Текст книги "Во имя Гуччи. Мемуары дочери"

Моя милая Бруникки, надеюсь, ты понимаешь, что я не преувеличиваю. Я просто до безумия влюблен в тебя! Что касается меня, пока буду уверен в твоей привязанности и буду чувствовать, что никогда тебя не потеряю, буду считать тебя своей единственной большой любовью; клянусь, я сделаю все, о чем ты попросишь! Нам необязательно появляться на людях. Я не стану пытать тебя, не стану делать ничего, чтобы мучить тебя или заставлять стыдиться; все, чего я прошу, – это чтобы ты любила меня и наши души сливались в одну, словно в вечном объятии. Я люблю тебя, Бруна, я очень, очень люблю тебя и не перестану говорить тебе об этом, потому что это правда, превыше и больше всего и всех. – хххх А.

В наши времена торопливых электронных писем и SMS, увы, ни один мужчина никогда не написал мне подобного письма. Какие чувства испытывала моя мать, держа этот хрупкий листок бумаги в руке и ощущая всю его нематериальную весомость? Она говорила мне потом: «Это было невероятно. Я чувствовала, что для него что-то значу».

Никто никогда не обнажал перед ней душу до такой степени. Выбранные им слова и стремительные признания в любви затронули глубокие струны в ее сердце. Ей пришлось ущипнуть себя, чтобы поверить, что это письмо действительно от дотторе Гуччи – мужчины с положением, живого воплощения стиля и грации. Успешный предприниматель, он в равной мере непринужденно чувствовал себя и с членами королевских семейств, и с обычным прохожим на улице. И вот теперь он изливал свою душу «невинному созданию», девушке, едва вышедшей из подросткового возраста и имевшей весьма скромное происхождение. Как такое вообще было возможно?!

Несколько минут она сидела неподвижно на своем сиденье, глядя в окно на проплывавшие мимо уличные сценки. Все виделось как в тумане – вот матери выгуливают маленьких детей, пожилые люди с трудом пробираются сквозь толпы людей, заполнивших город в час пик. Видела, как идут парочки, держась за руки и открыто демонстрируя свою любовь. Она говорила мне: «Помнится, я подумала: а ведь никто из них так не беспокоится о последствиях, как я».

В «Римских каникулах», одном из самых популярных фильмов тех лет, который мама впервые смотрела вместе с Пьетро и много раз пересматривала со мной годы спустя, несчастная принцесса, в исполнении Одри Хэпберн, влюбляется в простого смертного – репортера, роль которого сыграл Грегори Пек. Однако даже в такой голливудской фантазии двое влюбленных не смогли соединиться. После волшебного времени, проведенного вместе, они вынуждены расстаться – оба с разбитыми сердцами. Моя мать не могла мысленно не возвращаться к финалу этого фильма – он всегда трогал ее до слез, – и гадать, на что она могла рассчитывать с таким человеком, как папа.

– Я пришла к выводу, что именно так все и будет со мной и твоим отцом, – говорила она. – Все это казалось совершенно невозможным…

Вложив письмо в конверт и сунув его обратно под одежду, она старалась не думать о высказанной нежности или страсти, которую оно едва могло скрыть. Слова моего отца запали ей в сердце, но, прочитав это письмо, она должна была решить, сохранить его как вечный знак привязанности отца или сжечь (таким был ее первый импульс). Добравшись до дома, она торопливо прошла прямо в свою спальню и спрятала письмо на дне обувной коробки под комодом – под деньгами, откладываемыми на ее будущее с Пьетро. Она больше ни разу не позволила себе снова перечесть его из страха перед теми эмоциями, которые оно могло в ней пробудить. Она даже не сообщила отцу, что получила письмо, избрав путь наименьшего сопротивления.

Если она надеялась, что это письмо станет последним, то ошибалась, недооценивая степень его одержимости.

Найдя новую отдушину для своих чувств, причем такую, где он мог открывать их любимой так, чтобы она не возражала и не перебивала его, мой отец снова и снова подносил перо к бумаге. Он молился о том, чтобы лавина писем, которые он посылал ей, в конечном счете послужила его цели и снесла могучим потоком сопротивление моей матери. Это сработало.

Она была польщена не только его вниманием, но и неприкрытой ревностью к тому времени, которое она проводила с Пьетро – папа всегда называл его местоимением «он». Это острое соперничество заставило ее осознать, что, каким бы безумием это ни казалось, существует возможная альтернатива ее браку с человеком, с которым она ощущала себя связанной на всю жизнь. Мало того, мой отец настойчиво утверждал, что, выйдя замуж за Пьетро, она отринет свой шанс на счастье и жизненные возможности. «Я хочу, чтобы ты увидела, как здесь все прекрасно, – писал он ей из своего номера в «Савой-Плаза» в Манхэттене. – Отель [и] номер – просто мечта. Нью-Йорк – это по-настоящему роскошная жизнь; это то, о чем я часто с тобой говорю, – как замечательно жить так, как живут здесь!» И добавлял: «Чем чудеснее рама, тем острее я ощущаю отсутствие прекрасной картины».

Его слова заронили семя в разум молодой женщины, которая все свое детство не знала ничего, кроме скудости и отсутствия любви своих ближних, кроме моей бабушки. Она не представляла, что когда-нибудь побывает в таком месте, как Нью-Йорк, или на собственном опыте познает ту прекрасную жизнь, о которой говорил мой отец. Вероятно, он был ее единственным шансом повидать мир.

В другом письме папа пытался припугнуть мою мать, говоря о том, что, если она будет продолжать отвергать его, возможно, он будет вынужден отказаться от ухаживания за ней. Он писал: «Я напрасно пытался заставить тебя узреть свет, но мои авансы уйдут в пустоту, если твое намерение – скрепить печатью свою любовь с ним и при этом просто выбросить свое будущее… Любая другая несчастная душа сдалась бы давным-давно, столкнувшись с подобными обстоятельствами».

Он не раз писал о «жгучем и спонтанном призыве» его «болящего сердца» и о своем глубоком сожалении, что не видит перспектив для их «красивой и возвышенной» любви. Он признавался в другом письме (написанном в три часа ночи, когда не мог уснуть, думая о ней): «Словно сам воздух, которым я дышу, уже не такой, каким он бывает, когда ты рядом». Он часто повторял, какая это для него внутренняя «агония» и «пытка» – не быть с ней. «Люби меня, Бруна. Я молюсь о том, чтобы ты любила меня все больше и больше и сочла меня достойным своей привязанности… Желания наших душ быть вместе и вырасти в нечто удивительное… неразделимы до конца нашей жизни… Позволь мне любить тебя вечно. Клянусь, ты об этом не пожалеешь – я буду доказывать это тебе с каждым проходящим днем».

Время, проведенное вдали от моей матери, начало тяжело сказываться на нем, и хуже всего были воскресенья. В какой бы точке мира он ни находился, офисы были закрыты, даже обругать было некого, и вместо того чтобы совершенствоваться в своем ремесле, его служащие предавались как раз тому личному и семейному времяпрепровождению, которого в своей семье он был лишен уже многие годы. Это были праздные, напрасно потраченные дни (как он всегда думал), особенно в Риме. Предоставленный самому себе, он обедал с Олвен, их сыновьями и семьями сыновей на вилле Камиллучча. Оказываясь в другой стране, он надевал шляпу и бесцельно блуждал по улицам, растравляя свою душу воображаемыми картинами, где моя мать была с Пьетро. Держит ли она его за руку, когда они идут куда-то вместе? Заключена ли она в его объятия, целует ли его в губы? «Как я завидую ему!» – писал он, прибавляя, что эта мысль ранит его сердце.

В другое воскресенье он снова писал своей возлюбленной из-за границы: «Я хочу знать обо всем, что ты делаешь и где бываешь… чем ты занималась, спрашиваю я себя… и хочу, чтобы ты знала, как сильно люблю тебя и как ужасно страдаю от этого».

Едва ступив на европейскую землю, он посылал телеграмму или – еще более дерзко – звонил ей домой. Делая вид, что ему необходимо поговорить со своей секретаршей по срочному делу, связанному с работой, он вежливо извинялся перед моей бабушкой или дядей Франко, чтобы не вызывать у них подозрений. Неловко переминаясь у телефона, пока домашние подслушивали ее разговор, мама могла отвечать лишь «si, dottore» [«да, доктор». – Пер.] или «no» [«нет»] на бесконечные вопросы о том, как скоро он сможет ее увидеть. Эти короткие односложные ответы не приносили удовлетворения ему и лишь вызывали еще большую панику у нее.

В поезде, возвращаясь из Флоренции, папа писал: «Завтра утром я поспешу в офис… Такую страсть никак не может вызывать бизнес; это жгучее желание увидеть… драгоценность – само воплощение добродетели, формы и грации с такими чудесными глазами и проникающим в душу выражением, которая едва бросает на меня взгляд, прежде чем отвернуться, ибо она настаивает, что все напрасно».

При любой возможности и под любым предлогом он старался выкроить время побыть наедине, умоляя «всего о пяти минутах доброты». В удачные дни он брал ее с собой обедать в Ristorante Alfredo на виа делла Скрофа, заведение, знаменитое своими фирменными фетучини. Едва усевшись за стол, он снова шептал о том, как сильно любит ее и как жаждет побыть с ней вдвоем. Он любовно называл ее Ниной или Никки (сокращенно от Бруникки).

Очарованная его шармом, соблазненная его письмами и завороженная волшебными местами, куда он приглашал ее, она согласилась сопровождать его уже без Вилмы, и в отсутствие любопытных чужих ушей ее сопротивление ослабло.

– Я люблю тебя, Бруна, – вздохнул однажды мой отец, когда рука его лежала на столе мучительно близко от ее руки. Она почти чувствовала возникшее между ними притяжение. – Неужели ты не видишь, что мы созданы друг для друга?

Подняв глаза от стола, она прошептала в ответ:

– И я тебя люблю, Альдо, – и увидела, как его лицо осветила радость.

Следующее присланное им письмо говорило о том, какой «безжалостный груз» свалился с его сердца и как, решив игнорировать «суровую реальность», которая окружала их, он внезапно был охвачен «взрывными ощущениями… любви и верности». Он писал: «Как чудесно любить тебя, моя обожаемая Бруна… Я безумно люблю тебя». Он уверял ее, что теперь, когда он знает о ее истинных чувствах к нему, они «обязаны друг перед другом» не совершать опрометчивых шагов и не «топить» их любовь. «Ты так молода и красива, и твоя жертва, несомненно, больше, чем моя… Я знаю, что наша судьба – быть вместе… ты завоевала мое сердце, и я принадлежу тебе».

И когда она читала эти строки, прорастало семя, из которого выросла их судьба – а со временем и моя.

Глава 7
Что стало переломным моментом

Уверена, все мы храним в памяти те головокружительные дни, когда только-только влюбились в кого-то и мысли об этом человеке поглощали каждую минуту нашего бытия. Лично я определенно ощущала эти чувства чаще, чем мне хотелось бы признавать.

Казалось, и мои родители ничем не отличались от других влюбленных. Папа уже некоторое время был влюблен без памяти, но теперь и моя мать начала стремиться к их романтическим встречам с таким же волнением. Смеясь над его шутками, она слегка прислонялась к его плечу, когда он шептал ей на ушко любовные глупости за ужином и вином, и упивалась своим ощущением того, что ее обожают и дорожат ею – и это состояние не омрачается «подводными течениями», столь свойственными их отношениям с Пьетро.

– Я была Алисой в Стране чудес, – рассказывала мне мама. Она дерзнула поверить, что, хотя их любовь и была окутана завесой тайны, но у нее появлялся шанс на иную жизнь. Увы, счастье было окрашено растущими опасениями, что их отношения в конечном счете обречены, и постоянным страхом разоблачения – особенно со стороны Пьетро. Это едва не случилось однажды в пятницу, когда ее жениха не было в городе, но он позвонил домой сразу после установленного ее братом «комендантского часа» – девяти часов вечера – и выяснил, что ее нет дома. На следующее утро, когда Пьетро приехал, чтобы забрать ее, он казался чем-то озабоченным и сказал ей, что ему, мол, надо ненадолго заехать домой, прежде чем они проведут день вместе. Когда они добрались до его дома, он запер ее в гараже и грозно навис над нею, требуя отчета, где она была прошлым вечером.

Дрожа от страха и заикаясь, она стала утверждать, что была в местной пиццерии с подругой, но быстро осознала свою ошибку, когда он напомнил ей, что эта пиццерия закрыта. Моя мать никогда не видела Пьетро таким возбужденным. Он схватил ее за руку, потребовал назвать ему имя «подруги» и стал угрожать, что она не выйдет живой, если не скажет ему правду.

– Это была Вилма, женщина, с которой я работаю! – выкрикнула она. – Когда мы увидели, что ресторан закрыт, мы решили пойти померить платья. Я клянусь! Клянусь могилой моего отца!

Тогда Пьетро стал требовать отвести его к Вилме, а она умоляла не позорить ее. В какой-то момент, когда он усадил ее в машину, чтобы направиться к Вилме, она попыталась сбежать, но он схватил ее и с силой усадил обратно. «Я была в ужасе», – рассказывала потом мама.

Ей потребовалось несколько минут, чтобы успокоить его, но, немного остынув, он поставил ей ультиматум.

– Мы женимся! – объявил Пьетро. – Выбирай день в октябре, ближе к твоему дню рождения. Я достаточно долго ждал.

До этого дня – маме должен был исполниться двадцать один год – оставалось меньше трех месяцев. Это означало, что к концу 1958 года – самого бурного года в жизни моей матери – ей суждено стать законной женой Пьетро.

Опасаясь его возможной реакции в случае отказа, она неохотно согласилась. «А что еще мне оставалось?» – говорила она мне. Годом раньше она приняла его предложение и знала, что единственный достойный выход из этой ситуации – сдержать данное ею слово. Пришло время положить конец безумию ее интрижки с моим отцом. Ей еще повезло, что она не зашла слишком далеко.

Однако при мысли, что придется сообщить эту новость папе, у нее едва не случился нервный срыв. Мысленно перебирая причины, по которым следовало завершить их роман, она играла в адвоката дьявола, – с этой игрой мне предстояло близко познакомиться, – бесконечно перебирая все «за» и «против». В конце концов, если дотторе Гуччи был из числа тех, кто изменяет своей жене, то он наверняка со временем начнет обманывать и ее. А если они действительно решат быть вместе, в случае разоблачения оба могут оказаться в тюрьме, к своему вечному позору.

Множество противоречивых мыслей вызывало смятение. К ней снова вернулась бессонница. В тревожные ночи (они стали для нее обычным явлением, чему я сама часто была свидетельницей) ей снились кошмары, и она просыпалась, перепуганная и дрожащая, не имея возможности с кем-нибудь поделиться своими ночными страхами.

Папа чувствовал, что ее тревожит какая-то новая беда, и попытался снова достучаться до нее. Он написал ей среди ночи после одного ужасного свидания за ужином, во время которого она едва ли произнесла пару слов. Его письмо лежало на ее рабочем столе на следующее утро, когда он снова летел в Штаты через Атлантику.

Прошла всего пара часов после того, как я пожелал тебе спокойной ночи. …Ты повернулась и пошла прочь так, словно незнакомка в ночи и наши сердца никогда не соприкасались. Мое драгоценное сокровище, какая это была мука, какая пытка! Я знаю, что ты меня любишь. Знаю это, потому что ты сама мне призналась, и это сделало меня неописуемо счастливым и наполнило мою душу радостью. Вот почему я понимаю твой трепет и ощущаю тревогу в немом языке любящего сердца!..

Ей пришлось ждать возвращения моего отца мучительный месяц, и тогда она собралась с мужеством, чтобы сказать: его чувства к ней абсурдны, и им нужно прекратить встречаться. Расстроенный, он спросил ее, что изменилось за это время, и тогда она рассказала ему о ярости своего жениха. Снова повторив, что их отношения аморальны, незаконны и в конечном счете невозможны, она объявила: «В октябре я выхожу замуж за Пьетро», – а потом поспешила выйти из кабинета.

Не имея возможности дотянуться до нее никакими иными средствами, мой отец снова захлестнул ее волной писем, чтобы попытаться удержать рядом – по крайней мере, духовно. В этих письмах он умолял ее «не позволить занавесу опуститься так скоро». И предостерегал ее, говоря, что она готова смириться с будущим, которое лишит ее «главной составляющей счастья», и ей нужно тщательно обдумать негативные последствия такого выбора. Он сам, писал мой отец, несчастен и «одинок среди бури» и полон решимости «сражаться за жизнь, которой стоит жить». Уверял ее, что их совместное будущее не так невозможно, как она воображает, особенно при «средствах, имеющихся [в его] распоряжении». Утратив ее общество, он возвращался на свою виллу – «в холодный, пустой за́мок, лишенный кислорода и атмосферы, позволяющей [ему] дышать».

Свое письмо он завершал драматически: «Я торжественно клянусь перед Богом, что, если моей душе будет отказано в возможности духовного роста, я превращусь в циника, озлобленного и безжалостного… Никогда не смогу изгнать тебя из своего сердца».

Втайне она обожала его романтические увертюры и упивалась каждым словом, погружаясь в любовное письмо по пути домой.

Прочтя очередное послание, она бережно складывала листок и прятала его под блузку, ближе к сердцу. Какой бы путь ни выбрала, она знала: у нее навсегда останутся его прекрасные, пусть и безответные письма.

Всякий раз, когда она отвергала его ухаживания и напоминала ему о приготовлениях к свадьбе, которые шли полным ходом, он писал ей очередное письмо; и тон его писем становился все более отчаянным. Он даже пытался воздействовать на нее, прибегая к «шоковой терапии» и полностью прекращая общение между ними, но это молчание продлилось ровно десять дней. Отчаяние его было столь велико, что моя мать опасалась, как бы он не заявился на ее свадьбу, чтобы закатить сцену. В ожидании приближающейся роковой развязки он предпринял последнюю попытку убедить ее быть с ним, пока еще есть время.

Прости меня, если, несмотря на мое обещание не возвращаться к этому спору, снова скажу, как важно для меня подносить перо к бумаге… Я люблю тебя, Бруна, люблю так, что, возможно, это выходит за границы твоего понимания… Наше чувство – это дар Божий… Ты должна хорошенько поразмыслить… это важное решение, отложи все, это переломный момент, Бруна, переломный.

На сей раз ему удалось достучаться. С приближением октября ее сомнения нарастали, и она все больше понимала: брак с Пьетро наполнит ее жизнь сожалениями. Разве мать не предостерегала ее, что спустя три дня она прибежит обратно домой? Неужели решение быть с любимым мужчиной чем-то хуже, чем замужество с нелюбимым? Мой отец ссылался на собственный опыт: лучшие годы своей жизни он провел в браке из-за ошибки молодости.

Он писал ей с некоторой горечью: «Счастье – это духовное благо, которое человек необязательно находит в браке. От нас зависит, сумеем ли мы распознать и верно истолковать этот божественный дар. Все прочее – лишь компромисс, горькое прозябание, способное угнетать душу до полного искоренения любви. Знаю это по собственному опыту… Я поддался давлению, не спросив совета у своего сердца. Теперь этот важнейший источник, который питает наши сердца, полностью пересох во мне. Мне трудно так жить и печально! Иногда материальное благополучие способно это компенсировать… но не всегда, – на самом деле, почти никогда».

В то лето папа устроил вечеринку для своих сотрудников у себя дома, в то время, когда его жена навещала родственников и была в отъезде. «Ты должна прийти, – убеждал он мою мать. – Это будет веселая вечеринка. Там будут все остальные. Будет выглядеть странно, если ты не придешь».

Она еще ни разу не бывала в домах, подобных вилле Камиллучча. В сопровождении Николы, Лючии и других коллег, которые были одеты в вечерние платья или костюмы, она с нескрываемым восхищением бродила по саду, любуясь величественной красотой. «Это был один из лучших вечеров в моей жизни, – рассказывала мать. – Играл оркестр, и официанты в белых смокингах подавали шампанское, канапе и коктейли у бассейна». Гости танцевали при свете разноцветных фонариков под популярные песни вроде «Nel blu dipinto di blu» и «’A tazza ’e café». Огромные блюда с закусками были выставлены на столы, покрытые белыми скатертями и украшенные живыми цветами.

К концу вечера отец вышел на танцпол, остановил музыку, взял микрофон и произнес замечательную речь о том, какой долгий путь прошла семья Гуччи: «С вашей помощью мы можем развивать эту компанию, чтобы обеспечить великолепное будущее нам всем». Это была воодушевляющая, объединяющая речь, и все аплодировали ему, а моя мать стояла посреди толпы и с гордостью смотрела на этого мужчину – она больше не была уверена, что сможет отказаться от него.

На следующее утро на ее рабочем столе лежал маленький сверток. Внутри него была кассета с сопроводительной запиской, объясняющей, что это подборка музыки с вечеринки, а также запись речи моего отца. Маме весь день не терпелось прийти домой, чтобы прослушать запись на кассетном магнитофоне ее брата. Убедившись, что на кассете нет никаких компрометирующих посланий, она с волнением дала ее послушать бабушке, а рядом сидел дядя Франко.

Пару дней спустя мой отец позвонил матери домой из своего отеля в Нью-Йорке. Он хотел сказать, как жаждет снова увидеть ее. Мама молча выслушала его, а потом сказала:

– Мне нужно идти, дотторе. Уже поздно.

– А, ты собираешься ложиться в постель, – вздохнул он. – Я ревную! Скоро ты будешь в объятиях Морфея.

Никто из них не догадывался, что произошло параллельное подключение: Франко, который звонил домой, чтобы пожелать моей бабушке спокойной ночи, случайно подключился к разговору и подслушал их. По голосу с тосканским акцентом он сразу же узнал того человека, чья речь была записана на маминой кассете, и понял, что между его младшей сестрой и ее боссом что-то происходит.

Если бы на следующее утро моя бабушка отлучилась из квартиры, уверена (судя по рассказу о том, что произошло дальше), дядя Франко вполне мог бы избить мою мать до бесчувствия. Я лишь однажды встречалась с Франко (единственное, что осталось в памяти, он был толстый), но из того, что слышала о нем, он представлялся мне очень похожим на моего деда Альфредо, то есть человеком мрачным и непредсказуемым. Понятие семейной чести было священной традицией в итальянских семействах задолго до истории Ромео и Джульетты, но сегодня трудно представить, что ее следствием могли быть и телесные наказания.

Вернувшись домой после рабочей смены, этот молодой человек, считавший себя главой семьи и защитником добродетели сестры, прямо с порога ворвался в ее комнату. «Puttana!» – вскричал он, назвав ее шлюхой, и принялся бить ее по лицу. Она упала на пол под градом ударов, но он продолжал ее избивать, пока моя бабушка не вбежала в комнату и не встала между ними, крича сыну, чтобы тот остановился:

– Франко! Нет! Ты убьешь ее!

Чувствуя, что, должно быть, зашел слишком далеко, дядя попытался взять себя в руки, а бабушка опустилась на колени рядом с мамой, которая, пытаясь защититься от ударов, подтянула колени к груди и закрыла лицо. Стоя над ней и дрожа от ярости, Франко обвинял сестру в том, что она навлекает позор на семью.

– Она помолвлена! – вопил он. – И путается с другим мужчиной за спиной у Пьетро!

Видя, что бабушка его не слушает, он предупредил маму:

– Так вот, я преподам этому твоему дотторе Гуччи урок, который он не забудет. Я его убью! – и выбежал за дверь.

Мама была в ужасном состоянии, ее лицо покрылось синяками, губа была рассечена. Левый глаз уже начал заплывать. Всхлипывая, она пыталась объясниться, но бабушка велела ей не разговаривать. Помогая дочери подняться на ноги, бабушка поддерживала ее, пока она ковыляла в кухню, где можно было обработать травмы.

Несмотря на собственные раны, единственное, что беспокоило маму, – это папа. Ей чудилось, как дядя Франко врывается в магазин или нападает на него на улице, и она настояла, чтобы бабушка позволила ей позвонить в магазин и предупредить папу. Только после этого она легла в постель и пролежала, покрытая синяками, целую неделю.

Когда несколько часов спустя Франко вернулся домой, ничем не показав, где был все это время, бабушка убедилась, что он все же не виделся с Гуччи. Еще через несколько часов зазвонил телефон, и Делия с удивлением услышала знакомый голос на другом конце линии.

– Это Альдо Гуччи, – холодно проговорил мой отец. – Я хотел бы поговорить с Франко Паломбо.

Лежа в постели, мама, затаив дыхание, слышала, как ее брат взял трубку и согласился встретиться с папой у входа в отель «Медитерранео» на виа Кавур. Через несколько минут Франко вышел из квартиры, с силой хлопнув дверью. Позднее отец рассказывал матери, что, когда они встретились, вся бравада Франко моментально слетела с него, как только он оказался лицом к лицу с элегантным господином в шляпе, сидевшим за рулем «Ягуара». Вместо того чтобы «преподать ему урок», как грозился Франко, он смиренно принял приглашение сесть на пассажирское сиденье.

Включив на полную мощность свой легендарный шарм, мой отец уверил дядю, что тот неправильно все понял. Он добавил:

– Я очень люблю вашу сестру и высоко ценю ее навыки, но питаю к ней глубокое уважение и никогда не воспользовался бы преимуществами своего положения.

У обведенного вокруг пальца Франко не оставалось иного выхода, кроме как поверить ему на слово. Он даже извинился перед мамой, когда вернулся домой.

Она сказала брату, что не сердится, но на самом деле так и не смогла простить его. Больше она не рисковала тайно встречаться с моим отцом. После угроз Пьетро и физической расправы Франко было ясно, что, если их с папой когда-нибудь разоблачат, последствия уже будут не только сугубо моральными и даже юридическими, но – потенциально – станут вопросом жизни и смерти.

К тому времени, когда отец попытался «еще один, последний раз» затронуть тему их любви, чаша ее терпения переполнилась.

– Ты не создал в моей жизни ничего, кроме хаоса! – вскричала она. – Ты – причина всех моих несчастий. Basta [довольно. – Пер.]!

Точка. Ее любовный роман с Альдо Гуччи завершен, и чем скорее он с этим смирится, тем лучше будет для всех.