Текст книги "Танцующая в Аушвице"

Для меня наступают ужасные времена. Я живу у родителей, но каждое утро аккуратно являюсь пред очи своего бывшего мужа, работаю у него ассистенткой, и все обращаются ко мне по-прежнему – мефрау Криларс. По вечерам мы прощаемся – и каждый идет своим путем. Все это мне кажется отвратительным, и я ищу забвения в работе, ищу забвения в танцах.

В апреле наша школа дает грандиозный бал в казино, на него приглашены две тысячи человек. Мы с Лео показываем публике новые танцы. Нам жарко аплодируют, а мне вручают три букета цветов, самый большой – из тридцати роз – от Кейса. Он поджидает меня, сидя в баре. И я иду туда поблагодарить его за цветы. Сама понимаю, что зря это делаю, но этот мужчина притягивает меня как магнит. Я ничего не могу с собой поделать. Нас видит Лео – и тут взрывается бомба. Прямо на публике он закатывает мне кошмарную сцену, и все две тысячи гостей в испуге замирают. Эта тишина оглушает, подобно удару грома. В тот вечер я возвращаюсь домой, решив больше не иметь с Лео ничего общего.

Роза с Кейсом

И что? Я уже не работаю в танцевальной школе. Вместо этого рисую меню для отеля “Лоэнгрин”. В верхнем левом углу вместо логотипа ставлю маленькое изображение рыцаря-лебедя. Если я и выхожу из дома, то лишь для того, чтобы отправиться с Кейсом в какой-нибудь другой город. У него часто водятся деньги, и он легко расстается с ними. Между тем наш развод с Лео становится свершившимся фактом. Кейс рад тому, что бракоразводный процесс завершился, он покоряет меня тем, что мы отмечаем начало моей новой жизни бутылкой шампанского. В тот же вечер он дарит мне красивую серебряную брошь. Знак внимания. И это очень мило с его стороны. Мне снова хочется давать уроки танцев, но Кейс предпочитает, чтобы по вечерам я сидела с ним дома, а не болталась неведомо где. Он предпочитает, чтобы я не уходила по вечерам неведомо куда, а оставалась с ним…

Вскоре я обнаруживаю, что помимо меня Кейс крутит любовь с какой-то бельгийской девушкой. Я – в бешенстве и снова чувствую себя абсолютно одинокой.

Тайный знак

Идет 1974 год. Мы с женой Риа ожидаем нашего первенца. Делимся этим известием с родными и друзьями, обустраиваем детскую комнату, перебираем имена и думаем над тем, будем ли мы крестить нашего ребенка. Риа и я – мы оба крещены в католичество и воспитаны в этой вере, как и положено в тех местах, где мы родились. Риа – крестьянская дочь, она выросла в одном из туманных польдеров[15]15
  Польдер – осушенный и возделанный участок побережья, обычно отгороженный от моря дамбой. Как правило, польдеры – это земли, отвоеванные голландцами у моря и расположенные ниже его уровня.


[Закрыть] под Гаагой. Я появился на свет в Маастрихте, у подножия горы Синт-Питерсберг[16]16
  Исторически в южных провинциях Нидерландов, граничащих с Бельгией, население исповедует католицизм, на севере же страны, где в основном расположены польдеры, преобладает кальвинизм – одно из самых строгих и аскетичных направлений протестантизма.


[Закрыть]. Оба мы с удовольствием вспоминаем нашу приятную и беззаботную юность. В семье моей жены было девять детей, и свое образование Риа получила у монахинь в Гааге, готовивших воспитательниц детского сада. Я же пережил немало приключений, блуждая с друзьями в гротах и пещерах горы Синт-Питерсберг, учился в гимназии неподалеку от Фрейтхофа, а летом каждый день ненадолго забегал с кем-нибудь из одноклассников в кафе и купался в реке Маас.

Протестантское, по преимуществу, окружение особым образом закалило католицизм в родительском доме моей жены. У нас же в Маастрихте все было по-другому. Католицизмом там были пропитаны все сферы жизни, от него просто некуда было деться. Такое впечатление, что вместо воздуха мы там дышали католицизмом.

По воскресеньям после мессы духовой оркестр церкви Святого Луки переходил улицу, направляясь к кафе. Чуть позже за ним тянулась процессия: посредине шел священник под балдахином, перед ним семенили церковные служки со звенящими колокольчиками, а следом выступали члены церковного совета и другие уважаемые люди района – в парадных черных костюмах и со знаменами. Все окна и фасады старого центра были украшены изображениями Девы Марии.

Каждому приезжему рассказывалась история чудесного источника Святого Серватия, расположенного на краю города. Источник возник, когда в IV веке после Рождества Христова старец Серватий пришел из Азии в Маастрихт. Испытав жажду, святой Серватий ударил посохом о землю, и – о чудо! – в этом самом месте из-под земли тут же начала бить прекрасная питьевая вода… В городе еще говорили про статуи апостолов из чистого золота: в прошлом веке они таинственным образом куда-то исчезли, но ходили слухи, что они и по сей день спрятаны где-то в окрестностях города. Во всяком случае так утверждал местный парикмахер, а он-то уж точно знал, что говорил.

Запечатлелись в моей памяти и другие картинки. Если по улице к больному спешил капеллан с коробочкой в руках, в которой он нес освященную просфору, все велосипедисты спешивались, преклоняли колени и осеняли себя крестным знамением. А когда мы организовали гандбольный клуб с не слишком оригинальным названием “Гандбольный клуб Св. Петра”, к нему тут же как бы само собой прилепилось определение “римско-католический”. В итоге клуб получил официальное название “Римско-католический гандбольный клуб Св. Петра”. Обычно перед игрой священник благословлял мяч – это означало, что теперь мы непременно должны выиграть.

Священник, кстати сказать, благословлял не только мячи, но и все подряд: людей, дома и даже автомобили.

Раз в году гордые автовладельцы собирались со своими машинами на церковной площади, в центре которой стоял священник. Рядом с ним топтался служка с позолоченным сосудом со святой водой, откуда торчала латунная ручка погруженной в воду кисти. В начале церемонии священник кричал что-то на латыни, потом выхватывал из сосуда кисть и, широко взмахивая рукой и всякий раз снова окуная кисть в святую воду, окроплял ею автомобили, защищая их тем самым от всевозможных несчастий. Он проделывал все это столь энергично, что люди, боясь намокнуть, пятились назад. Мне кажется, что пастору очень нравилась его работа, иначе он не разбрызгивал бы воду так долго. Но он старался не пропустить ни одной машины. После окончания церемонии каждый автовладелец для верности покупал металлическую иконку с изображением святого Христофора и прикреплял ее к приборной доске. Отныне им ничего не угрожало. Даже если кому-то и приходило в голову, что в Маастрихте случалось столько же аварий, сколько в любом другом месте, то наверняка ему говорили, что это могло произойти только с неосвященными автомобилями. Хотя, конечно, официальная статистика об этом молчала. Но благословение помогало, это точно, и, сидя в кафе напротив церкви, каждый местный житель наверняка поднимал рюмочку за все святое. И крепко поднабравшись, ехал потом домой в своей освященной машине, а святой Христофор на приборной доске берег его от несчастного случая.

В городе все было настолько пропитано католицизмом, что даже некатолики становились здесь немного католиками. В отличие от моей жены, в юности я так и не узнал, что люди могут различаться по вере, вопрос вероисповедания передо мною вообще не стоял. Я рос в плотном ритме католической гармонии старого города, на фоне красивого холмистого ландшафта с рекой Маас на заднем плане.

Так что для меня представляется вполне естественным, что все в моей семье – католики, и не только я, моя жена и родители, но и все вокруг: наши дедушки и бабушки, тетушки и дядюшки, племянники и племянницы. Всех их я тоже знаю, поскольку раньше попеременно гостил у них летом. Что ни говорите, но религиозная общность крепко спаивает семью, и, конечно же, мы будем крестить нашего ребенка в католической вере. Я – старший в моем поколении, а теперь мы сами родили ребенка, который станет старшим в своем поколении. Мы с женой перебираем имена членов наших семей – может, среди них найдется красивое имя для нашего сына или дочери. Останавливаемся на имени моего отца: его зовут Джон. Инициалы моего отца – Дж. С., и Риа спрашивает меня, что означает вторая буква.

– Вторая буква означает Самюэл, – отвечаю я.

– Красивое имя, звучит по-еврейски, – говорит моя жена.

И мы продолжаем ломать голову над именем нашего ребенка дальше, не останавливаясь на Самюэле. Наши друзья дают детям еврейские имена – Юдифь, Сара, Иов, и вовсе не потому, что сами они евреи, просто эти имена кажутся им благозвучными. Если нашим первым ребенком будет девочка, мы назовем ее Мирой Барбарой, решаем мы. Так оно и выходит.

Но семь лет спустя происходит некое, на первый взгляд, незначительное событие, после которого имя “Самюэл” впервые начинает вызывать у нас вопросы. Я праздную свое тридцатипятилетие. В гости ко мне приезжают родители и друзья. Но почему-то в этот день все идет наперекосяк. Ни с того ни с сего все вдруг начинают обсуждать ситуацию с Палестиной. Один из моих друзей числится членом Нидерландского палестинского комитета, он даже навещал в свое время палестинского лидера Арафата, находившегося в тот момент в изгнании. Осуждая политику Израиля, мой друг очень распаляется, называет действия израильтян преступными и приравнивает сионизм к расизму. Мой отец тихо сидит рядом со мной, но внезапно у него открывается сильнейшее кровотечение из носа. Отец быстро выхватывает из кармана носовой платок, выскакивает из-за стола и идет прилечь на второй этаж. И только когда все гости расходятся, он с извинениями спускается вниз.

На следующий день, когда мы с женой обсуждаем вчерашнюю вечеринку, Риа вдруг замечает:

– Досадно, что такое случилось с твоим отцом. А ты не обратил внимания, что кровь из носа у него пошла ровно в тот момент, когда за столом заговорили о сионизме? Может, это для него болезненная тема? Второе имя твоего отца – Самюэл, а вдруг у него есть еврейская кровь?

– Сомневаюсь, – пожимаю плечами я. – Именно он всегда настаивал, чтобы я не забывал ходить в церковь. Все у нас в семье – католики, и первое имя моего отца – все-таки Джон, а уж потом Самюэл. И ты сама знаешь, что у меня тоже иногда безо всякой видимой причины из носа льет кровь. К тому же о чем-то таком он наверняка рассказал бы мне сам.

Некоторое время мы пытаемся отыскать нестыковки в родословной моего отца. Насколько я знаю, его родители, которые давно уже умерли, не имели еврейских имен, а мать в девичестве носила фамилию Филипс. И вроде бы владельцы заводов “Филипс” были христианами. Про сестру моего отца – тетушку Розу – я не знаю ровным счетом ничего, кроме того, что она живет в Швеции. Помню, когда я был ребенком, тетушка приезжала к нам, но больше в нашей жизни она никакой роли не играла… Мы так и не находим еврейского следа в прошлом моей семьи, да, честно говоря, для меня это не так уж и важно. Меня никогда не волновало мое происхождение, и я был равнодушен к вопросам самоидентичности. Разве что в пятилетнем возрасте, когда я узнал, что все мои братья и сестры рождались дома, а я – в роддоме. Ага, значит, я – приемный ребенок, своими детскими мозгами сообразил я и в следующий миг подумал о своих будто бы приемных родителях: “Вот ведь благородные люди, я должен им быть благодарен!” Но через несколько дней я уже напрочь забыл о благодарности, поскольку благодарность до крайности утомляет пятилетнего ребенка. Как ни в чем не бывало я продолжал играть с соседским мальчишкой и ловить тритонов, а мысли о том, что на самом деле я – приемный ребенок, куда-то сами собой улетучились.

Важно уметь настраиваться на обстоятельства и людей вокруг тебя, учили меня родители. Важно научиться жить с ними в согласии. При таком воспитании – несмотря на мою природную любознательность – поиски самоидентичности, а соответственно и своих родовых корней, обошли меня стороной. И я не считал себя обделенным.

Новый порядок

Май 1940 года. Я уже три недели не работаю в танцевальной школе, когда на Нидерланды нападают немцы. Королева сбежала в Англию[17]17
  Объявив о нейтралитете Нидерландов, королева Вильгельмина (1880–1962) надеялась избежать участия во Второй мировой войне. Однако война для страны началась 10 мая 1940 г. 14 мая армия капитулировала, а королева, отказавшись подчиняться оккупационным властям, эмигрировала в Лондон, где возглавила правительство в изгнании.


[Закрыть]. Я считаю это проявлением трусости и предательством по отношению к оставшимся в стране голландцам. К тому же она замужем за немцем[18]18
  В 1901 г. Вильгельмина вышла замуж за герцога Генриха Мекленбург-Шверинского, известного бабника и пьяницу.


[Закрыть], который симпатизирует национал-социализму, а его семья принимает участие во всем этом безобразии. Почему она сбежала? Неужели деньги для нее важнее собственного народа?

Теперь, когда война разразилась, ни у кого ни на что не остается времени, каждого голландца интересует только его собственная судьба. Все слишком заняты собой. С приходом немцев наступает тот самый новый порядок, о котором столь часто говорили Маринус с Лео. Меня все это очень волнует, я слишком хорошо помню, как собирались решать еврейский вопрос. Ведь это все были идеи немцев. Они теперь хозяйничают в стране, и многие голландцы разделяют их идеи о новом порядке. Лично за себя я не боюсь. Я точно найду пути для спасения, а вот моим родителям может прийтись несладко.

Ко мне забегает взволнованный Кейс. Он сообщает, что его призывают на военную службу, и просит меня сберечь для него кое-какие ценные вещи. Через несколько дней он уже говорит, что ни на какую службу ему не нужно, поскольку он абсолютно незаменим в отеле “Лоэнгрин”. После того как немцы занимают Ден-Бос, быстро восстанавливается обычная жизнь. Кейс, в совершенстве владеющий немецким, с нацистами накоротке. Он рассказывает им, что долго работал во Франкфурте и там примкнул к Auslandische Hitler Jugend. В первый же день оккупации он раскладывает по столам гостей меню на немецком. Отель “Лоэнгрин” становится в городе Wehrmachtsheim[19]19
  Штаб-квартира вермахта (нем.).


[Закрыть].

Пока я не жила дома, мой братишка Джон превратился в полноценного брата. Ему уже девятнадцать. До начала войны его призвали в армию и мобилизовали. Когда немцы нападают на страну, он лежит в наспех вырытом окопе в Гааге, сперва в Бинненхофе[20]20
  Бинненхоф – комплекс зданий в центре Гааги, в котором располагаются Генеральные штаты (парламент Нидерландов) и резиденция премьер-министра.


[Закрыть], потом у входа в Правительственную типографию. Теперь-то ему точно придется столкнуться с оккупировавшими Нидерланды немцами. Надеюсь, что с ним ничего не случится. Может, ему повезет. Ходят слухи, что в ходе тяжелых боев немцы остановлены у линии Греббе и еще не дошли до Гааги. Позже брат расскажет мне, что в самом начале в Гааге было довольно тихо, однако с ним самим в те дни чуть не случилась беда. Когда он стоял на посту возле здания Правительственной типографии, из окна дома напротив вдруг кто-то в него выстрелил. Разглядеть стрелявшего не удалось, а немцев в городе еще не было. Скорее всего, в брата стрелял голландец. Вероятно, член НСД. Брат родился в рубашке, потому что пуля лишь сбила очки с его носа. Сантиметр в сторону – и эта пуля была бы смертельной. Брат спрятался в портике. Только когда наступила темнота, он смог покинуть свое убежище. Что же это за страна, возникает у меня вопрос, где соотечественники стреляют в тебя, когда ты защищаешь их от нападающих немцев? Сейчас не время философствовать на эту тему, но от этого ситуация не становится менее шокирующей.

Через несколько дней после бомбардировки Роттердама[21]21
  Бомбардировка Роттердама – авианалет, осуществленный Люфтваффе 14 мая 1940 года в рамках “голландской операции”.


[Закрыть] Нидерланды признают себя побежденными, и немцы входят в Гаагу. Мой брат попадает в плен, и его вместе с другими военнопленными переправляют в Роттердам для уборки города, пострадавшего от бомбардировок. Позже он расскажет мне, что все военнопленные должны были ночевать в парке, под открытым небом. Весь город превратился в руины, над которыми еще курился дымок, кое-где полыхали пожары. Парк стал временным лагерем для военнопленных. Как-то ночью брат отошел от своих товарищей – слегка размяться, справить нужду и покурить. Но, вернувшись назад, в темноте не сумел их найти. Поблуждав по парку и наткнувшись на лежащих на земле людей, он решил, что наконец-то нашел своих, и забрался к крайнему под одеяло. Однако вскоре брат почувствовал, что его сосед совсем закоченел, и, несмотря на непроглядную тьму, понял, что все это время лежал рядом с мертвым. В ужасе вскочив на ноги, он обнаружил по другую сторону от мертвеца еще несколько мужских трупов, накрытых одеялами. Так он ощутил холод войны в буквальном смысле этого слова.

В первые дни после вторжения немцев до меня доходят всевозможные слухи. Я не понимаю, каким из них можно верить, но один слух я воспринимаю всерьез. Говорят, что все военнопленные будут отправлены в Германию. Мой брат в тот момент еще не знает об этом, и я решаю, что надо попытаться вытащить его из лагеря. В стране царит полная информационная неразбериха, власти в полной растерянности. Самая подходящая ситуация для того, чтобы кого-нибудь спасти.

На следующий день рано утром, положив на багажник велосипеда пакет с едой, фотоаппарат и кое-что из своей одежды, я отправляюсь в Роттердам. Ехать приблизительно 75 километров, и дорогой я повсюду вижу немцев – пеших, на машинах. В деревнях, через которые пролегает мой путь, идет обычная жизнь. Женщина катит коляску с младенцем, на улице играют дети, перед хлебной лавкой стоят покупатели. Как будто ничего не случилось. Но на подъезде к Роттердаму картина меняется. Я вижу лежащий в руинах город, быстро делаю несколько снимков и отправляюсь искать брата.

После бесконечных расспросов я добираюсь до парка, где держат военнопленных. Никакой особой охраны не видно, а военнопленные, как и все те соотечественники, которых я встречаю по пути, послушно ожидают своей участи. Увидев меня, Джон не верит своим глазам, он вне себя от радости. Я тихо говорю ему, чтобы он шел за мною следом. Он хочет возразить, но я обрываю его и беру под руку. Так, под ручку, мы выходим из парка. Когда немецкий солдат спрашивает нас, далеко ли мы собрались, на своем беглом немецком я отвечаю: “Домой, а то нас детки совсем заждались!” – и, не сбавляя шага, мы идем дальше. Мы не оглядываемся посмотреть, идет ли солдат за нами следом. На всех дорогах полно немцев. Как только мы доходим до окраины города, я даю брату одежду, которую привезла на багажнике. Он быстро натягивает на себя женское платье – и мы, две девушки на велосипеде, спешим обратно в Ден-Бос. Никто за нами не гонится, а мы по очереди крутим педали. Только поздно вечером, еле живые от усталости, мы возвращаемся домой.

Не только Кейс любезен и предупредителен с немцами. Так же ведет себя большинство голландцев. Никто не хочет отказываться от привычного образа жизни. Немцы держатся безупречно, и многие газеты хвалят их приятные манеры. Они призывают общественность к тому, чтобы та лояльно приняла новую власть. В женском журнале Libelle я читаю статью о бедных немецких солдатах, которые – ах! – так страдают вдали от дома. На долгие месяцы оторваны от жен и детей – и все во имя отечества. Это настоящие мужчины, которые преданно служат своей родине, и мы должны уважать их за это – так было написано в журнале всего через две недели после того, как эти настоящие мужчины вторглись в Нидерланды. Послушание и покорность стали главными чертами голландцев. А еще в цене – восхищение и искреннее желание стать частью этого нового порядка и Великого Рейха. Рейхскомиссаром Нидерландов назначен австриец Зейсс-Инкварт[22]22
  Артур Зейсс-Инкварт (1892–1946) – австрийский политик, юрист, государственный деятель Третьего рейха, обергруппенфюрер СС, правитель оккупированных Польши и Нидерландов, казненный по приговору Нюрнбергского трибунала за преступления против человечества. С мая 1940 г. – рейхскомиссар Нидерландов.


[Закрыть]. Он умный, чувственный, воцерковленный, играет на фортепиано, умеренный национал-социалист. Не устает подчеркивать, что голландцы – это тоже германцы. Что немцы и голландцы – братья по крови. Многие голландцы считают точно так же. Гитлер лично просил нашего рейхскомиссара поддерживать с голландцами дружбу.

И не счесть голландцев, которые с готовностью сотрудничают с новой немецкой властью. Обычные граждане, полицейские, госслужащие, предприниматели. Промышленность процветает благодаря новым немецким заказам, безработица стремительно падает, людей радует такая ситуация. Сопротивление едва ли возможно. Командующий немецкими войсками фон Фалькенхаузен пишет Зейсс-Инкварту: “Die Haltung der Bevölkerung sei einwandfrei und überraschend bereitwillig. Jeder Hass fehlt, innere Ablehnung sei nicht fühlbar. Die kurze Dauer des Krieges liess Verbitterung nicht auf kommen”[23]23
  Население ведет себя правильно, в его поведении видится удивительная готовность. Всяческая ненависть отсутствует, внутренний отказ не ощутим. Благодаря молниеносности войны чувство горечи не успело возникнуть (нем.).


[Закрыть]. С подобным я сталкиваюсь почти повсеместно. Не знаю, что об этом думать. Ведь до сих пор все, о чем в последние годы я слышала от немцев еврейского происхождения, многие из которых бежали в Нидерланды, не внушало оптимизма. Кузен предупреждал нашу семью о том, что нацистам верить нельзя. Еще до оккупации он советовал уезжать из страны, а сам со своим семейством эмигрировал в Голландскую Ост-Индию.

Я не имею ничего общего с иудаизмом, всегда была слишком занята другими делами, и к тому же немцы столь приятны в обхождении… Газетные статейки, восхваляющие нацистов, потихоньку действуют на мое сознание, и это уже начинает меня беспокоить.

В один из дней ко мне домой заглядывает Кейс. Как бы мимоходом он просит, чтобы я подержала у себя какие-то бумаги с немецкими печатями, и рассказывает, что проворачивает интересные делишки в Кельне и в Антверпене. Он полон энтузиазма и искрится энергией. Вскоре после его визита подруга рассказывает мне, что своими глазами видела, как в театре “Люксор” Кейс нежно обнимал немецкую девицу. Кельнер из “Лоэнгрина” тоже доводит до моего сведения, что Кейс с немкой махнули в открытом автомобиле в отель “Бос эн Фен” в Ойстенвейке. Там они провели ночь и прокутили кучу денег.

Когда через несколько дней Кейс снова появляется у меня, я делаю вид, что пребываю в полном неведении. Он мил и галантен – как всегда. Внезапно я взрываюсь и вываливаю все, что знаю о его похождениях. Отпираться бессмысленно. Но Кейс и тут выкручивается: сообщает мне, что ему уготована важнейшая политическая миссия и вскоре он станет дипломатом. С тех пор как “Лоэнгрин” сделался Wehrmachtsheim – штаб-квартирой новой власти, там много чего происходит. Каждый вечер – музыка, танцы, заключаются торговые сделки. Там ведут переговоры высокопоставленные немецкие офицеры и политики. Может, все именно так и есть, как рассказывает мне Кейс, но я больше не верю ни единому его слову. В очередной раз я разрываю с ним все отношения.

Спустя некоторое время я узнаю, что немка, проживающая в Wehrmachtsheim, становится его постоянной подружкой. Их часто видят вместе. Однажды, проходя мимо “Лоэнгрина”, я вижу в окне все его семейство, включая новую “невесту”. Та смотрит на меня торжествующе, и мне остается избрать единственно разумную тактику – я отворачиваюсь и смотрю в другую сторону.

Я чувствую себя несчастной. Сначала этот злополучный развод с Лео. Потом – разрыв с Кейсом. Я искала у него поддержки, но Кейс решил оказать поддержку другой. Я больше не могу давать уроки танцев и сижу без денег. У меня нет своего дома, я вынуждена жить у родителей. Мне 25 лет, и у меня провал по всем фронтам. Особенно остро я переживаю это, когда вспоминаю, с каким шумом я покинула отчий дом в Неймейгене. Теперь я сама готова над этим посмеяться. И вроде поначалу все складывалось неплохо – хороший заработок, замужество, танцевальная школа. Но теперь – полный нуль, пустота, все вернулось на круги своя. Мне не повезло. Или, может, я хочу слишком многого? Или просто я глупа как пробка? К последнему выводу я склоняюсь все чаще. Впрочем, это не имеет значения, поскольку ничего в моей ситуации не меняет. Надо что-то делать, пора выбираться из этой трясины. Танцы и сердечный друг – вот без чего я пропадаю. И я полна решимости это исправить.

Для начала я связываюсь с Лео и прошу отдать мои дипломы и сертификаты, подтверждающие мою квалификацию, чтобы я могла снова давать уроки танцев. Мой бывший муж наотрез отказывает мне в этом.

– … А без этих документов ты больше не сможешь преподавать, – говорит он мне. – Уж не думаешь ли ты, – добавляет он, – что я добровольно вырою себе могилу, разрешив тебе конкурировать со мной?

– Короче, все! – заканчивает он разговор. – А если у тебя все-таки хватит смелости давать уроки, я приложу все усилия, чтобы тебя уничтожить.

Я в ярости. У него мои документы, он попросту их украл! Он не имеет на это никакого права. Но перед кем я буду отстаивать свои права? В любом случае это займет у меня слишком много времени. Но я все равно снова буду давать уроки танцев.

Газетные объявления, сообщающие об открытии “Танцевальной школы Розы Гласэр”

Первым делом мне нужно зарегистрироваться во вновь учрежденном Нидерландском союзе преподавателей танцев при созданной немцами Культурной палате. Евреи не могут стать членами этого союза, однако с помощью одного коллеги, имеющего вес в мире танца, мне удается туда проникнуть. Благодаря этому я снова получаю право преподавать. Я регистрирую танцевальную школу, арендую известные танцполы в разных городах и даю рекламные объявления. При разводе с Лео я прихватываю с собой всю базу данных наших учеников, которую сама же и собирала. Всем ученикам я высылаю приглашения в свою школу, теперь они могут выбрать, у кого из нас учиться, у Лео или у меня. Параллельно печатаю объявления в местных газетах и расклеиваю афиши при входе в разные увеселительные заведения. Такую же афишу я вывешиваю в холле танцевальной школы Лео. Мне это кажется забавным, хотя вскоре я узнаю, что моя афиша была сорвана на следующий же день. Все рекламные тексты я пишу сама. Они должны быть завлекательными и с изюминкой. В годину бедствий и нарастающей тоски мои тексты обращены непосредственно к людям. Я постоянно меняю слоганы: “Даже тьма не помешает детям танцы посещать!”, “С Розой Гласэр вы всегда в числе лучших танцоров!”, “Наш танцпол хорош уже тем, что там встречаются хорошие люди!”, “Уроки танцев для высшего общества! Роза Гласэр позаботится о вашем стиле и осанке!” Помимо текстов для рекламной кампании я пишу книжечку о танцах и этикете, которая так и называется: “Танцуй правильно”. Я издаю книжку за свой счет, и все ученики, записавшиеся в мою школу, получают ее бесплатно.

И вот я начинаю вести занятия. Сперва в Ден-Босе, затем в Тилбурге, Хелмонде, Гюлемборге и Эйндховене. В Эйндховене многие меня еще помнят. Моя школа стартует вполне успешно, ко мне записывается достаточно много учеников. Моя рекламная кампания явно хорошо сработала. Правда, в Ден-Босе в этом году учеников у меня меньше всего. Здание, где я арендую помещение, не слишком привлекательное, да и Лео вредит, как может. Поэтому этой зимой ко мне пришло всего четырнадцать человек. Это всё. В трех других отделениях школы у меня набирается в сумме около пятисот учеников. Я тронута тем, что в Эйндховене ко мне в школу записалось несколько моих бывших коллег по модному магазину. Они не забыли меня, и от этого у меня делается тепло на душе.

Один из “клубов” танцевальной школы в Эйндховене. Роза в центре

Я даю уроки в маленьких группах, которые называю клубами. Так я могу уделить каждому из учеников больше внимания. Конечно, большое количество клубов прибавляет мне работы. Было бы куда проще распределить учеников по нескольким большим группам, но это мне не нравится. Даешь уроки танцев в хорошем обществе, так будь любезна – обеспечивай качество. К тому же в маленьких клубах я могу более четко реагировать на пожелания учеников. Поэтому в разных клубах я преподаю разные танцы: от американского тапдэнса – нового ритмического степа – и балета до бальных танцев: вальса, румбы, ча-ча-ча, танго и медленного фокстрота. Иногда я устраиваю для своих учеников особые танцевальные вечера – с настоящим джаз-бэндом, вместе с которым выступаю и сама. Эта работа – лучшее, что можно для меня придумать, и за нее к тому же неплохо платят!

Лео заявляет каждому: “Там, где работаю я, нет места конкурентам!” Но ученики мною довольны, и в феврале 1941 года я открываю в Ден-Босе весенние курсы уже для сорока учеников.

Мне больше не хочется быть одной, и я подумываю о том, чтобы обзавестись другом. Но где его найти? Я мысленно перебираю всех знакомых мужчин. Кто из них привлекателен, надежен и имеет хорошую работу? И тут я вспоминаю одного симпатичного парня, которого прежде встречала у себя на уроках танцев. Он явно стремился познакомиться со мною поближе, даже пытался договориться о встрече, но тогда я пресекла все его попытки сблизиться. Эрнст Веттштайн – вот как его зовут. Кажется, он работает на швейцарском предприятии, которое выпускает и экспортирует ткацкие станки. И Эрнст как раз помогает устанавливать новое оборудование на наших фабриках. Поэтому он работает сейчас в Нидерландах и живет в Эйндховене.

Наладить с ним контакт совсем нетрудно. Я знаю, где он обычно обедает, поэтому постараюсь оказаться там чуть раньше. Войдя в тот день в кафе, Эрнст поначалу ничего не замечает, но потом вдруг видит меня, сидящую с чашечкой кофе у окна. Эрнст тут же подходит ко мне – и мы вместе обедаем. Он, оказывается, еще симпатичнее, чем я ожидала, и скоро мы начинаем встречаться.

Почти ежедневно я бываю в его эйндховенской квартире и часто остаюсь там ночевать. Его дом обставлен мебелью в классическом стиле. Слишком чопорно. И Эрнсту нравится, что я пытаюсь создать здесь уют, делаю кое-какие перестановки. В конце концов я перевожу к Эрнсту свои вещи. С ним я возвращаюсь к себе самой и снова чувствую себя желанной женщиной.

Игра в карты с Эрнстом

На выходные мы регулярно куда-нибудь уезжаем. В Схейвенинген, Брюссель или Кнокке. Я наслаждаюсь этими вояжами, хотя одновременно меня больно ранят воспоминания о наших путешествиях с Вимом. Но все мучительные страсти, а также волнения, связанные с открытием школы, потихоньку уходят в прошлое. Эрнст очень предупредителен со мной, он заботится обо мне куда больше, чем когда-либо обо мне заботился Лео, и к тому же он более надежен, чем Кейс. Надежен и точен, как швейцарские часы.

Я очень занята в танцевальной школе. Веду бухгалтерию, распределяю учеников по клубам, даю рекламу. Я все делаю сама. Чтобы быстрее добираться до филиалов школы в разных городах, а потом поздно вечером возвращаться домой, я купила маленькую машину – “фиат”. Кроме уроков танцев в моих клубах я даю еще много частных уроков, да и сама тренируюсь как можно чаще. Вместе с Томми Мюллинком, моим новым партнером из Амстердама, я разучиваю новые танцы, приходящие к нам из Лондона, Брюсселя и Парижа. То же самое я прежде делала с Лео, и с того времени у меня сохранилось немало контактов.

С Лондоном теперь связи нет. Очень жаль, поскольку я не могу поехать к Алексу Муру и Пэт Килпатрик, преподающим в школе танца в Кингстоне-на-Темзе. Алекс и Пэт – необычайно приятные и увлеченные люди, они выступают в Англии на Би-Би-Си. Они объяснили мне, как настроиться на этот телеканал. К счастью, я успела посетить их в самом начале 1940 года и разучила с ними несколько новых танцев. После вторжения немцев в Голландию, мы только переписываемся, но Алекс регулярно сообщает мне последние новости из мира танца, схемы и фото новых танцевальных па. Особенно нравится публике пришедший из Лондона “филипас 1940”. Это очень легкий танец, подходит и для молодых, и для пожилых, поэтому его часто заказывают на вечеринках.

Пока еще удается ездить в Брюссель и Париж. Там мы тоже набираемся новых идей. Мы с Томми выступали в амстердамских отелях “Краснопольский” и “Бельвю”, в гаагском отеле “Тамарис” и утрехтском “Тиволи”. Мы танцуем там не только “филипас 1940”, но и другие новомодные танцы: шерлокинет, моторпольку и кадриль. Наши выступления снимает “Полигон-журнал”[24]24
  Собирательное название двух нидерландских киножурналов “Нидерландские новости” и “Полигон мировых новостей”, с 1924 по 1987 год показывавшихся в голландских кинотеатрах до начала фильма.


[Закрыть], так что теперь нас можно увидеть во всех кинотеатрах Нидерландов и, в частности, в кинотеатре “Люксор” у нас в Ден-Босе. Мой успех возрастает. Мои фотографии появляются в престижных журналах вроде Cinema Theater, Het Leven, Handelsblad, De Week in Beeld и прочих. Повсюду, где только ни появляется Лео, он слышит обо мне и видит, как я процветаю. Говорят, на его занятиях становится скучно, и однажды я слышу, как отзывается о нем один важный господин: “Нет, ходить к Лео больше не имеет смысла. У него красивая школа, но танцуют там какую-то банальщину”. Эти слова звучат в моих ушах, как музыка…