя мать была безутешна. Оглушенная дозами успокоительных средств, она слегла и была слишком надломлена, чтобы присутствовать на похоронах, которые состоялись на том же кладбище, где был предан земле мой дед по матери, Альфредо.

Мой отец взял на себя все хлопоты и в отсутствие матери позаботился о том, чтобы церемония прошла гладко. Франко прилетел домой с Сардинии, была и Габриэлла вместе со своей семьей. Им хватило одного взгляда на изысканно одетого джентльмена, который оплатил панихиду, чтобы сразу понять, кто это пошел на такие жертвы и почему их сестра с матерью жили в Балдуине. Они обменялись понимающими взглядами, но вслух ничего не сказали, и вскоре после короткой панихиды все разъехались, каждый в свою сторону.

Внезапного осознания своей полной изоляции в этом мире вполне хватило, чтобы у матери сдали нервы. За сравнительно небольшой отрезок времени она потеряла обоих родителей, отдалилась от родственников, отказала жениху, забеременела, бросила любимую работу и жила в постоянном страхе разоблачения. Предыдущий год жизни вместе с бабушкой, возможно, был для нее самым счастливым, но теперь женщины, к которой она была болезненно привязана с детских лет, больше не было, и мама не могла представить себе мир без нее.

Теперь у нее оставался только мой отец, который, как она боялась, почти наверняка умрет раньше нее: «С этого дня я жила в постоянном смертельном страхе, что он тоже скоропостижно скончается, оставив меня бездомной и осиротевшей. Он все время уверял меня, что у него отличное здоровье, но я-то знала, что он никогда не будет зависеть от меня так, как зависела я, и эта мысль приводила меня в ужас».

Почти бесчувственная от скорби, моя мать оставалась в постели на попечении врача и неброской governante, гувернантки, молодой испанки по имени Мария, которая прежде работала у моего отца горничной на вилле Камиллучча. Однако что бы он ни делал для моей матери, она, похоже, никак не могла избавиться от депрессии.

Ближе к концу года он не на шутку встревожился – особенно учитывая, что приближалось ее первое Рождество без бабушки, – и купил ей билет в Нью-Йорк на теплоход «Леонардо да Винчи». Мария поехала с ней в качестве дуэньи, а он пообещал присоединиться к ним вскоре после Рождества.

Это может показаться невероятным, однако моя мать полностью преобразилась через считаные дни пребывания на борту этого роскошного лайнера. Смена обстановки совершенно изменила ее настроение. Расслабляясь в великолепной каюте, самая молодая девушка, плывшая первым классом, она погрузилась в мир фантазий, где возродила себя. Будучи ребенком, она наблюдала, как ее мать шила красивые платья, и воображала себе иную, гламурную жизнь. Находясь в открытом море, свободная от чужих представлений о ней, она могла носить такие наряды и наконец осуществить свои грезы.

Когда я думаю о ней сейчас, мне трудно в это поверить, но история, которую она поведала о себе другим пассажирам, была такова: она – невеста успешного юриста, который женится на ней, как только она прибудет в Манхэттен. Возможность притвориться той, кем она не была, дарила ей удивительную свободу и позволяла воображению свободно парить. Всю свою молодую жизнь она оставалась просто Бруной Паломбо – послушной дочерью властного отца и девушкой, чья жизнь вращалась вокруг традиции и долга. Теперь же она была недосягаема для всей паранойи и риска скандала, которые преследовали ее в последнее время. Она не только завела новых друзей; ей вручили приз как самой красивой молодой женщине на борту.