Текст книги "Танцующая в Аушвице"

Таким было мое общество. А моя мама витала в облаках, полагая, что ее четырнадцатилетняя дочь весьма смутно представляет себе, чем отличается мальчик от девочки.

Однако тогда у меня еще не было сердечного друга, который целовал бы меня сладко и нашептывал бы на ушко нежные словечки. Мои длинные тощие ноги и почти плоское мальчишеское тело, пока еще начисто лишенное плавных женственных изгибов, облегчали мне задачу распугивания кавалеров. Собственно, никаких кавалеров у меня тогда и не было, поэтому время от времени я с грустью вспоминала моего бывшего соседа Нико. Лишь спустя два года случился мой первый поцелуй, с Хюбертом. Я влюбилась в него по-настоящему, а для него это было пустой забавой. Так я познала первое разочарование. И все же первый поцелуй отпечатался в моем сердце, поскольку разжег во мне страстный огонь желания, который не гас уже никогда. За Хюбертом последовало еще несколько невнятных дружков, но все эти романчики были мимолетны. И только с Вимом я наконец-то ощутила твердую почву под ногами. С ним я чувствовала себя как дома.

Чувство к Виму освободило меня от привязанности к родителям. Мои отношения с ними и раньше оставляли желать лучшего, но теперь я сделала сознательный выбор. Мне казалось, что я не столь уж счастлива в родительском доме. Отец и мать жили каждый в своей скорлупе, братишка – намного младше меня… Что связывало меня с ними, кроме того, что они бесконечно критиковали всех моих подруг? Одна подруга, видите ли, простолюдинка и позволяет себе слишком много вольностей с парнями, у другой какой-то не такой отец, ну и так далее. Я была сыта всем этим по горло. И работа в отцовской компании совсем перестала меня интересовать. От отца я слышала одни нарекания. Между нами росло напряжение. Честно говоря, его замечания по большей части были справедливы, потому что к своим обязанностям я относилась все небрежней и небрежней. Работать я начала с тех пор, как мы переселились из Германии в Нидерланды. Сначала я попыталась сдать экзамены в среднюю школу, но с треском провалилась – по той причине, вероятно, что тогда я еще совсем плохо знала голландский. Когда я его подучила, отец послал меня в коммерческое училище, чтобы потом я смогла прийти на его производство. Тогда мне ужасно понравилось на фирме отца. Я старалась работать тщательно и очень аккуратно, ведь это приобщало меня к миру взрослых. Но теперь ветер изменил направление, теперь я хотела идти своим путем. Теперь я хотела свободы.

Да к тому же все эти наши тетушки, как же они меня достали! Жуткие зануды, которые тем больше брюзжали, чем старше я становилась. Они постоянно приставали ко мне с беседами о религии. Еврейским корням в нашей семье придавалось не так уж много значения. Мама с папой не слишком озадачивались религией предков и были полностью ассимилированы в голландское общество. А для меня мое еврейство тем более было пустым звуком. Однако мои тетушки твердили, что я должна дружить только с еврейскими мальчиками. И поскольку я не следовала их рекомендациям, они зудели все сильнее. Я же плевать хотела на все наши традиции, что, между прочим, еще до моего рождения неплохо было бы сделать и моей матери. Ее большой любовью был учитель деревенской школы где-то под Ахтерхуком[3]3
  Ахтерхук – район в нидерландской провинции Гелдерланд, недалеко от границы с Германией. Население здесь издревле придерживается протестантского вероисповедания, религиозные устои строги по сей день.


[Закрыть]. Но он придерживался другой веры, и к тому же материнская семья посчитала его плохой партией. Родственники сделали их любовь невозможной. У моей матери не было другого выбора, кроме как выйти замуж за моего отца. Брак моих родителей так навсегда и остался браком по расчету.

Родители Розы

Мои отец и мать познакомились в Клеве. Мама работала тогда на предприятии Wahnschaffe Muller & Co, где директором был ее брат Бернард Филипс. Ну а Фальк – мой будущий отец – в то время трудился в Клеве на своем маргариновом производстве…

Мои родители часто ссорились. Нисколько не влюбленные друг в друга, они к тому же были совсем разными людьми. Он – брюнет с голубыми глазами – этакий чаровник. Женщины сходили по нему с ума, и он – несмотря на то что был женат – иной раз позволял себе глоток свободы. Мама знала о его фокусах. Когда границы семьи становились для отца слишком тесными, он, ссылаясь на дела, отправлялся в Брюссель или в Гаагу. Его манили эти города – с их огромными торговыми центрами, ресторанами, развлечениями и продажными женщинами. После этих загулов отец чувствовал себя виноватым. И неизменно выдавал себя тем, что привозил из города греха новый подарочек для мамы.

Очередной скандал с отцом становится для меня последней каплей. Я бегу в свою комнату, бросаю в чемодан одежду и кричу:

– Я увольняюсь из твоей чертовой маргариновой фирмы и ухожу из дома!

За мной с грохотом захлопывается входная дверь. Отойдя от дома на приличное расстояние, я успокаиваюсь. Собственно, мой отец был не так уж и неправ. В последнее время я справляюсь со счетами кое-как, моя голова занята другим. Домашняя атмосфера кажется мне все более удушливой – вот и хорошо, что мне хватило сил вырваться на свободу. Раздражение отца – не более чем повод, чтобы я в буквальном смысле выпорхнула из гнезда. Размышляя подобным образом, я двигаюсь к центру города. Медленно приходит понимание того, что уйти из дома меня побудила иная причина. И эта настоящая причина – Вим. Я иду к нему домой и этой ночью остаюсь у него.

Да, так я порываю с отчим домом и не стремлюсь поддерживать с родителями хотя бы видимость отношений. И не потому, что обижена на них, просто они перестают меня интересовать, быть частью моей жизни. Теперь у меня свой путь. На следующий день я уезжаю в Эйндховен, подальше от Неймейгена, снимаю комнату и ищу работу. Через неделю все налаживается. Я устраиваюсь в магазин готового платья, веду там деловую переписку и устанавливаю контакты с торговыми представителями.

Вим тоже переезжает в Эйндховен. Его работа связана с аэропортом, и ему в этом городе даже удобней. Решив жить вместе, мы снимаем целый этаж в доме, расположенном неподалеку от центральной площади, на улочке Стратумсэйнд. Его и мои родители не одобряют нашего совместного проживания, поскольку мы не женаты. Они открыто демонстрируют нам свое неприятие, но мы не берем этого в голову, а просто сводим к минимуму наше с ними общение. Все-таки это не их жизнь, а наша.

Время идет, и порой я получаю весточки из дома. Мой братишка стал лучшим учеником в классе, а предприятие отца – отчасти по причине экономического кризиса – обанкротилось. В ту пору банкротство считалось большим позором, и мои родители вынуждены были перебраться из Неймейгена в Ден-Бос. Там мой отец стал работать торговым агентом при текстильной фабрике “Венманс”, штаб-квартира которой находится в Тилбурге. Город моего детства, Неймейген, окончательно остался в прошлом.

Зато нам с Вимом жизнь улыбается. Мы радуемся всему, что у нас есть. Мы обставляем наш этаж красивой мебелью, а летними вечерами нам нравится сидеть на нашем большом балконе и любоваться на парк, через который течет река Доммел. С недавних пор я снова стала играть на фортепиано, Виму это нравится. Слушая меня, он сидит тихо-тихо.

Игре на фортепиано я начала учиться с четырех лет – еще в Германии. Моим первым учителем музыки был герр Бистер, бывший военный. Прекрасно помню, как по мере приближения к его дому меня начинала бить нервная дрожь. Во время уроков он зычным голосом отдавал мне команды, сопел и фыркал, стоя за моей спиной и держа под прицелом своего пугающе строгого взгляда метроном и мои детские пальчики. Когда мы переехали в Неймейген, уроки с ужасным герром Бистером закончились. Я стала брать уроки у учительницы музыки, жившей по соседству. Это была немка, хромая на одну ногу. Невероятно сердечная и душевная, она сумела найти ко мне правильный подход, вследствие чего уроки фортепиано перестали быть для меня наказанием. Напротив, мой интерес к музыке и фортепианной игре в то время только возрос. Часто по вечерам, в сумерках, я играла матери ее любимые мелодии.

Мы с Вимом обожаем гулять, совершаем долгие пешие прогулки. Еще больше болтаем, слушаем музыку и танцуем. Моя любовь к танцам не угасает. Мы не только записываемся в танцевальную академию, но и не пропускаем ни одного бала в городе. Современные танцы, чаще всего американские, придают нашему жизненному ритму особый акцент. Мы обзаводимся новыми друзьями и ездим за границу. Прежде всего – в Германию. Впрочем, Германия заграницей у нас не считается. Из Германии ведет свой род одна из ветвей семейного древа Вима, а я провела в Германии практически все свое детство.

Однажды по пути в Дюссельдорф мы заезжаем познакомиться с матерью Вима. Судя по всему, сын хорошо ее подготовил к встрече, она уже многое знает обо мне и встречает меня вполне радушно. Мать Вима – красивая женщина, ее движения отличаются природной грацией. Нас приглашают в шикарную гостиную, и не успеваю я сесть, как мне тут же предлагают ликеру. Мы выпиваем за знакомство. Когда в тот вечер мы с Вимом гуляем по старому городу, он со смехом сообщает мне:

– Одобрена! Ты – одобрена! Матушка сочла тебя очень милой и теперь может порадоваться за меня.

Я шутливо даю ему подзатыльник, потом целую, и мы в обнимку идем дальше по берегу Рейна…

В тот же вечер мы посещаем оперу “Лоэнгрин” Рихарда Вагнера. Ее как раз дают здесь, а поскольку я сама родом из Клеве – города Лоэнгрина[4]4
  Символ города Клеве – старинный замок герцогов Клевских Шванненбург (“Замок Лебедя”). Герцоги Клевские считали, что ведут свое происхождение от легендарного Рыцаря-лебедя, который однажды появился в Клеве на лодке, влекомой лебедем, а потом снова исчез. Именно он послужил Рихарду Вагнеру прообразом Лоэнгрина.


[Закрыть], Вим заранее позаботился о билетах. Опера производит на меня сильнейшее впечатление, такая романтичная, с чудесными ариями и дуэтами. Публика в восхищении и по окончании спектакля устраивает артистам настоящую овацию.

На следующий день мы отправляемся в горы Айфель, расположенные не слишком далеко отсюда. Там очень красиво.

Обычно на ночевку мы останавливаемся в маленьких отельчиках и на постоялых дворах. Месяцем раньше мы путешествовали в другом чудесном месте Германии – в горах Гарц. Вим рассказывал мне, что именно здесь братья Гримм писали свои сказки. Красная Шапочка, Волк и семеро козлят, незабываемая Белоснежка приоткрыли для меня еще одну грань этих волшебных ландшафтов.

Рози и Вим на террасе в кафе

В Кельне и Франкфурте мы посещаем выставки. Особое впечатление на нас производит немецкий художник-экспрессионист Август Макке, погибший совсем молодым в Первую мировую войну. Очень интересны художники из объединения “Синий всадник”[5]5
  “Синий всадник” – объединение близких к экспрессионизму художников, существовавшее в 1911–1914 гг. в Мюнхене. Основано В. Кандинским и Ф. Марком. Некоторые из мастеров “Синего всадника” вскоре обратились к абстрактному искусству (Кандинский, Марк), многие же другие уделяли основное внимание мистически осмысляемым живописно-декоративистским проблемам.


[Закрыть]. А еще “русский” Шагал, живущий теперь во Франции…

На небольшом кораблике мы путешествуем по Рейну до Кобленца, проплывая мимо скалы Лорелеи. Погубившая немало судов, эта печально известная скала своими уступами глубоко врезается в реку. Резко огибая ее, русло Рейна сужается, отчего здесь по течению реки возникают опасные водовороты. По преданию, Лорелея была речной нимфой, она сидела на вершине скалы, расчесывала свои золотые волосы и дивным пением подманивала моряков к крутому берегу, о который и разбивались их корабли. Точно так же делали сирены в мифе про Одиссея. Поэт Генрих Гейне сложил о нимфе Лорелее стихи – они здесь на устах у всех от мала до велика, а на утесе установлено ее скульптурное изображение.

В наших поездках по Германии меня больше всего поражает, как сильно изменилась атмосфера в стране по сравнению с тем временем, когда я здесь жила. Тогда она была мрачной, удушливой, повсюду царила безработица. Теперь у Германии как будто открылось второе дыхание. Почти два года у власти национал-социалисты во главе с Гитлером – и вот уже вся страна охвачена небывалым энтузиазмом. Оно и понятно: безработица идет на убыль, благосостояние граждан растет, и к тому же нацисты вернули немцам их прежде попранное национальное достоинство. Поэтому и опера о Лоэнгрине столь популярна в здешних краях.

На всех правительственных зданиях реют флаги с нацистской свастикой, повсюду – портреты Гитлера. У немцев еврейского происхождения энтузиазм не столь велик, ведь новые власти считают их людьми второго сорта. Но лично я изменившегося к себе отношения не замечаю.

Помимо Германии мы путешествуем и по другим странам. Посещаем Всемирную выставку в Брюсселе. Едем кутить в Париж с его веселой суетой. Гуляем по пляжам Кнокке, Бланкенберга и Схейвенинга. Играем в казино и танцуем, танцуем, танцуем на всех здешних танцполах среди здешних шикарных гостей. Заглядываем в Лондон с его пабами и мюзиклами. Изредка навещаем наших друзей в Неймейгене, например Лидию, но она уже замужем, и я отмечаю про себя, что этот период моей жизни канул в безвозвратное прошлое. Связь с Неймейгеном потихоньку ослабевает.

Рози фотографирует Вима с другом

Роза и Вим в Бельгии на приморском курорте

Живя вместе, мы с Вимом все лучше узнаем друг друга. Отношения у нас развиваются иначе – не так, как у большинства наших сверстников, у которых совместная жизнь начинается только после вступления в брак. Вим делится со мною мечтами, говорит о своей страсти к полетам. Этой страстью он одержим с раннего детства. Еще ребенком он играл моделями самолетов и прочитал множество книг об авиации. Отец часто брал его на различные авиашоу. Но наибольшее впечатление на Вима производил его крестный – дядя Карл, летчик. Дядя Карл частенько наведывался к ним домой, не в последнюю очередь из-за его матери, понял Вим позднее. Всякий раз появление у них крестного – с его пышными усами и волнистой шевелюрой – для Вима было праздником. И сейчас, когда Вим вспоминает о нем, я вижу, что в глазах его зажигаются огоньки и темп речи ускоряется. Вим часто рассказывает мне о приключениях дяди Карла, особенно из времен Первой мировой, когда тот летал во Франции прямо над линией фронта.

Получив среднее образование, Вим захотел поступить в летную школу. Но прежде ему пришлось пройти серьезную физическую и психологическую проверку, а также выдержать тест на знания в области авиации. И здесь Виму сильно помогли зажигательные рассказы крестного о самолетах и всевозможных техниках пилотирования. По результатам всех этих испытаний Вима приняли в летное училище и допустили к обучению. И теперь он пилот – сперва в “Люфтганзе” летал на “юнкерсах”, затем – на “фоккерах” в КЛМ.

Иногда Вим улетает на месяц. Нам не нравится расставаться, но преимущество такого образа жизни в том, что мы с нетерпением ждем новой встречи. А по возвращении у Вима обычно выдаются целых две свободных недели. Так в море уходит моряк, с тем лишь отличием, что, по счастью, Вим “уходит в море” не слишком надолго.

Если Вим отправляется в долгий рейс, я всегда провожаю его в аэропорт. Там мы пьем кофе и болтаем – говорим и не можем наговориться. Пока зал ожидания наполняется пассажирами, появляются коллеги Вима – и вот настает время расставания. Мы прощаемся, искренне и страстно, после чего Вим исчезает в служебном помещении. Проходит не меньше часа, прежде чем самолет поднимается в воздух. Я долго жду возле ограды, тянущейся вокруг летного поля. Наконец на поле выходит экипаж – и мы снова машем друг другу на прощанье. Потом на борт поднимаются пассажиры – и вот уже самолет выруливает к началу взлетно-посадочной полосы, рев моторов нарастает, железная птица взмывает в небо, делает круг и ложится на курс, чтобы вскоре исчезнуть из виду. Я медленно возвращаюсь на террасу аэровокзала, выкуриваю сигаретку и еду домой. Надо подождать какой-то месяц, и Вим вернется…

А когда он возвращается, следующим утром мы бесконечно долго завтракаем в постели, и Вим рассказывает мне про свои приключения. Про Египет, Пакистан и Голландскую Индию. Про то, как в Аллахабаде шасси самолета увязли в грязи на взлетной полосе. Про пассажиров, управленцев из Филипса, про бизнесменов, чиновников, дипломатов, про женщину, которая летела с детьми к своему мужу.

Однажды он что-то уж очень оживленно рассказывает мне про даму-попутчицу: ах, какой у нее шарм, ах, какая манера речи! Я смотрю на него вопросительно.

– Ну и ну, ты ревнуешь! – Вим замечает мой взгляд и смеется.

– Ничуточки, – отвечаю я.

– Я рассказал про нее, чтобы посмотреть, как ты отреагируешь!

– Я не ревную!

– А вот и да!

– А вот и нет!

И, не успев разобраться в том, кто же кого ревнует, мы, весело хохоча, деремся в кровати подушками, с пыхтением боремся, как настоящие дзюдоисты, – и завтрак с грохотом летит на пол. Разумеется, все заканчивается жаркими объятиями…

Так день летит за днем, вечера и ночи сменяют друг друга, и вот уже два года мы живем вместе, а наши чувства свежи, как в первый миг любви. Мы обещаем любить друг друга вечно и строим планы на будущее. Идет 1936 год.

То утро начинается, как любое другое. Люди на велосипедах спешат на работу, в почтовом ящике лежит газета, на полу – хлебные крошки. И безо всякого предупреждения, внезапно, разражается катастрофа. Из полета в Азию Вим не вернется. Поскольку такие полеты длятся по нескольку недель, иногда самолет делает незапланированную посадку из-за того, что ему требуется ремонт или мешает плохая погода. Отсутствие Вима в обещанный день поначалу меня не слишком тревожит. Такое случается сплошь и рядом. Но когда двумя днями позже я звоню в аэропорт, мне сообщают, что его самолет разбился под Аллахабадом. Тридцать семь погибших, среди них – Вим. Вместе с Вимом в авиакатастрофе погибает и весь мой мир.

Сначала я не верю тому, что мне говорят. Этого не может быть. Скоро он вернется и, как обычно, зайдет в дверь. Но постепенно до меня доходит, что он не вернется, не вернется никогда. Невозможно, что я его больше никогда не увижу, не увижу никогда. Не увижу даже его мертвого тела. От него не осталось ничего, совсем ничего, он просто растворился в небе, моя улетевшая любовь. От меня остается пустая оболочка, лишь одна мысль бьется в моей голове: его больше нет – и не будет никогда. Я не могу есть, я ничего не чувствую, только тошноту. Меня постоянно тошнит, иногда рвет, а поскольку я ничего не ем, меня рвет одной лишь желчью. Я живу как автомат и больше не хожу на работу. Ко мне заглядывает кто-то из коллег, потом сообщает о случившемся со мной на работу. Все потрясены. Меня жалеют. Но жизнь причиняет мне только боль, волны внешнего мира текут мимо меня. Ничто для меня больше не имеет смысла.

Вим и Роза за две недели до авиакатастрофы

Поскольку в нашем с ним доме мне нечем дышать и каждая вещь вызывает слишком много воспоминаний, я часто выхожу на улицу и бреду куда глаза глядят. Однажды захожу в парк и, проходя мимо пруда, присаживаюсь на скамейку. У самой воды играют двое детей. Я смотрю на них и, как мне кажется, их не вижу. Но все равно в полном оцепенении продолжаю на них смотреть. Мальчик, года на два старше девочки, кидает в воду камешки, к ним со всех сторон кидаются утки, думая, что он бросает им хлеб. Когда утки подплывают совсем близко к берегу, сестра мальчика и в самом деле бросает им хлебный мякиш, который достает из мешочка. А вот к берегу величественно подплывают два лебедя. Самец плывет впереди, разгоняя уток, за ним – изящно и тихо – плывет самочка. С осторожностью они подхватывают разбросанный по поверхности воды размокший хлеб. При этом лебеди явно заботятся друг о друге, самец пропускает самочку вперед и одновременно контролирует уток, держащихся на безопасном расстоянии. Я сосредоточенно слежу за его поведением. Пока дети кидают им последние кусочки, лебедь кружит вокруг своей дамы. Когда хлеб заканчивается, птицы уплывают в ту же сторону, откуда приплыли, медленно и горделиво. Дети исчезают. Весь парк пустеет, начинается дождь. Но мне все равно. Еще долго я смотрю вдаль на пару лебедей. Хотела бы я стать подругой рыцаря-лебедя! Я даже завидую ей, этой уплывающей вдаль глупой птице. Вот они – вместе, думаю я…

Не знаю, сколько времени я еще сижу на этой скамейке, но внезапно вдруг ощущаю холод и, мокрая насквозь, бреду домой. Обсохнув, проваливаюсь в пустой сон. Каждое утро, просыпаясь, первую секунду я радуюсь жизни, чтобы уже в следующую осознать, что Вим больше никогда не вернется. Это чувство постоянно тисками сжимает мне горло, и я не могу от него избавиться. Тиски продолжают меня душить.

По вечерам, ложась спать, я представляю себе, как произошла авария. Я вижу его последние минуты – как мне о них рассказали: вот он летит сквозь грозу, и вдруг мотор начинает барахлить. Самолет кренится набок, потом выравнивается, мотор загорается. Им нужно приземляться, но не видно ни зги – и они не видят горы, к которой их несет сильным ветром. В последний миг они различают крутой склон, кричат, удар – и все кончено… В один день я представляю, как Вим погибает в огне, в другой – что он выживает при падении самолета, но тяжело ранен, он лежит среди обломков, думая обо мне, и жизнь медленно утекает из него. Я хочу его спасти, но не могу до него добраться. Он весь в крови, на голове – глубокая рана. Иногда я вижу, что его лицо невредимо, но сильно покалечены ноги. Образы то исчезают, то вновь возвращаются и кружат, сменяя друг друга, пока я окончательно не проваливаюсь в сон.