Текст книги "Во имя Гуччи. Мемуары дочери"

Когда отец звонил, чтобы поговорить с ней через радиорубку, он поначалу удивлялся, узнавая, что ее нет в каюте. Где же она может быть? – недоумевал он, прогоняя ревнивые мысли. Когда это случилось снова, далеко не в первый раз, он впал в раздражение и бросил радиооператору: «Неужели так трудно найти одну пассажирку? Или вы полагаете, что она прыгнула за борт поплавать?!» Пока он возмущался, та женщина, которую продолжал называть в своих письмах «вихрем, лишившим покоя все [его] существо», завоевывала в его отсутствие новые сердца, сидя за капитанским столиком.

Но однажды пронизывающе холодным ноябрьским утром, когда теплоход дал гудок и вошел в глубокие воды реки Гудзон, приближаясь к острову Манхэттен, фантазии моей матери угасли. Строго следуя инструкциям отца, она надела теплое шерстяное пальто и вышла на палубу, чтобы увидеть статую Свободы, прорисовывающуюся сквозь холодный туман. Как и многие итальянцы, она мечтала когда-нибудь посетить Соединенные Штаты. Она слышала, с каким энтузиазмом мой отец рассказывал о Нью-Йорке, необыкновенном городе, который ему полюбился. И вот она была здесь – ей это удалось!

Однако вид знаменитой статуи Свободы лишь испортил ей настроение – не будет молодого красивого юриста, встречающего ее на причале, не будет подготовки к свадьбе. В сущности, она вообще сомневалась, что когда-нибудь станет невестой. И папы не было там, чтобы встретить ее. Они не увидятся еще месяц! Она была одинока, если не считать неразговорчивой компаньонки, в далекой и чужой стране.

«Я никогда не любила Америку так, как любил ее твой отец, – признавалась она впоследствии. – Это была его мечта, а не моя».

Несмотря на краткую передышку от тревог во время путешествия по океану, первый взгляд, брошенный ею на «землю свободных и родину храбрых», не вдохнул в нее мужества. Как не избавил и от призраков прошлого или темных теней над тем, что часто казалось ей несбыточным будущим.

Ее новый временный «дом», который мой отец арендовал у знакомого, был явно старомодным образчиком китча, с расписными потолками и унитазом в виде трона. Гротескные украшения крепились к поверхностям клейкой лентой, чтобы никто, не дай бог, не сдвинул их с места, а мебель была покрыта прозрачной пленкой. Не имело значения то, что квартира располагалась почти в центре города: мама никого там не знала и не представляла, куда можно пойти. Погода ухудшалась, превратившись в типичную для Восточного побережья США зиму со снегом и льдом, в результате чего им еще меньше хотелось выходить на улицу.

Замкнутые в четырех стенах и не имевшие друзей, эти две женщины провели Рождество дома, выставив на стол заказанные из фастфуда блюда: пиццу, гамбургеры, картофель фри и кока-колу.

К тому времени, когда в конце декабря приехал мой отец, он нашел свою возлюбленную подавленной как физически, так и эмоционально – и понял, что его план сработал с точностью до наоборот. Поскольку приближался канун Нового года, он повез ее в тот город, какой, он надеялся, послужит ей тонизирующим средством, – в Лас-Вегас, стоящий посреди пустыни Мохаве. Этот центр развлечений с его пальмами, стремительными силуэтами американских машин и повсеместными огромными неоновыми вывесками, известный под названием «город греха», был не похож ни на что из виденного ею прежде. Роскошные отели и казино, такие как «Сэндс» и «Дезерт Инн», гудели от возбуждения. Это была эпоха «крысиной стаи»[26]26
  «Крысиная стая» – команда деятелей американского шоу-бизнеса 1950-х и 1960-х гг., которая группировалась вокруг Хамфри Богарта и его супруги Лорен Бэколл. В начале 1960-х лидеры «крысиной стаи» – Фрэнк Синатра, Дин Мартин, Сэмми Дэвис – часто выступали в клубах Лас-Вегаса и на телевидении с импровизированными комическими и музыкальными номерами.


[Закрыть] и «Одиннадцати друзей Оушена»[27]27
  «Одиннадцать друзей Оушена» – американская криминальная комедия 2001 г. режиссера Стивена Содерберга.


[Закрыть], где ежевечерне выступали Фрэнк Синатра, Сэмми Дэвис-младший и Дин Мартин. Только что был выпущен хит Элвиса Пресли «Viva Las Vegas», и вскоре на Стрипе[28]28
  Лас-Вегас-Стрип – примерно семикилометровый участок бульвара Лас-Вегас.


[Закрыть] должны были выступать The Beatles. Как жаль, что я не была достаточно взрослой тогда, чтобы увидеть Вегас во времена его расцвета!

Когда моя мать глядела на заполненные игровые столы и пьющих мартини любителей крупных ставок, играющих в блек-джек, рулетку и крэпс – точь-в-точь как в кино, – ее глаза горели. Отец понял, что правильно сделал, привезя ее в Вегас, хотя и немного остерегался дать ей волю в казино.

Взволнованная всем увиденным, она поддалась свойственному ей азарту, поддразнивая отца и уговаривая поиграть с ней в рулетку перед ужином. Папа не раз в своей жизни шел на основательно просчитанный риск в деловой сфере, но он никогда не был азартным игроком, поэтому купил ей на сто долларов фишек, а сам пошел к барной стойке выпить коктейль. Если он думал, что вскоре она вернется к нему под бочок, то ошибался. Она все не появлялась. Он допил свой коктейль и пошел искать ее. Каково же было его потрясение, когда он увидел ее во главе стола с рулеткой в окружении подбадривавших ее воздыхателей, а горка фишек перед ней выросла в шесть раз!

– Бруна! Come hai fatto?[29]29
  Как тебе удалось? (Примеч. пер.)


[Закрыть]– не веря своим глазам, спросил он, спеша увести ее, пока она не проигралась.

Смеясь от радости, мама согласилась остановить игру, но при одном условии.

– Сегодня я буду угощать тебя ужином! – вскричала она. Это была маленькая, но важная победа. С тех пор как она ушла с работы, мама целиком зависела от моего отца. Ей хотелось для разнообразия побаловать его, и этот жест глубоко его растрогал.

Мать говорила, что выражение его лица, когда она выхватила у официанта из рук счет в конце их трапезы, «стоило каждого броска костей!» Мой отец был ошеломлен открытием – новой гранью Бруны, которая пребывала в превосходном расположении духа, наслаждалась жизнью, но при этом не теряла контроля. Казалось, он никогда не любил ее сильнее, чем в тот миг.

Глава 10
Рождение дочери

Мой отец обожал торговаться. Прирожденный коммерсант, он ничто так не любил, как сбить цену у конкурента и совершить выгодную для себя сделку. Когда я была ребенком, он проделывал это не раз и не два.

Помню один эпизод в британском винном погребке, когда несчастный продавец совершенно был сбит с толку.

– Если бы вы предложили мне 10-процентную скидку при покупке десяти бутылок вина, – втолковывал ему отец, – я купил бы десять бутылок, а не пять, и вы заработали бы больше денег.

Его логика была неопровержимой, но продавца все равно приходилось уговаривать. Когда он, наконец, уступил, папа выставил на прилавок еще две бутылки и сказал:

– Итак, за двенадцать бутылок я получаю 12-процентную скидку, верно?

Продавец в конечном счете согласился, хотя у него глаза полезли на лоб, когда он увидел отцовский бумажник, распухший от купюр. Папа смеялся всю дорогу домой.

Для него вопрос заключался не в экономии денег, но в самой игре – поединке умов с собратом-торговцем, – и это выводило мою мать из себя. Она скорее ушла бы из магазина, чем стала бы позорить себя тем, что называла «базаром». Тем не менее она не могла удержаться от смеха всякий раз, когда отец выходил победителем из какой-нибудь заковыристой сделки.

В последующие годы я находила это ее смущение немного смешным, учитывая, как она в конечном счете торговалась с ним по поводу всего на свете – начиная с количества времени, которое он проводил с ней, и заканчивая серьезными жизненными решениями. Это была ее характерная черта, которой он всегда восхищался; она начала развивать в себе это свойство после поездки в Соединенные Штаты. По ее собственному признанию, переживания, связанные с Америкой, изменили ее.

Из неопытной девочки-подростка она превратилась в повидавшую свет молодую женщину, намеревавшуюся всерьез изменить свою жизнь и начать проявлять больше внимания к делам.

Для начала она решила съехать с квартиры в Балдуине. Та была слишком велика для одной женщины, да и находиться в этих пустых комнатах без бабушки было для нее невыносимо. Она сдала квартиру в аренду, и папа подыскал ей другую, более подходящую, поблизости от своей старой холостяцкой квартирки в квартале Парьоли, неподалеку от парка Вилла Боргезе. Еще одно важное изменение в ее жизни – решение больше появляться на людях. Она так наслаждалась путешествием на теплоходе и пребыванием в Вегасе, что, вернувшись в Рим, стала планировать встречи с Николой или Лючией по вечерам, после окончания их работы, и с другими друзьями, с которыми какое-то время не общалась.

Следующие полгода моя мать вела беспечный образ жизни, а отец по-прежнему летал по миру, проверяя работу уже существующих магазинов и планируя открытие новых. Он продолжал жить по своему обычному расписанию, проводя неделю в одном городе, потом неделю в другом; этот цикл означал, что мама обычно виделась с ним каждые четыре недели. Он уже давно задался целью открыть отделение в Лондоне, и всякий раз, прилетев в Англию, чтобы присмотреть потенциальное помещение, останавливался в отеле «Савой», где в юности работал мой дед. Он просматривал подробные характеристики разнообразных магазинов, сдаваемых в аренду, и в конечном счете заинтересовался помещением на Бонд-стрит.

По маминому совету он назначил Николу одним из менеджеров. Мама знала, что Никола горит желанием вернуться в Лондон, и это назначение стало бы для него трамплином, чтобы расширить предприятие и посмотреть мир. Никола пришел в восторг, а моя мать была рада ему помочь.

Замыслы моего отца по расширению бизнеса в Америке осуществились беспрепятственно, когда он открыл магазин в Палм-Бич, штат Флорида. Носящий простое название «150, Уорт», этот магазин на Уорт-авеню сразу же стал местной достопримечательностью. Его открытие совпало с запуском в производство новой сумки на ремне, названной в честь Жаклин Бувье Кеннеди, очаровательной молодой жены нового американского президента Джона Кеннеди, который заступил на президентский пост в январе 1961 года. В дополнение к сумке «Джеки» (мгновенно ставшей хитом после того, как Жаклин сфотографировалась, позируя с этой сумкой) мой отец также выпустил гармонирующие туфли, изготовленные непосредственно для нее.

В мае 1962 года мои родители отправились на Пальма де Майорку, один из Балеарских островов у побережья Испании. Они провели там несколько идиллических дней, подыскивая виллу у моря, где моей матери предстояло провести лето с теми немногими друзьями, которые знали о ее романе. Папа намеревался приезжать при любой возможности. Он был в прекрасном настроении и наконец-то целиком принадлежал ей, вдали от бурлящей деловой жизни. На обратном пути, возвращаясь домой, они остановились на уик-энд в Мадриде и устроили себе романтический ужин, чтобы отпраздновать день рождения отца – ему исполнилось пятьдесят семь лет. Это был волшебный вечер, скрашенный выступлением гитариста фламенко и севильских танцовщиц, и они позабыли обо всем, блаженствуя вдали от любопытных глаз.

«Не помню, чтобы мы еще когда-нибудь были так счастливы», – с ностальгией вспоминала мама.

Вскоре от былой радости не осталось и следа, когда она обнаружила, что снова забеременела – на этот раз мною. Несмотря на все их предосторожности, я была зачата в один блаженный миг в Мадриде. Это было то время в их жизни, когда они были преданы друг другу, но, как ни печально, мое появление грозило разрушить хрупкое счастье.

Память о тех муках, которые испытала мать, потеряв первого ребенка, вызвали эмоциональный срыв. Они с отцом никогда не обсуждали возможность еще одной беременности и не представляли, что будут делать на этот раз. Вообразите себе ее страх. Как могла она думать о появлении ребенка при таких обстоятельствах? Риск был слишком велик и потенциально способен стереть все, к чему они с отцом стремились.

Мою мать, которая была близка к истерике, необходимо было буквально привести в чувство.

– Все будет хорошо, Бруна, – говорил отец, крепко взяв ее за плечи. – Ты родишь этого ребенка. У тебя будет наилучший возможный уход, и когда ребенок появится, живой и здоровый, я позабочусь о вас – о вас обоих. Обещаю.

– Но как, Альдо? – в слезах стонала она. – Где? Это невозможно!

– Мы родим этого ребенка, – настойчиво проговорил мой отец и добавил с улыбкой: – И он будет носить мою фамилию. Tutto è possibile[30]30
  Все возможно. (Примеч. пер.)


[Закрыть], Нина.

Оказалось, что все действительно возможно.

Отец был спокоен и утешал ее; интуитивно она поняла, что может довериться ему, но все равно ей было страшно. Как они смогут сохранить это в тайне? А как же его другая семья? Олвен и его сыновья всегда маячили где-то на периферии сознания, хотя редко упоминались в их разговорах. Мама даже не помышляла вмешиваться в папины решения, но все же переживала из-за того, как он будет справляться с возникшей ситуацией.

Несмотря на драматические перемены, они оба не стали менять своих планов на лето. Однако, вместо того чтобы с нетерпением готовиться к материнству, она сходила с ума от страха перед вероятностью (весьма реальной), что кто-то может разоблачить ее истинное лицо – беременную любовницу женатого мужчины.

Мне, пережившей беременность трижды, очень хорошо знакомо это ожидание. В нем присутствует волнение от того, что ты создаешь новую жизнь вместе с любимым мужчиной, а после третьего месяца ты уже можешь объявить об этом миру. Потом появляются первые признаки движения, время от времени – толчки. Но у моей матери ничего этого не было. Для нее существовали только проблемы, и чем крупнее становилась я внутри нее, тем сильнее нарастала ее тревога.

Ко времени возвращения в Рим она куталась в свободные пиджаки и многослойную одежду, но когда прошло пять месяцев, стало ясно, что она больше не может скрывать свой живот. Ее положение требовало решительных мер.

– Ты должна переехать в Лондон, – внезапно объявил мой отец. Не склонный к панике, он, казалось, был совершенно спокоен, сообщая эту грандиозную новость.

Мама пришла в ужас.

– В Лондон? Но зачем? Я там никого не знаю!

– Никола работает на Бонд-стрит, и тебя сможет сопровождать Мария, как и в Нью-Йорке.

Вскоре стало ясно, что отец уже некоторое время планировал ее отъезд. Он проработал все детали со свойственной ему дотошностью и договорился, чтобы ее наблюдал ведущий гинеколог лондонской клиники на Харли-стрит. Поскольку на Вест-Энде открылся новый магазин GUCCI и ему необходимо было постоянно ездить в Уолсолл для закупки кож, он заверил ее, что у него теперь есть законная причина чаще бывать в Англии.

– Я стану часто приезжать и обязательно буду с тобой, когда родится наш сын, – обещал он, целуя ее в лоб и еще раз повторяя свою убежденность, судя по протеканию беременности, что родится мальчик.

Не в силах осмыслить все это до конца, мама, по крайней мере, испытала облегчение, узнав, что Мария будет с ней все это время. Хотя мама никогда не считала испанку своей подругой, она понимала, что не раз скажет ей «спасибо» за компанию. А вот присутствие Николы было просто даром Божьим, и она едва могла поверить в свою удачу: он будет в Лондоне, причем благодаря ей.

Момент ее отъезда к британским берегам был продиктован сроком беременности, так что с приближением конца года мама стала нервно собираться к отъезду из Италии. Мой отец только что отбыл в очередной зарубежный вояж, поэтому ей предстояло переезжать без него, но через пару недель они должны были встретиться в Лондоне. Однажды в ноябре 1962 года, когда моя мать готовила к консервации свою квартиру, ожидая возвращения Марии, которая отлучилась по какому-то делу, зазвонил телефон. Она надеялась, что это папа, который хочет пожелать ей счастливого пути.

– Pronto? – сказала она в трубку, произнеся обычное итальянское приветствие.

Это была Мария.

– Io non parto[31]31
  Я не поеду. (Примеч. пер.)


[Закрыть], – сказала она. И повесила трубку.

Потрясенная, мама направилась в комнату Марии и обнаружила, что ее шкаф пуст и все вещи исчезли.

Может быть, это время, проведенное вместе в Нью-Йорке, заставило испанку передумать, а может, ее испугало то, что придется провести еще одну зиму в чужой стране, – кто знает. Она ничего не объяснила маме и не дала шанса уговорить ее.

У мамы не оставалось иного выхода, кроме как сесть в самолет, летевший в Лондон, чтобы родить меня в чужой стране. Для человека, который прожил всю свою жизнь в уютно привычном окружении, это, должно быть, было ужасающей перспективой.

«Можешь себе представить, каково мне было? Необходимость постыдно прятаться! – говорила она мне спустя многие годы, содрогаясь при этом воспоминании. – В 1960-е это стало бы громким скандалом. Одинокая женщина – и беременна! Я бежала из Рима, словно ночной воришка!»

Папа однажды писал своей Брунине, умоляя ее «не уступать формальностям, общественному мнению или внешним влияниям, которые помешают [нашему] желанию любить друг друга», и прибавил: «Поверь мне, моя милая, ты никогда об этом не пожалеешь!» В тот момент, когда колеса шасси отрывались от взлетной полосы, глядя в иллюминатор, она совершенно точно «жалела об этом» и чувствовала себя покинутой, как никогда прежде.

Шел дождь, когда водитель такси высадил ее перед шестиэтажным многоквартирным зданием из красного кирпича, которое ей отныне предстояло называть своим домом. Расположенная в Найтсбридже на Кэдоган Гарденс, с видом на огороженную площадь с воротами, ее квартира имела большое эркерное окно и длинный коридор, в который выходили двери комнат. Почти деревенская атмосфера этого района с деревьями и мощенными булыжником дворами – и это в самом сердце такого большого города – приятно удивила ее. Она знала, что папа заручился помощью супружеской пары местных жителей на случай любых неожиданностей – при условии строгой секретности, – и это еще больше успокоило ее.

Тем не менее моя мать оказалась в чужой стране, где все говорили на языке, который она едва понимала (и слишком нервничала, чтобы пытаться на нем разговаривать). Потом история начала повторяться, потому что – точно так же, как когда-то в Нью-Йорке, – Лондон попал в ледяные объятия суровой зимы. Только на этот раз все было намного хуже. То, что начиналось как снегопады, быстро превратилось в «большой мороз», который установился под Рождество, и холода продолжались до начала марта. Были сильные, как бури, вьюги, а на юго-востоке Англии море в нескольких местах замерзло. Лондон отделался сравнительно легко, но обледенелые тротуары были слишком опасны, чтобы мама могла выходить на прогулку: на них можно было легко поскользнуться.

Запертая в клетке своей квартиры, так же, как тогда на Манхэттене, она негодовала, потому что снова оказалась в подобном положении, лишившись возможности нормально жить.

«Когда с тобой обращаются, как с тайной, ты, как правило, и живешь тайно», – печально говорила она мне. Одна в своей квартире, она с нетерпением ждала каждого международного звонка от отца и печалилась из-за того, что он больше не писал ей таких прекрасных писем, как в начале их ухаживания. С каким удовольствием она снова читала бы его беглый затейливый почерк, передающий слова его обожания: «Наша судьба – быть вместе, – я это чувствую!»

Однако судьба отца, похоже, посылала ему все большую занятость, превращая его жизнь в американских горки, с которых он никак не мог соскочить. Гуччи давно и прочно прописался на карте мира, как и планировал, и слишком увяз в бизнесе, чтобы позволить ему расширяться без личного надзора. Его цветистые обещания «вечной преданности и поддержки» казались маме пустыми, когда он был далеко, а она оставалась в страхе и одиночестве.

Мама была бы безутешна, если бы не общество Николы. С тех самых пор, как он вошел в их с отцом жизнь, этот красивый молодой человек, к трудоустройству которого она приложила руку, стал почти членом семьи – до такой степени, что мой отец сам предложил, чтобы Никола переехал в квартиру, где моя мать ожидала родов. Его присутствие оказалось настоящим подарком для нас обеих.

Этот любящий повеселиться римлянин, о котором моя мать отзывается как о «первом ангеле, который вошел в [ее] жизнь», познакомил ее с британским сериалом «Улица Коронации». Они оба обожали этот сериал, не в последнюю очередь потому, что их бесконечно развлекал непривычный северный акцент и невообразимые количества чая, которые потребляли его персонажи. Если маме не хотелось идти ужинать в ресторан, они варили пасту и садились, подобрав под себя ноги, перед телевизором, чтобы посмотреть американские фильмы и другие программы. Никола бредил Калифорнией и отчаянно хотел попасть в Голливуд, город его грез. После просмотра фильмов вроде «Гиджета» и «Пляжной вечеринки» у него возникла «розовая мечта» жить в Малибу в окружении красивых молодых серфингистов. «Вот куда я однажды уеду!» – говорил он маме. К счастью для нее, пока он находился в Лондоне, у нее под боком, и она была безмерно благодарна за это.

Мой отец прилетел в Хитроу в конце февраля 1963 года, накануне моего рождения. Поскольку он уже был отцом троих сыновей, они с матерью сделали вывод, что у нее тоже родится мальчик. В то время ультразвук еще не нашел широкого применения в британских больницах, и пол плода невозможно было узнать наверняка. Тем не менее они были уверены в появлении на свет сына и даже выбрали имя – Алессандро. Их уверенность была настолько велика, что они даже не подумали об имени для девочки.

В отличие от наших дней, в 1960-е годы мужчины редко присутствовали при родах. Мой отец не был исключением. Он не сидел рядом с Олвен, ожидая рождения их детей, и рассказывал моей матери, что вместо этого ходил на танцы. Она говорила мне потом: «Я и не хотела, чтобы он был там, и не рассчитывала на это. Сам факт, что он прервал свой маниакально плотный рабочий график, чтобы находиться в это время в клинике, был красноречивее всяких слов».

Пока мама терпела болезненные схватки, мой отец спокойно удостоверился, что она в надежных руках, а потом отправился ужинать и смотреть кино. Представьте себе его удивление, когда, вернувшись в клинику вечером, он услышал от медсестры: «Поздравляю! У вас родилась дочь!»

Я пробилась в этот мир с помощью щипцов, лягаясь и завывая, 1 марта, в 21.25. Мой вес составил 3490 граммов, и я была, по словам мамы, «сплошные ручки и ножки с большим ртом». Отец досконально осмотрел меня с ног до головы в палате для новорожденных, прежде чем поспешить к моей матери с широкой улыбкой:

– Это девочка! Она красотка! Ты опять подарила мне то, чего я всегда хотел, Бруникки!

Он был вне себя от радости.

Только по-настоящему преданный отец мог объявить меня красавицей после того, как посмотрел на мое перекошенное личико, багровое от ярости, когда я во всю мощь легких вопила от возмущения, что меня вытащили на этот свет. Устроив матери «небо в алмазах» во время родов, я на этом не успокоилась.

«Могу поклясться, что все страхи, печаль и муки, которые ощущала во время своей беременности, передались тебе, – признавалась мама. – Ты так вопила, что перебудила все отделение».

Поскольку я отказывалась брать грудь и беспрерывно плакала, хорошенькая медсестра-австралийка по имени Патрисия решила вмешаться и взяла меня на руки, после чего я в конце концов успокоилась. Она так нежно заботилась обо мне, что мама решила назвать меня в ее честь, а для второго имени она выбрала Делия.

Мой отец задержался в Лондоне на пару дней, прежде чем смог вылететь в Париж для завершения приготовлений к открытию его первого французского магазина неподалеку от Вандомской площади. Цветы, которые он присылал ей через день, быстро заполнили ее больничную палату, а потом и квартиру. Однако даже море цветов не могло примирить ее с одиночеством. Едва способная позаботиться о себе, не говоря уже обо мне, в отсутствие бабушки Делии, которая могла бы показать ей, как нужно ухаживать за ребенком, ее по-прежнему пугала неизвестность для нас обеих. Мой отец всегда был добр и внимателен, но на последних стадиях беременности, когда она чувствовала себя менее привлекательной, он проводил с ней меньше времени, чем прежде. Что это, совпадение или умысел? – гадала она. Уйдет ли он от нее к какой-нибудь другой женщине? Или бросит ее в Англии?

«Единственное, о чем я могла думать, – говорила она годы спустя, – это о том, что будет, когда мы вернемся в Рим». Страх лишил ее сна, в котором она так сильно нуждалась, и ей было трудно обо мне заботиться. Она часто с трудом дотягивала до конца дня и про себя клялась, что, если получится, постарается никогда больше не беременеть.

Наш «ангел» Никола был тем, кто тащил на себе весь воз хлопот. После долгого рабочего дня он приходил домой к моей заплаканной матери, которая тут же отдавала меня ему: «Пожалуйста, Никола! Она плачет не переставая. Мне необходимо поспать!» Он, никогда прежде не заботившийся о младенцах, не мог придумать ничего лучше, как уложить меня в коляску и катать туда-сюда по коридору, чтобы дать моей матери немного отдохнуть.

Отец снова прилетел в Лондон ко дню моего крещения в римской католической церкви Св. Марии, которое состоялось 12 марта, почти через две недели после моего рождения. Построенная в 1877 году, эта церковь внешне представляла собой суровое викторианское строение и была одной из старейших римских католических церквей в Лондоне. Когда горстка гостей – друзей и соседей, которые формировали часть внутреннего круга моих родителей, – собралась вокруг белой мраморной купели, священник погрузил меня в святую воду. Никола стал моим крестным отцом, из Рима прилетела Лючия, чтобы быть моей крестной матерью; всех остальных присутствующих призвали обратиться к Христу, покаяться в своих грехах и отречься от всякого зла.

Хотя я была «очищена от всякого греха» путем крещения, моя мать все равно знала, что я в конечном счете была illegittima [незаконнорожденной. – Пер.]. Ничего не подозревавший священник, который подписал мое свидетельство о крещении, понятия не имел, что мои родители на самом деле не состояли в законном браке, – это была еще одна ложь, порожденная моим отцом.

Папа пошел еще дальше и официально зарегистрировал мое рождение в лондонском регистре рождений и смертей под своей фамилией, а фамилия моей матери была написана неразборчиво. Чтобы узаконить мое рождение, как и обещал, он написал: «Альдо и Бруна Гуччи». Полагаю, про себя он искренне верил, что так оно и было.

Страхи моей матери перед будущим усугублялись тем обстоятельством, что отец по-прежнему не упоминал о нашем возвращении в Рим. Только выслушав ее неоднократные жалобы на несчастную жизнь вдали от дома, он сдался. Когда мне было всего 28 дней от роду, меня вписали в паспорт матери, завернули в одеяльце и повезли самолетом обратно в Италию.

– Отныне нам придется быть гораздо осторожнее, – предостерег ее мой отец.

С моим появлением на свет у родителей не осталось никаких иллюзий касательно того, насколько осмотрительной и тайной должна стать отныне их жизнь. Больше не должно было быть никаких семейных выездов или прогулок по улицам, где люди знали их в лицо.

– Лучше я буду скромно жить в Риме, чем сидеть одиноко в Лондоне, – ответила моя мать, сытая по горло английским климатом, языком и местной кухней. Однако она не учитывала, насколько серьезно ей придется скромничать; она не могла возить меня в коляске в собственном районе, чтобы не пришлось отвечать на вопросы любопытствующих. Со мной гуляла специально нанятая няня-испанка, а родители встречались, как прежде.

Как женщина, которая когда-то была молодой матерью, не могу себе представить, каково это – не иметь возможности показать свою дочь миру и брать ее с собой туда, куда захочется. Однако это было другое поколение, и мои родители делали то, что должны были делать при сложившихся обстоятельствах, хотя мысль о том, что они вынуждены подчиняться таким жестким ограничениям, безмерно печалит меня.

Должно быть, они верили, что эту цену стоит заплатить. И именно так они ухитрялись держать мое существование в тайне – почти целый год.