Текст книги "Переводчик Гитлера"

В конце мая и в начале июня я также принял участие в кратких переговорах в Берлине между Риббентропом и министрами иностранных дел Дании и прибалтийских государств Эстонии и Латвии, на которых были заключены пакты о ненападении между этими странами и Германией. Таким было косвенное последствие обращения Рузвельта.

* * *

В результате ответных мер, принятых западными демократическими государствами, произошла значительная консолидация наших связей с Италией. 4 мая я отправился с Риббентропом в Милан, где он встречался с Чиано. Оба министра иностранных дел после долгого спора согласились на официальный договор, в пункте III которого предусматривалось: «Если одна из договаривающихся сторон будет вовлечена в войну с другой державой, вторая договаривающаяся сторона немедленно придет ей на помощь как союзник и поддержит ее всеми своими вооруженными силами на суше, на море и в воздухе». По условиям пункта V обе страны принимали обязательство «в случае совместного ведения военных действий заключать перемирие и мир только по взаимному согласию».

Но только 22 мая этот так называемый «Стальной пакт» был с большой помпой подписан в Берлине Риббентропом и Чиано в присутствии Гитлера. Он представлял собой агрессивный ответ Гитлера на оборонительные меры, принятые Великобританией и Францией: более тесное англо-французское сотрудничество, англо-французские гарантии Польше и Румынии, обширные полномочия, данные Даладье для укрепления национальной обороны, и введение 27 апреля 1939 года воинской повинности в Англии.

Будущая расстановка сил обозначилась более четко. Италия теперь окончательно привязала себя к Германии, но как и на переговорах с Герингом в Риме, так и теперь в Берлине я отметил некоторую сдержанность Чиано, как будто он был встревожен собственной безрассудной смелостью. В своих беседах с Риббентропом и Гитлером итальянский министр иностранных дел делал упор на общую потребность обоих партнеров по «Оси» в периоде мирного развития, который, по его оценкам, должен был продолжаться по крайней мере три года.

В течение лета напряженность в Европе нарастала с каждым днем. Приготовления к войне велись более или менее открыто в каждой стране; угрозы, предостережения и призывы заполняли эфир и полосы газет.

После ряда визитов, которые закончились в июле бесплодным разговором Риббентропа с Менеменк-оглу, я отправился в отпуск в Нордерней с тяжелым предчувствием, что буду чрезвычайно занят в следующем месяце. Не успел я устроиться, как меня позвали к телефону. «Нам очень жаль, – услышал я голос друга из министерства иностранных дел, – но тебе придется прервать свой отпуск. Специальный самолет министерства иностранных дел уже вылетел за тобой. Пожалуйста, будь на аэродроме через два часа».

Старенький AMYY прибыл вовремя. Пилот, мой тезка, не знал, куда мы летим. «Я получил инструкции прямо перед взлетом», – загадочно сказал он. Мы полетели на другой конец рейха – в Зальцбург, где меня ждал сюрприз – визит Чиано. Он прибыл туда 11 августа.

Я нашел итальянскую делегацию в состоянии большого возбуждения. «Помяните мое слово, – сказал мне Аттолико, – Англия и Франция решились вступить в войну, если Германия выступит против Польши, как она это сделала в отношении Чехословакии». Я согласился без колебаний: «Меня в этом не нужно убеждать. Если ваш министр иностранных дел выразит это мнение в своем разговоре с Гитлером, можете положиться на меня – я переведу то, что он скажет самым убедительным образом и очень подчеркнуто».

«Вам предстоит много работы, – ответил Аттолико. – Вам фактически придется переводить канцлеру то, о чем я вам говорил. По этой причине Муссолини и послал Чиано к Гитлеру».

Мы поехали на машине в замок Фушл, одно из загородных имений Риббентропа, где Чиано, хоть и говорил, как ангел, и подчеркивал слабость Италии, не произвел на Риббентропа никакого впечатления, который, будто собака на поводке, гневно обрушивался на Англию, Францию и Польшу и преувеличенно хвастался мощью Германии. После разговора в Фушле мы с Чиано совершили экскурсию в Сент-Вольфганг, где проходил веселый народный праздник, и поужинали в Вайсе Россл среди ни о чем не подозревавших летних посетителей. Таким же образом несколькими неделями раньше на заключении военного союза в Милане итальянцы развлекали нас на Вилле д’Эсте на озере Комо. Эти жизнерадостные и приятные моменты находились в поразительном контрасте с грозовыми облаками, заволакивавшими небо над Европой.

На встрече, состоявшейся на следующий день, Гитлер был настроен воинственно. То, что Риббентроп снова был голосом своего хозяина, стало ясно из идентичности его аргументов и доводов Гитлера. «Это все из-за англичан», – такой была основная тема Гитлера. «Полякам следует преподать суровый урок. Демократические страны не так сильны, как Германия, и не будут сражаться», – так звучал припев; военное и техническое превосходство рейха лежало в основе всех утверждений.

В этот первый день Чиано очень энергично возражал Гитлеру. Он получил подробные указания от дуче, как писал потом в своем дневнике, указать Гитлеру на «безумие» развязывания войны. Со всем возможным красноречием он в соответствии с полученным напутствием неоднократно подчеркивал, что война против Польши ни в коем случае не ограничится этой страной. На этот раз западные демократические страны непременно объявят войну. Действуя, очевидно, по указаниям дуче, Чиано постоянно возвращался к теме слабости и неподготовленности Италии, прямо ставя Гитлера в известность, что Италия сможет продержаться в войне самое большее несколько месяцев: нехватка одних лишь материальных ресурсов не позволит ей вести войну более долгое время. Он не мог выразиться еще более определенно. В заключение он предложил выпустить коммюнике, предлагающее провести международные переговоры для урегулирования проблем, угрожающих миру в Европе. Риббентроп уже раньше отверг это коммюнике и, напротив, выдвинул проект документа, в котором говорилось о «впечатляюще тесном союзе двух наций».

Во время встречи с Чиано в Бергхофе на следующий день Гитлер произнес фразу, до сих пор звучащую в моих ушах: «Я неколебимо убежден, что ни Англия, ни Франция не вступят во всеобщую войну». В тот второй день Чиано не делал больше попыток заставить Гитлера прислушаться к совету Муссолини. Он больше не говорил о неспособности Италии принять участие в военных действиях. Совершенно необъяснимым образом он сложился, словно складной нож. «Вы так часто оказывались правы, в то время как мы придерживались противоположного мнения, – сказал он, – что, я думаю, очень возможно, и на этот раз вы видите все лучше нас».

Джан Галеаццо Чиано, 2-й граф Кортелаццо и Буккари (18 марта 1903, Ливорно – 11 января 1944) – итальянский политик и дипломат периода фашизма, зять Бенито Муссолини

Я был глубоко разочарован, а Аттолико, когда я рассказал ему, что Чиано отступил, выразил остальным итальянцам свою большую озабоченность относительно результатов, к которым могла привести новая позиция министра иностранных дел. При таких обстоятельствах вопрос о коммюнике для прессы отпал сам собой. Чиано не указал, что Италия имеет право ввиду ее договора с Германией настаивать на совместном принятии решения насчет позиции относительно Польши.

Во второй половине того же дня Чиано покинул Зальцбург. «Я возвращаюсь в Рим, – отметил он в своем дневнике, – полный отвращения к Германии, ее фюреру и их поведению».

Разумеется, мне не предоставили самолет, чтобы вернуться на Северное море, и мне оставалось быть благодарным, что Риббентроп позволил мне продолжить отпуск. На следующий день я снова приехал в Нордерней.

* * *

Несколько дней спустя мне опять позвонили из министерства иностранных дел. «К сожалению, тебе придется еще раз прервать отпуск», – сказали мне. На мой сердитый вопрос, что стряслось на этот раз, мой друг не мог дать ответ. «Наверное, ты сможешь снова купаться в Северном море через несколько дней», – все, что я смог из него вытянуть. Пилот-капитан Шмидт, появившийся над островом два часа спустя, тоже не имел представления, куда мне предстояло направиться.

«Я только должен доставить вас в Берлин. Кроме этого я ничего не знаю», – сказал он мне, пока мы летели над островами Северного моря.

Когда я добрался до Берлина, меня ждала сенсация в виде запечатанного конверта на моем письменном столе в министерстве иностранных дел. Я получил указание лететь в Москву с Риббентропом, чтобы присутствовать на его встрече со Сталиным. В этом случае я ехал не в качестве переводчика, так как я не говорил по-русски. В мои функции входило составление отчета о ходе переговоров и запись любых соглашений, которые могут быть достигнуты. Этого я ожидал меньше всего. Переводчик по сути своей профессии вряд ли не найдет слов, но в этом случае все слова вылетели бы у меня из головы, если бы я попытался выразить свое изумление. Друзья действительно намекали мне, что Гитлер уже некоторое время кокетничает идеей сближения с Советским Союзом. Человек, связанный и с Гитлером, и с Риббентропом, Гевел, тоже рассказывал мне, с каким восторгом, почти с восхищением Гитлер говорил о Сталине, когда в Канцелярии показывали кинохронику, в которой русский диктатор дружелюбно кивал своим солдатам на параде. Но я не придавал особого значения таким вещам, и в результате новый поворот оказался для меня почти таким же сенсационным, как для Германии и всего мира. «Зловещая новость разразилась над миром как взрыв», – пишет Черчилль в своей книге «Приближение бури».

Впечатление, которое произвела эта новость на друзей и знакомых в Берлине, которые, естественно, завидовали моей поездке на «далекую планету», после первого потрясения от удивления, несомненно, было мрачным. И напротив, преобладающим ощущением в Берлине и, без сомнения, во всей Германии было облегчение – во всяком случае, что касается общественности в целом. Чувствовалось, что германо-советское соглашение, к которому, казалось, располагал этот визит, могло бы устранить опасность войны. Повсеместно придерживались мнения, что таким образом будет разорвано кольцо враждебных государств вокруг Германии и что при таких обстоятельствах Франция и Англия не станут вступать в войну из-за Польши, ведь в прошлом году, когда группировка сил была гораздо более благоприятной, они не подняли оружие ради Чехословакии.

22 августа я самолетом отправился в Москву вместе с Риббентропом и большой делегацией. Мы провели ночь в Кенигсберге, но об отдыхе не было к речи. Всю ночь Риббентроп готовил материалы для своих переговоров со Сталиным, заполняя многочисленные листы рукописными пометками, которые все разрастались и разрастались по мере того, как проходила ночь, делались звонки в Берлин и Берхтесгаден с запросами по поводу самых неотложных документов, и вся команда сбилась с ног.

Мы, более молодые члены делегации, воспользовались свободным временем, чтобы поднять прощальный тост за мир в баре Парк-отеля, где остановились. В отличие от общественности Германии, мы были далеки от утешительной мысли насчет перспективы взаимопонимания с русскими. Я, в особенности теперь, достаточно хорошо знал Гитлера, чтобы сознавать, что если с тыла его защитит Сталин, он станет еще более неосторожным и безответственным в своей внешней политике.

На следующий день мы отбыли в Москву, пролетая по пути над бескрайними русскими равнинами с их густыми лесами, далеко отстоящими одна от другой деревнями и одинокими хуторами с их темными, крытыми соломой крышами, которые сразу же после пересечения границы напомнили, что мы больше не в Германии, где крыши из красной черепицы ярко выделялись среди возделанных полей. После четырех часов полета мы достигли Москвы, морем домов напоминавшей Берлин или Лондон с воздуха. Вся делегация, включая Риббентропа, потрясенно смотрела через иллюминаторы. Наступил великий момент приземления на «далекую планету».

Что прежде всего поразило меня, едва я вышел из самолета, так это щит со словом «Москва», написанным по-французски, а рядом с ним флаг со свастикой в дружеском соприкосновении с флагом с серпом и молотом. Перед ним стоял Потемкин, депутат народного комиссариата иностранных дел, чья фамилия, казалось, символически подчеркивала нереальность всей сцены. Он возглавлял делегацию официальных лиц, прибывших встретить нас. С ним были итальянский посол Россо, с которым я познакомился в Женеве, и немецкий посол фон Шуленбург. Мы поехали в Москву в русских машинах, очень удобных и похожих на американские бьюики. «Диктаторам, кажется, нравится великолепие широких дорог», – размышлял я, в то время как мы ехали в Москву по широкой, прямой как стрела автостраде. Окрестности этой дороги показались мне такими же блеклыми и удручающими, как те, что можно видеть теперь в берлинской части района Тиргартена – чье нынешнее состояние является прямым и, будем надеяться, последним последствием этого визита в Москву.

Вся делегация была размещена в немецком посольстве или в домах работников посольства. Торопливо перекусив, Риббентроп немедленно отправился на встречу с Молотовым в Кремль. Мы явно очень спешили. Я должен был бы поехать вместе с ним, но мой багаж, в котором находился полагавшийся по такому случаю даже в Москве темный костюм, задержался по пути с аэродрома.

Я воспользовался этой возможностью, чтобы погулять по Москве с женой моего хозяина, которая отлично говорила по-русски. Со своими большими широкими проспектами, площадями с церквями, переполненными трамваями, оживленными улицами, запруженными автомобильным и конным транспортом, город на первый взгляд поражал почти ошеломляющим сходством с другими большими европейскими городами. Лишь присмотревшись пристальнее, я был поражен главным отличием. Жизнерадостное выражение на лицах людей, привычное для меня в толпе на улицах Берлина, Парижа или Лондона, казалось, отсутствовало здесь, в Москве. Люди смотрели прямо перед собой серьезно и почти отрешенно. Очень редко во время моей многочасовой прогулки по Москве мне встречалось улыбающееся лицо.

Как не было смеющихся лиц, так и не было ярких цветов в одежде москвичей, насколько мне показалось. Изредка попадались лишь белые головные уборы, которые вносили немного жизни в серость лиц и одежды. Хотя почти все были одеты чисто и аккуратно, едва ли кто-то шел в лохмотьях, однако серая пелена грусти и подавленности, казалось, окутывала все и всех. В отношении домов это впечатление было вызвано тем фактом, что их давно не красили и не чистили. Многие из них производили такое же впечатление, как район возле Шлезише Штацион в Берлине сразу же после первой мировой войны и революции 1918 года.

Несколько построенных по американскому образцу новых небоскребов, где размещались министерства, имели внушительный вид. Спустившись в знаменитое метро, я испытал такое же восхищение, какое высказывали все гости с Запада, побывавшие в Москве. Линия была не слишком длинной, но ее станции, украшенные мрамором, с хорошим освещением, удобство и чистота в сверхсовременных вагонах, великолепная вентиляция могли посрамить метро Берлина, Лондона, Парижа и Мадрида. Стоявшие рядом со мной москвичи смотрели на меня молча, безо всякого выражения на лицах. Как объяснила моя спутница, по одежде, особенно по моим кожаным туфлям, они сразу же узнали во мне иностранца. Если бы на мне были мои белые легкие туфли, которые я носил в Нордернее, я был бы менее приметным, потому что обувь из серой и белой парусины, казалось, в то время была самой модной в Москве.

Я думал совершить капиталистический поступок в коммунистической столице, сделав кое-какие покупки, но в этом мне не повезло. В магазинах, на витринах которых было выставлено кое-что из товаров, ежедневная норма уже давно была продана. Даже до начала войны нехватка товаров здесь была такой острой, какой стала в Берлине во время войны, а моей спутнице отвечали русским эквивалентом фразы «У нас этого нет и не будет», ставшей привычной во всех берлинских магазинах к концу войны.

Когда я вернулся вечером в посольство, Риббентроп вернулся из Кремля. Энтузиазм в отношении Молотова и Сталина, который, похоже, присоединился к разговору позднее, буквально переполнял его. «Дела с русскими идут великолепно, – то и дело восклицал он за поспешным ужином. – Мы, несомненно, придем к соглашению еще до ночи».

Линия раздела сфер интересов России и Германии в Польше, ставшая такой знаменитой и обусловившая новый раздел этой страны, уже, судя по всему, обсуждалась на том послеобеденном заседании. Риббентроп направил по телефону из посольства запрос в Германию, спрашивая мнение Гитлера, согласится ли тот, если порты на Балтийском море Либау[6]6
  Либау – Либава (Лиепая).


[Закрыть] и Виндау[7]7
  Виндау – Виндава (Вентспилс).


[Закрыть] отойдут к русской сфере интересов. Через полчаса пришел утвердительный ответ Гитлера.

Сразу же после быстро проглоченного ужина Риббентроп помчался обратно в Кремль с Шуленбургом и доктором Гаусом, начальником юридического отдела. К моему сожалению, я не поехал с ними. Хильгер, переводчик с русского, тоже должен был составлять отчеты о переговорах. «Я не хочу, чтобы новое лицо вдруг появилось среди тех, кто уже принимает участие в переговорах», – объяснил Риббентроп. Я был немного расстроен, осознав, что задержка грузовика с багажом лишила меня возможности свести личное знакомство со Сталиным. С Молотовым я довольно близко познакомился, когда он приехал в Берлин в 1940 году на переговоры с Гитлером – по этому случаю я снова взялся за прежнюю работу, состоявшую в записи встреч. Но тем не менее я узнал о сути кремлевских разговоров, когда Риббентроп и его компания вновь появились в посольстве после окончания переговоров. Они пребывали в наилучшем расположении духа. При разборе отдельных пунктов дискуссии Риббентроп с восторгом сообщал любому, кто готов был слушать, о Сталине и о «людях с сильными лицами», которые работают с ним. Казалось, он особенно радовался договоренностям об отошедших к Германии и России сферах интересов в Восточной Европе, подробности которых еще некоторое время держали в секрете. Той же ночью я бросил взгляд на этот секретный протокол относительно этих территорий, подписанный Риббентропом и Молотовым. Вводные фразы, чрезвычайно зловещие в свете существовавшего в тот момент политического положения, гласили: «В случае территориальной и политической переориентации…» Предусматривалось, что прибалтийские государства Финляндия, Эстония и Латвия отойдут к российской сфере интересов. Что касалось «территории польского государства», то демаркационная линия должна была проходить примерно по течению рек Нарев, Висла и Сан. Вопрос о том, будет ли существовать независимое польское государство, обе стороны должны были решить позднее. «В отношении Юго-Восточной Европы» я прочел: «Советская Россия заявляет о своем интересе к Бессарабии. Германия, со своей стороны, выражает полное отсутствие политического интереса к этим территориям».

Намерения двух договаривающихся сторон едва ли могли быть выражены более определенно. Я понял, что мы правильно провозглашали наш тост прощания с миром в Кенигсберге.

Затем Риббентроп и его спутники восторженно описывали небольшой импровизированный праздник, который Сталин устроил после подписания этого соглашения. Как «добрый отец семейства», Сталин лично позаботился о своих гостях. По русскому обычаю, тосты следовали один за другим. Сталин предложил выпить за здоровье Гитлера со словами: «Я знаю, как сильно народ Германии любит своего фюрера. Поэтому я хотел бы выпить за его здоровье».

Мне было также интересно услышать, что скажут те, кто присутствовал на переговорах, о замечаниях Сталина насчет самых насущных вопросов. «Англия виновата во всем», – таков был, естественно, припев Риббентропа. Сталин согласился и добавил некоторые замечания о слабости Англии, хотя, сказал он, какой бы слабой ни была Англия, она будет сражаться жестко и упорно. Сталин, казалось, оценивал силу Франции выше, чем Риббентроп. В отношении Италии Сталин задал вопрос, не присоединили ли итальянцы Албанию с некоторым прицелом на Грецию. Насчет Японии Сталин был очень неразговорчив. Когда Риббентроп предложил посредничество Германии, Сталин не отклонил предложение, но сказал в своей прямолинейной манере: «Я знаю азиатов лучше. С ними иной раз нужно обходиться сурово».

Имея возможность так близко наблюдать за заключением договора с Россией, я с особым интересом прочел в истории войны Черчилля о заявлении, которое сделал ему Сталин в августе 1942 года. У русских, сказал Сталин, сложилось впечатление, что англичане и французы не имели намерения вступать в войну, если бы совершилось нападение на Польшу, скорее, они надеялись испугать Гитлера единым фронтом Великобритании, Франции и России. Русские, однако, были уверены, что Гитлер не позволит себя испугать. Черчилль цитирует это заявление в связи с длившимися неделю переговорами, которые англо-французская миссия проводила в Москве, пытаясь вовлечь Россию в «дипломатический фронт» против Германии. Мы не видели членов миссии в Москве во время нашего пребывания там, хотя в то время они находились в Москве. Они уехали с пустыми руками.

«Обе договаривающиеся стороны будут воздерживаться от любого акта применения силы, любого агрессивного действия, любого нападения друг на друга», – говорилось в статье I «Пакта о ненападении между Германией и Союзом Советских Социалистических Республик», должным образом подписанного Молотовым и Риббентропом, который тот, сияя от радости, демонстрировал ранним утром в посольстве.

Мы отбыли в Берлин в час дня 24 августа, проведя в Москве лишь двадцать четыре часа. Риббентроп, несомненно, установил рекорд скорости в дипломатии, даже по современным стандартам. К их удивлению, в этом раунде дипломатического соревнования Гитлер и Сталин поставили шах и мат Англии и Франции.

Перед отъездом из Москвы я пошел посмотреть на Красную площадь и Мавзолей Ленина. Русские крестьяне в длинной очереди терпеливо ждали перед Мавзолеем, чтобы увидеть мумифицированного предшественника Сталина в его стеклянном гробу. По своему поведению и выражению лиц эти русские были похожи на набожных паломников. «В простом русском народе, – сказал мне один работник посольства, – не уважают того, кто был в Москве и не видел Ленина».

Величественная кремлевская стена производила незабываемое впечатление, как и сам Кремль с его многочисленными башнями с большими красными звездами, которые светились в темноте – я видел это накануне вечером.

Наша делегация была такой многочисленной, что для этой поездки потребовалось два самолета «кондор». Один должен был доставить Риббентропа прямо к Гитлеру в Берхтесгаден, тогда как второй летел в Берлин. Так как я был единственным «туристом» – не выполнявшим на тот момент никаких обязанностей и все же присутствовавшим, – я получил место во втором самолете, взлетавшем через час после первого. Я подумал, что этот интервал в один час, соблюдавшийся, когда мы останавливались в Кенигсберге и спокойно ждали отлета самолета Риббентропа, сохранится и на этот раз, но второй самолет взлетел сразу же за первым. За годы работы среди высокопоставленных персон Европы меня часто фотографировали, и я всегда жалел, что нет никакой фотографии, запечатлевшей тот момент, когда я стоял на земле, глупо глядя вслед моему улетающему самолету.

Во время краткого визита в ресторан при аэродроме я узнал, что оба «кондора» имели боевую броню. За последние несколько дней напряженность между Германией и Польшей настолько усилилась, что машины «Люфтганзы» часто попадали под обстрел польских зенитных батарей. «Железнодорожное сообщение с рейхом было приостановлено сегодня», – сказал мне один из свидетелей, когда я спросил о поездах. Я поспешил в Бюро воздушных сообщений. «Как можно быстрее бегите на другой конец поля. Запасная машина вот-вот отправится в Берлин без пассажиров». Я понесся рысью, жестами отчаянно показывая летчикам, уже запустившим двигатель, чтобы они меня подождали. Я с облегчением увидел, что винты машины стали вращаться медленнее. Открылась маленькая дверца в хвосте «Ju-52», радист помог мне подняться в самолет, и я рухнул на ближайшее сиденье. Мы сразу же взлетели.

«Можно взглянуть на ваш пропуск? – сказал пилот. – В такое время лишняя предосторожность не помешает». Он тоже упомянул о польских обстрелах. «Мы не такие важные, как те другие, – сказал он, имея в виду Риббентропа и его делегацию. – У нас нет боевой брони, но мы пролетим подальше над Балтикой, где поляки нас не достанут, если только не погонятся за нами на истребителях и не заставят нас приземлиться». Из предосторожности я подготовил свои документы для уничтожения. Я должен был быть уверен, что они не попадут в руки поляков в случае вынужденной посадки. Но ничего такого не случилось, я приземлился в Берлине через полчаса после Риббентропа. Ему пришлось сменить маршрут на Берлин, потому что сам Гитлер направлялся туда. Весь этот эпизод показал мне, насколько в действительности близка была война между Польшей и Германией.

За время моего пребывания в Москве один из коллег сопровождал британского посла в Берхтесгаден. Гендерсон вручил Гитлеру персональное письмо от Чемберлена. Премьер-министр писал между прочим: «Очевидно, известие о германо-советском соглашении воспринято в некоторых кругах в Берлине как показатель того, что вмешательство Великобритании в польские дела больше не является обстоятельством, с которым приходится считаться. Большей ошибки нельзя было бы допустить. Какой бы характер не носило германо-советское соглашение, оно не может изменить обязательств Великобритании в отношении Польши, о которых правительство Его Величества неоднократно и открыто заявляло публично и которые намерено соблюдать».

К этому предостережению Чемберлен добавил такие слова: «Высказывалось мнение, что если бы правительство Его Величества заняло более определенную позицию в 1914 году, можно было бы избежать большой катастрофы. Верно или неверно такое предположение, но правительство Его Величества убеждено, что на этот раз не будет такого трагического неправильного понимания ситуации».

Это было сказано достаточно откровенно; но Чемберлен, болезненно переживавший разочарование после ввода Гитлером войск в Прагу, выразился еще более ясно и определенно: «Если возникнет необходимость, правительство Его Величества полно решимости и готово использовать все вооруженные силы, которые имеются в его распоряжении, и невозможно предвидеть, каким будет конец однажды начатых военных действий. Было бы опасной иллюзией думать, что если война начнется, то закончится быстро, даже если будет достигнут успех на одном из нескольких фронтов, на которых придется биться».

Чемберлен дополнил это ясное и недвусмысленное предупреждение предложением начать дружественные переговоры и прекратить антипольскую пропагандистскую кампанию. Он предположил также, что немедленно должны начаться прямые переговоры между Германией и Польшей: «Ввиду тяжких последствий для человечества, которые могут последовать в результате действий их руководства, я надеюсь, Ваше превосходительство, Вы взвесите с величайшей осмотрительностью доводы, приведенные мною».

Я нашел английский текст этого письма на своем письменном столе, вернувшись из Москвы.

В своем ответе Гитлер выдвинул яростные обвинения против Польши. Он сослался на предложения Германии относительно Данцига и «коридора» и в заключение высказал резкую критику в отношении Англии: «Безоговорочные гарантии, которые Англия дала Польше, обязуясь при любых обстоятельствах прийти на помощь этой стране в любом конфликте, независимо от его причин, может быть понято в Польше только как поощрение к немедленному началу террора против полутора миллионов немцев, проживающих там». Жестокости, терпеть которые не может такая великая держава, как германский Рейх, нарушение обязательств относительно свободного города Данцига, экономическое удушение – такими были основные пункты письма Гитлера, который сделал вывод: «Таким образом, я должен сообщить Вашему превосходительству, что если будут осуществлены объявленные (Англией) военные меры, я немедленно отдам приказ о мобилизации германского вермахта».

На следующее утро, 25 августа, меня вызвали в Канцелярию, чтобы я перевел для Гитлера некоторые особенно резкие отрывки из заявлений, сделанных Чемберленом и Галифаксом в обеих палатах Парламента. «Я не намерен скрывать от Палаты, – сказал Чемберлен в Палате общин, – что это сообщение (о советско-германском пакте о ненападении) явилось для правительства неожиданностью, и неожиданностью очень неприятной». «В Берлине, – продолжал он, – эту весть приветствовали с чрезвычайным цинизмом как большую дипломатическую победу, которая устраняет какую-либо опасность войны, так как Франция и мы сами, по всей видимости, не собираемся выполнять свои обязательства по отношению к Польше. Мы сочли своим первейшим долгом разрушить подобные опасные иллюзии». Заявление Галифакса в Палате лордов было легко переводить, так как оно почти полностью совпадало с заявлением Чемберлена. Эти высказывания заставили Гитлера задуматься, но он ничего не сказал.

Когда примерно в час пополудни британский посол прибыл по вызову в Канцелярию, я заметил, что письмо Чемберлена и его заявление в Палате общин произвели на Гитлера определенное впечатление. Гитлер был сравнительно спокоен и сказал Гендерсону, что подумал о последних словах, сказанных в Берхтесгадене о взаимопонимании между Англией и Германией, и хотел бы сделать окончательное предложение относительно англо-германского урегулирования. Он сослался на заявления Чемберлена и Галифакса, которые я перевел для него утром, и пришел при этом в некоторое возбуждение. Приведя длинный перечень обвинений в адрес поляков, в том числе стрельбу по гражданскому самолету, он воскликнул: «Македонским условиям на нашей восточной границе необходимо положить конец!» При любых обстоятельствах проблему Данцига и вопрос о «коридоре», сказал он, следует урегулировать.

«Вчера в Палате общин ваш премьер-министр произнес речь, которая ни в коей мере не меняет отношения Германии. Единственным результатом этой речи может стать кровопролитная и непредсказуемая война между Германией и Англией. Но на этот раз Германии не придется сражаться на два фронта, так как соглашение с Россией является безоговорочным и представляет долгосрочное изменение в немецкой внешней политике».

В заключение своей обвинительной речи он произнес фразу, представляющую особый интерес в свете последующих событий: «Россия и Германия никогда больше не поднимут оружие друг против друга».