Текст книги "Переводчик Гитлера"

Каринхалле стал еще более обширным. Проходя по его загроможденным коридорам, можно было подумать, что находишься в музее. В кабинете Геринга с громоздкими стульями и величественным письменным столом и особенно в громадном холле с толстыми потолочными балками низенький человечек из Японии казался еще меньше, чем в Берлине. Когда мы расселись в роскошной столовой, одна стена которой была сплошь стеклянной, казалось удивительным, что Мацуока, утонувший в своем кресле, вообще виден из-за стола, уставленного массивным серебром и цветами. Окружающая обстановка, похоже, слегка подавляла Мацуоку. Он задумчиво устремил взор на зимний пейзаж за огромным окном. Глядя на покрытые снегом верхушки сосен Шорфхайде, казавшиеся филигранным узором на фоне серого мартовского неба, он сказал мне: «Это напоминает мне картины, которые мы любим в Японии. Этот изумительно тонкий рисунок заставляет меня почувствовать тоску по дому. И напоминает мне о моем имени, потому что, знаете, Мацуока означает по-японски „сосновый холм“».

Господин «Сосновый холм» проявил также большой интерес к букетам на обеденном столе. Никогда еще мне не доводилось видеть, чтобы во время официального визита гости обращали столь большое внимание на подобные вещи. Его любовь к природе проявлялась и в другом: он рассказал мне, что ему особенно понравилось отведенное ему помещение взамен Бэльвю потому, что хотя замок и находился в центре города, но стоял в большом парке и «можно было слышать пение птиц». «Вечером я иногда смущаю часовых возле дома, – наивно поведал он мне, – потому что гуляю в ночной рубашке по террасе и слушаю птиц».

Я улыбнулся про себя, представив эту картину с министром иностранных дел могущественной Японии, от которой в Берлине ждали, что она незамедлительно нападет на Сингапур!

Замечания Мацуоки в тот день не ограничились красотами природы. Он вдруг наклонился ко мне, чтобы его не услышали остальные, и сказал: «А вы знаете, за границей говорят, что он (и показал на нашего хозяина) сумасшедший?»

Я, разумеется, знал об этих историях, но сделал удивленное выражение лица, как предписывал дипломатический обычай в таких ситуациях, – в юмористических газетах оно обозначается вопросительными знаками над удивленным лицом. Он, должно быть, увидел мой вопросительный знак, потому что пододвинул свой стул чуть ближе и сказал: «О да, это вполне правдоподобно. Всюду показывают документы институтов по изучению мозга, в которых упоминается его имя», и он постучал двумя крохотными пальцами левой руки, вероятно, по японскому обычаю, чтобы довести суть дела до сознания собеседника.

Я ничего не сказал, так как прилагал все усилия, чтобы сохранить серьезный вид в этой комичной ситуации. Подобные слова, сказанные в праздничной обстановке почетным гостем, сидящим напротив хозяина за очень большим, к счастью, столом, могли быть равнозначно переданы только Уолтом Диснеем в фильме о Микки Маусе при соответствующем саксофонном сопровождении. Мое несколько затянувшееся молчание и лицо, на котором промелькнуло выражение боли, объясняемое теми усилиями, которые я прилагал, чтобы сохранить серьезность, вызвало сочувствие со стороны доброго господина «Сосновый холм», который постарался утешить меня, сказав: «Но это ничего не значит. Многие в Японии то же самое говорят обо мне. Они говорят: “Мацуока сошел с ума!”»

Беда редко приходит одна – это многозначительное высказывание посланца с Востока совпало с одним из тех моментов, которые часто случаются на таких приемах, когда не находят, что сказать соседу. В этой тишине явственно прозвучали сказанные по-английски выразительные слова «Мацуока сошел с ума!» Естественно, все стали спрашивать, о чем это он, и мне пришлось сменить навыки переводчика на умение дипломата, чтобы с улыбкой объяснить, что мы обсуждали, как сыны Страны восходящего солнца покидали Лигу Наций, – и я с облегчением смог открыто рассмеяться.

Само собой, Геринг водил Мацуоку по дому. Хозяин, как большой ребенок, показывающий свои владения младшему товарищу по играм, с гордостью демонстрировал собранные им сокровища: картины, гобелены, предметы античного искусства, скульптуры, ценную старинную мебель. Геринг провел его по всему дому, начиная от погреба, где когда-то показывал герцогине Виндзорской, теперь Елизавете Арденнской, как работает массажный аппарат, и где теперь кроме всего прочего имелся отличный плавательный бассейн. «Надеюсь, никто из этих джентльменов в их красивых мундирах не поскользнется и не упадет туда!» – прошептал мне Мацуока с усмешкой. Потом мы прошли в большую комнату на первом этаже, где была установлена модель железной дороги.

«Здесь триста квадратных ярдов, – доложил Геринг, подошел к пульту управления и запустил «Летучего голландца» – отличную модель немецкого экспресса. Поезд, казалось, ехал так же ровно, как настоящий. – Путь составляет тысячу ярдов длиной, и есть еще сорок электрических сигналов», – рассказывал большой «мальчик» маленькому, робко восхищавшемуся великолепной игрушкой.

В течение последующих нескольких дней состоялись и другие беседы с Риббентропом. Темы оставались теми же, что и прежде, таким же был и результат. Интересно было только то, что Риббентропу приходилось постоянно успокаивать Мацуоку, который указывал на опасность – если Япония нападет на Англию, то Америка вступит в войну.

«Нас не интересует война против Соединенных Штатов», – заявил Риббентроп. Но это утверждение не вполне успокоило Мацуоку, который продолжал доказывать, что англоговорящие народы следует считать одним народом.

Из Берлина Мацуока поехал в Рим, а по возвращении снова остановился на короткое время в столице Германии, где снова говорил с Гитлером и Риббентропом. Эти разговоры не дали ничего нового и ни в коем случае не изменили того факта, что попытки Гитлера втянуть Японию в войну против Англии провалились.

Когда Мацуока прощался с Гитлером, я еще раз перевел для него: «Когда вернетесь в Японию, не стоит сообщать вашему императору, что не возникает вопрос о конфликте между Германией и Советским Союзом». Я полностью сознавал значение этих слов и медленно повторил их дважды, чтобы убедиться, что Мацуока понял всю их значимость. Он очень серьезно пристально посмотрел на меня, и я почувствовал уверенность – он осознал, что именно имел в виду Гитлер.

Меньшую уверенность я почувствовал несколько дней спустя, когда узнал, что на обратном пути Мацуока заключил договор о нейтралитете со Сталиным. Но, наверное, он предпринял этот шаг потому, что понял в Берлине, насколько критически складываются отношения между Германией и Советским Союзом, и хотел дополнительных гарантий в случае возникновения какого-либо конфликта.

На нас произвело большое впечатление сообщение о сцене, имевшей место при отъезде Мацуоки из Москвы. Против обыкновения, Сталин провожал Мацуоку на вокзале и после его отъезда демонстративно повернулся к немецкому послу, графу фон дер Шуленбургу. Обняв посла за плечи, он сказал: «Мы должны остаться друзьями, и вы должны сделать все возможное, чтобы отдалить этот конец». Через несколько минут Сталин обратился к помощнику военного атташе полковнику Кребсу: «Мы останемся друзьями вашей страны – что бы ни случилось».

В то время, когда Мацуока находился в Москве, англичане тоже, как нам теперь известно, сделали попытку повлиять на Японию. Мистер Черчилль послал японскому министру иностранных дел письмо в Москву, в котором предостерегал Японию от вступления в войну на стороне держав «Оси». Англосаксонские державы, говорилось в письме (это же мнение высказывал сам Мацуока в Берлине), всегда будут действовать заодно. Победа, несомненно, будет на стороне англосаксонских стран. Черчилль, как и Гитлер, старался повлиять на Мацуоку с помощью цифр и фактов. Англия и Америка вместе производили девяносто миллионов тонн стали ежегодно, а страны «Оси» менее половины этого количества, причем Япония едва ли десять процентов от этого объема, указывал Черчилль.

Пока Мацуока еще находился в Европе, американцы, с помощью определенных кругов в Японии, тоже предпринимали попытки оторвать Японию от «Оси». Соединенные Штаты заявили, что готовы выступить в роли посредника между Японией и Китаем и даже признать независимость Маньчжурии, что, как мы знаем, было причиной демонстративного ухода Мацуоки с заседания Лиги Наций в 1931 году. Соединенные Штаты, кажется, были готовы забыть весь инцидент и пойти навстречу требованиям Японии.

* * *

После важных переговоров с Мацуокой, где грядущая катастрофа просматривалась вполне четко, последовало несколько недель весьма поверхностной, рутинной работы. Это происходило на фоне войны на Балканах и подготовки к предстоящему нападению на Россию, о чем я знал уже некоторое время.

В начале мая 1941 года меня послали вместе с Риббентропом в срочную поездку в Рим, чтобы дать дуче объяснения по поводу поразительного полета Рудольфа Гесса в Лондон. Гитлер был так испуган, будто бомба упала на Бергхоф. «Я надеялся, он рухнет в море!» – сказал он с отвращением, как я слышал. Когда мы прибыли в Рим, Гесс уже был в Англии. «Он сумасшедший, – заявил Риббентроп Муссолини, – в самом точном смысле этого слова, в отличие от Мацуоки». «Вы знаете, что нами правят лунатики?» – спросил меня по возвращении в Берлин старый рабочий, который помогал мне присматривать за садом.

2 июня я переводил на встрече, продолжавшейся несколько часов на приграничной станции Бреннер. «Германские подводные лодки заставят Англию капитулировать», – таким был теперь припев Гитлера. Ни малейшего намека на свои намерения относительно России не дал он своему коллеге-диктатору. На меня произвело особое впечатление полное молчание Гитлера насчет его планов напасть на Россию, о которых я знал уже довольно много.

Антонеску Гитлер доверял больше. 12 июня в своей мюнхенской резиденции он доверил ему секрет о предстоящей акции против Советского Союза и зашел даже так далеко, что назвал час нападения. Антонеску пришел в восторг. «Конечно, я буду там с вами с самого начала, – сказал он, после того как Гитлер пообещал ему Бессарабию и другие русские территории. – Когда речь идет о действиях против славян, вы всегда можете рассчитывать на Румынию».

15 июня новое государство Хорватия присоединилось к Тройственному пакту, и по этому поводу во Дворце дожей в Венеции состоялся большой праздник. Город в лагуне и старый венецианский дворец, который напоминал о веках истории Средиземноморья, несмотря на то, что произведения искусства были убраны на хранение, составляли фантастический контраст с малозначимым и театрально организованным вступлением в Пакт маленького государства.

* * *

Следующая сцена трагически отличалась от предшествующей. В первые часы утра 22 июня 1941 года я ждал вместе с Риббентропом в его кабинете на Вильгельмштрассе прихода советского посла Деканозова. Накануне, в субботу, начиная с полудня Деканозов каждый час звонил в министерство иностранных дел, утверждая, что ему нужно уладить срочное дело с министром иностранных дел. Ему отвечали, как всегда перед важными событиями, что министра нет в Берлине. Затем в два часа ночи Риббентроп подал сигнал, и Деканозову сообщили, что Риббентроп хотел бы увидеться с ним в четыре часа утра этого же дня, 22 июня.

Я никогда не видел Риббентропа в таком возбужденном состоянии, как в те пять минут перед приходом Деканозова. Он метался по комнате, как зверь в клетке. «Фюрер абсолютно прав, что нападает сейчас на Россию, – говорил он скорее самому себе, чем мне; он повторял это снова и снова, как будто хотел как-то успокоить сам себя. – Русские, несомненно, нападут сами, если этого сейчас не сделаем мы». Он ходил взад и вперед по комнате в большом волнении, со сверкающими глазами, без конца повторяя эти слова. Тогда я приписал его состояние тому факту, что он считал себя создателем взаимопонимания между русскими и немцами и ему было трудно разрушать плоды своих трудов. Сегодня я почти готов поверить, что в тот день он почувствовал, может быть и подсознательно, что решение, которое он должен сообщить русскому послу, приведет к катастрофе.

Деканозов появился в точно назначенное время и, очевидно не догадываясь ни о чем, подал Риббентропу руку. Мы сели, и с помощью «маленького Павлова» Деканозов приступил к изложению дела, по поводу которого его правительство требовало разъяснений от Риббентропа. Но едва он начал, как Риббентроп с каменным выражением лица прервал его со словами: «Теперь вопрос об этом уже не стоит. Враждебное отношение советского правительства к Германии и серьезная угроза, которую представляет концентрация русских войск на восточной границе Германии, вынуждают рейх принять военные контрмеры». Риббентроп не употребил таких слов, как «война» или «объявление войны»; наверное, он считал их слишком «плутократическими», а может быть, Гитлер дал ему указание избежать этих слов. «Так, начиная с утра сегодняшнего дня в военной сфере предприняты соответствующие контрмеры». Затем он зачитал короткий, но пламенный список «преступлений», особенно в отношении Пакта, заключенного Советской Россией с Югославией как раз перед началом войны между этой страной и Германией. «Сожалею, но больше ничего не могу сказать, – закончил он. – Особенно учитывая то, что сам я пришел к выводу, что, несмотря на серьезные попытки, мне не удалось установить разумные отношения между нашими двумя странами».

Деканозов быстро обрел хладнокровие; он выразил свое глубокое сожаление о том, что события приняли такой оборот. «Это произошло исключительно по причине позиции отказа от сотрудничества, занятой немецким правительством, – перевел Павлов, в то время как я делал заметки для отчета. – В сложившихся обстоятельствах мне не остается ничего иного, как оговорить с вашим начальником протокольного отдела отъезд моей миссии на родину». Деканозов встал, небрежно поклонился и вышел в сопровождении Павлова, не пожав руки Риббентропу.

«Так вполне могла начинаться русская авантюра Наполеона», – подумал я, и мне стало стыдно за мои неважные познания в истории. Я позвонил в бюро переводов и выпустил сотрудников из заточения, в котором они снова находились всю ночь, работая в старом дворце Гинденбурга.

* * *

В течение нескольких последующих недель все внимание было приковано к событиям на Восточном фронте, и я смог немного передохнуть. Но очень скоро снова возобновилась напряженная работа. Для начала состоялись совещания в штаб-квартире Гитлера, которая находилась в лесу неподалеку от Растенбурга в Восточной Пруссии. В начале августа он говорил с Антонеску почти исключительно на военные темы, и впервые мне пришлось использовать техническую лексику, о которой я упоминал. В конце августа Муссолини несколько дней находился с визитом на фронте, о чем я расскажу далее, а в октябре приехал Чиано. Немного позже Гитлер принял доктора Тисо, президента Словакии. Странно было видеть, как Гитлер дружески приветствует этого католического священника. Коренастый, небольшого роста священнослужитель стоял напротив человека, которого едва ли можно было назвать другом католической церкви. Но если Тисо хотел что-то получить для Словакии, он готов был посетить хоть самого дьявола. Однажды он сказал нам: «Когда я переутомляюсь, то съедаю полфунта ветчины, и это меня успокаивает».

В ноябре я был очень занят в Берлине, где на торжества по случаю годовщины Антикоминтерновского пакта 1936 года Гитлер созвал многочисленных государственных деятелей стран, находившихся под влиянием Германии. Эти празднества состоялись в Берлине 24 и 25 ноября и были отмечены грандиозным представлением на приеме в зале новой рейхсканцелярии. Во второй половине дня 25 ноября Чиано, Антонеску и Серрано Суньер, а также министры иностранных дел Венгрии, Болгарии, Хорватии, Финляндии и Дании расселись за очень длинным столом, уставленным микрофонами. Перед собранием выдающихся людей они произнесли ряд громких, бессмысленных речей. Это был большой смотр, который Гитлер устроил своим союзникам и вассалам. Он принял каждого лично и каждому сделал подбадривающую инъекцию для храбрости. Но к концу тех двух дней я почти потерял голос.

В начале декабря я отправился с Герингом во Францию на встречу с Петеном в Сен-Флорантен-Вержиньи, маленький городок к северу от Парижа. Маршал, казалось, постаревший еще больше со времени встречи в Монтуаре, вел себя еще сдержаннее, чем раньше. Я так и не понял, зачем эта встреча вообще была организована.

* * *

Пока я наблюдал на своем посту переводчика в штаб-квартире и в Берлине эти бессмысленные действия, по-настоящему решающие события происходили в других местах. В ночь на 7 декабря 1941 года служба слежения за зарубежным радиовещанием узнала из сообщений о нападении Японии на Пирл-Харбор, а когда второе сообщение по этому же поводу подтвердило первое, известили Риббентропа. Он был чрезвычайно сердит, что его беспокоят по поводу таких непроверенных сообщений. На следующий день мне рассказывали, что Риббентроп заявил: «Наверное, это вражеский пропагандистский трюк, которому поверила моя пресс-служба», но в то же время дал указание следить за информацией и утром доложить ему о результатах.

Событие получило должное подтверждение. Японцы преподнесли сюрприз Гитлеру и Риббентропу, точно так же, как те в подобных случаях поступали со своим союзником Муссолини, извещая его в самый последний момент. Кажется, таков был обычай всех диктаторов и императоров.

8 декабря Соединенные Штаты объявили войну Японии. Корделл Хэлл вспоминает, как Рузвельт и некоторые члены его кабинета, включая его самого, обсуждали накануне вечером, объявлять или нет войну другим странам-участницам «Оси». Однако на основе сведений об обмене телеграммами между Берлином и Токио они предположили, что Германия, разумеется, сама объявит войну Соединенным Штатам, так как по этому вопросу между нею и Японией достигнуто полное взаимопонимание. Таким образом, они решили подождать и предоставить Гитлеру и Муссолини самим проявить инициативу. Ждать им пришлось недолго.

Из того, что говорил в то время Риббентроп, я вынес впечатление, что Гитлер, который ждал объявления войны от американцев, захотел все же объявить войну первым.

11 декабря в полдень я снова оказался в кабинете Риббентропа на Вильгельмштрассе, только на этот раз, полгода спустя, мы ждали поверенного в делах США. Когда он вошел, ему не предложили сесть, и Риббентроп, также стоя, зачитал заявление, обвиняющее Соединенные Штаты в нарушении нейтралитета и в совершении открытых враждебных нападений на германские подводные лодки. «Правительство Соединенных Штатов Америки, начиная с нарушения нейтралитета, перешло в конце концов к открытым военным действиям против Германии… При таких обстоятельствах, созданных Президентом Рузвельтом… Германия с сегодняшнего дня считает себя находящейся в состоянии войны с Соединенными Штатами Америки». Широким жестом передав этот документ поверенному в делах, который, очевидно, ясно осознавал свое положение, Риббентроп скупым поклоном дал понять, что аудиенция закончена.

Я подождал американского дипломата, который нравился всем нам в министерстве иностранных дел, у двери, пожал ему руку и дружески улыбнулся. За дверью его ждал начальник протокольного отдела, а мне было приятно видеть, что тот ведет себя так, как вел бы себя я, стараясь по мере возможности смягчить эту неприятную ситуацию.

Редко покидал я министерство иностранных дел в таком подавленном состоянии духа, как после этого второго объявления войны. В то время я недооценил Америку и не верил, что война между Японией и Соединенными Штатами, разделенными тысячами миль просторов Тихого океана, может закончиться так быстро, как оказалось. Моей первой реакцией было: «Теперь война продлится до бесконечности», а потом я стал думать, что теперь победа недостижима для Германии, которая, как и в первой мировой войне, будет вынуждена сражаться на два фронта. Но, несмотря на все эти предчувствия, я не имел представления о масштабах той катастрофы, к которой шел рейх под руководством Гитлера.

Глава восьмая
1942-1943 гг.

Вскоре после памятного утра 22 июня 1941 года, когда Риббентроп уведомил русского посла о «военных контрмерах», обстановка, в которой я переводил, совершенно изменилась. Вместо того чтобы работать в роскошных дворцах и на банкетах, я все чаще оказывался в штабах Гитлера на Востоке. Он считал свое присутствие среди соратников-военных настолько важным, что даже иностранные гости были вынуждены видеться с ним в военном штабе.

Ставка Гитлера, где теперь происходили встречи и совещания, находилась в Восточной Пруссии и была спрятана неподалеку от Растенбурга в непроходимой лесной чаще, напоминавшей лес из сказки о злой ведьме. Ставку Гитлера метко назвали шифрованным обозначением «Волчье логово».

Штаб-квартира, где размещались Гитлер и его военный штат, располагалась в глубине леса в большом отдалении от человеческого жилья. Здесь имелось несколько комфортабельных домиков, построенных частично из камня с деревянными панелями внутри, обставленных просто, но со вкусом. Все помещения, естественно, были оснащены самой современной телефонной и радиосвязью; имелся даже кинозал, где кроме новейшей кинохроники показывали, чтобы скрасить монотонность такого существования, английские и американские фильмы, строго запрещенные в Германии. Все, кто попадал с солнечных просторов окружающей сельской местности в этот мрачный лес Восточной Пруссии, считали обстановку очень подавляющей. В комнатах Гитлера электрический свет часто приходилось включать на целый день. Сам Гитлер редко выходил из дома – как будто даже лесной сумрак был слишком ярок для него, и его окружение лишь изредка выбиралось из темного леса.

«Страшно постоянно находиться среди деревьев, – однажды сказал мне порученец Гитлера, поддерживавший его связь с министерством иностранных дел, – и никогда по-настоящему не выбираться на открытое пространство». Я вполне мог осознать подавляющее воздействие этой сумрачной атмосферы ставки, хотя редко проводил там больше двух дней кряду, и всегда испускал вздох облегчения, провожая из темного леса иностранных гостей. Я искренне сочувствовал тем многим людям, обязанности которых были связаны с Гитлером и его окружением: им приходилось неделями, даже месяцами жить, подобно пленникам, в густом лесу. Большинство из них охотно поменяло бы это странное искусственное существование на жизнь на линии фронта.

Условия ухудшились еще больше, когда из-за усилившихся воздушных налетов подразделения ставки были переведены в бункеры. Закамуфлированные серым и зеленым, с бетонными стенами в 15 футов толщиной, они припадали к земле, как доисторические чудовища. Низкие коридоры, похожие на штреки в угольной шахте, пересекали эти «искусственные горы», как метко назвал их однажды Антонеску. Помещения были очень маленькими, люди чувствовали себя в них стиснутыми со всех сторон, а влажность от бетонных стен, электрическое освещение и постоянное гудение вентиляции усиливали чувство нереальности. В этой обстановке Гитлер, с каждым днем становившийся все более бледным и одутловатым, принимал иностранных гостей. В целом создавалось впечатление логова злого духа из легенды. Наблюдатели, настроенные менее мрачно, были склонны представлять себя на киностудии. Один остроумный коллега однажды сказал мне: «Лес для съемок фильма „Гензель и Гретель“, которые мы только что закончили, будет разобран завтра, а послезавтра мы начнем снимать „Антония и Клеопатру“; пирамиды уже возведены».

* * *

В течение многих лет мои служебные обязанности менялись в значительной степени, но одно оставалось неизменным: в поездки меня отправляли всегда неожиданно, без предупреждения. В таких случаях голос в телефонной трубке в моем кабинете говорил мне: «Вы должны немедленно ехать в Главный штаб. Самолет вылетает с аэродрома Стаакен через час».

Эти самолеты были безумным транспортным средством. Они не были приспособлены для пассажиров: сидеть приходилось на ящиках или коробках или, позднее, пытаться удержаться на простой деревянной скамье. Там гуляли ужасные сквозняки и разносился запах керосина, а шум был оглушительным. Пилот обычно являлся летчиком военно-воздушных сил, который стремился прежде всего как можно быстрее долететь до места назначения, пассажиры его интересовали гораздо меньше. Следуя в точности прямой линии, прочерченной на его летной карте, он обычно не беспокоился о том, что пассажиры страдают от болтанки, и прорывался сквозь грозовые тучи и ливень. Даже самые выдержанные могли расстаться со съеденным утром завтраком, пользуясь таким спартанским видом транспорта.

Скорость моих перемещений значительно возросла в 1941 году. Едва я прибыл в ставку, как мне сказали, что на следующий день я должен лететь с Гитлером на Украину. Он встречался с Антонеску, чтобы вручить ему орден и обсудить военное положение. Мы и позавтракали, и пообедали в Восточной Пруссии, пролетев тем временем из Растенбурга в Бердичев, вручили орден, поговорили о политике и обсудили военную ситуацию с Рундштедтом.

В то время я установил также рекорд дальности для переводчиков: за вторую половину августа я преодолел 3700 миль за несколько дней. По сравнению с моими длительными поездками 1940 года на этот раз я ездил в восточном направлении и с Муссолини. Вследствие сокращения персонала, очень значительного в министерстве иностранных дел, как и всюду, иногда мне приходилось приходить на помощь моему другу, начальнику протокольного отдела, и работать за него, а иногда я довольно успешно сочетал обе функции.

При исполнении этих разнообразных обязанностей мне довелось встретить Муссолини в Бреннере (в качестве начальника церемониальной службы), остаться с ним, пока неделю спустя я не вернул его соотечественникам в Тарвизио в Каринтии на границе рейха. Из Бреннера мы поехали прямо в Восточную Пруссию, где встретились с Гитлером, потом провели следующий день в Брест-Литовске и вечером вернулись в Восточную Пруссию. Той же ночью специальным поездом мы отправились в южный штаб Гитлера, недалеко от Кракова, оттуда вылетели в Умань на Украине, где тряслись в старом автомобиле, отыскивая итальянскую дивизию, которую хотел увидеть Муссолини. Найдя ее в конце концов, мы затем поспешили обратно в Краков на самолете. Здесь в бетонном туннеле, защищавшем от бомбовых ударов, нас поджидали специальные поезда, и в тот же вечер я отъехал с Муссолини в Вену, откуда должен был доставить его в Тарвизио.

Вполне понятно, что такая программа едва ли оставляла время для какой-либо серьезной дискуссии. Два диктатора даже не пользовались одним и тем же поездом и встречались только в самолете, в тряских автомобилях или во время коротких остановок в штаб-квартире. Поэтому встречи, подобные этой, были рассчитаны лишь на внешний эффект для всего остального мира. Когда Гитлер и Муссолини встречались, Муссолини выражал свое личное мнение еще реже, чем на встречах в Бреннере. Диктаторы битый час сидели друг против друга, и Гитлер проигрывал свою любимую «граммофонную пластинку» – о нашей грядущей победе или о прочности наших позиций и слабости России и Англии. Он заваливал своего гостя цифрами и техническими подробностями, вызывал Клюге или Рундштедта[12]12
  Клюге и Рундштедт – генерал-фельдмаршалы вермахта. (Примеч. ред.)


[Закрыть] для военных пояснений и демонстрировал новейшее гигантское орудие. Я с удивлением наблюдал, как все это поднимало дух Муссолини или тех гостей, которым предлагали сокращенный вариант той же программы. В длительном воздействии этих мощных витаминных вливаний я весьма сомневался, даже в то время. Моя собственная вера значительно слабела после того, как я расставался с одним из таких гостей и думал о том, что, вернувшись в свою страну, гость разделит мои пессимистические взгляды. Это было неизбежно, потому что с 1941 года общая ситуация постоянно ухудшалась.

Эти встречи требовали большой организационной работы. Все следовало рассчитывать до деталей: время бритья Муссолини (поезд при этом должен был останавливаться, что в точности учитывалось железнодорожным управлением рейха), количество локомотивов (а их всегда не хватало и приходилось заниматься реквизицией), подготовку специального персонала… Людям у линии фронта, которые имели несчастье ожидать визита высокого гостя, приходилось тратить время на подготовку представлений, в то время как у них имелись более важные дела. И вся эта кипучая бесполезная деятельность сжималась в стереотипные коммюнике о «товариществе», «войне до победного конца», о «новом европейском порядке» и так далее. Конечно, у меня часто возникало чувство, что все эти тщательно подготовленные мероприятия организовывались только ради коммюнике, цель которых состояла в том, чтобы произвести впечатление на немецкую публику и, даже более того, на весь мир. Фантастические инциденты случались порой во время таких приготовлений.

На обратном пути из Тарвизио, например, на вокзале, где наш поезд подключили к телефонной сети рейха, я получил короткое сообщение для передачи Муссолини: «Министр иностранных дел Германии отозвал согласованное коммюнике». Сразу после получения этого известия поезд тронулся и связь прервалась. Учитывая время, которое потребовалось, чтобы зашифровать телеграмму, доставить ее Гитлеру и Риббентропу в их специальные поезда и затем расшифровать, я мог предполагать, что этот вопрос прояснится, когда мы доберемся до следующей станции, откуда сможем позвонить. Итальянцы не согласились и сразу же доложили о сообщении своему дуче. Он разъярился и сказал мне в сердцах: «Немедленно остановите поезд, Я не покину территорию Германии, пока не разберусь с бессовестным поведением Риббентропа», Мне показалось, что он готов напрочь выдернуть телефонный провод. «Мы остановимся на следующей станции, и я позвоню!» – заявил он мне с видом, достойным Цезаря. Я объяснил, что могу говорить только по прямой линии и придется подождать, пока мы доберемся до станции, где сможем подсоединиться к основной телефонной сети. Мы доехали до станции, я смог выяснить, что произошло, и отнести этот случай к фантастическим курьезам тех лет.

После отъезда Муссолини Гитлер и Риббентроп также отъехали в своих специальных поездах. Затем Риббентроп перечитал коммюнике и заметил, что заключительный параграф гласит: «В обсуждении военных и политических вопросов принимали также участие с немецкой стороны генерал-фельдмаршал Кейтель и рейхсминистр иностранных дел фон Риббентроп». В ярости от того, что его имя поставили после имени Кейтеля (одного из его многочисленных врагов), Риббентроп позвонил моему тезке Шмидту, возглавлявшему пресс-службу, и потребовал поменять порядок. На следующей станции Шмидт кинулся в специальный поезд Гитлера, чтобы сообщить тому о жалобе Риббентропа, при этом Гитлер начал злиться на тщеславие своего министра. Споры Риббентропа с Геббельсом, Кейтелем и другими часто приводили Гитлера в ярость, но он всегда необъяснимым образом уступал, а Риббентроп наглел все больше. И на этот раз Гитлер в конце концов сказал, что он разрешает поставить фамилию Риббентропа первой в этом коммюнике. С большим облегчением Шмидт вернулся в вагон Риббентропа на следующей станции и доложил о своем успехе.