Текст книги "Дикая Донна"

Письмо последнее

24:06

Ты всегда сидел вдали от всех, заключённый в собственном мире, но продолжающий выглядеть так, словно каждая живая душа находится в твоей власти. Олицетворение дьявола и антихриста, аристократичные манеры, умение держать широко расправленные плечи ровно, улыбаться одним взглядом, не обнажая ряд белоснежных зубов. У тебя в руках постоянно карандаш и стакан недопитого виски, который может скучать в тонком стеклянном плену до самого закрытия неприглядного многим паба. Ты рисуешь стариков и шлюх. Странная смесь, но я вижу из-под страниц своей книги, каким внимательным взглядом ты вгрызаешься в каждую деталь, словно перенося на бумагу чужую душу, которую все так умело скрывают. запятнанную и постыдную.

Сломленный и избитый жизнью мужчина, практически мальчишка под ним, держащийся ровно. Рисующий столь самозабвенно и погружено, что начинает казаться, словно графит и звук твоего карандаша заполняют все пространство вокруг. Широкая рубашка, глухо застегнутая на все пуговицы, взгляд цвета ноябрьского неба, которое я так долго не любила, пытаясь сбежать от него – напоминал мне главного героя, сбежавшего с громких кинокартин.

Мужчина в книге, в которую я была погружена, прикрываясь наглой ложью, что это действительно так, бросал любовь всей своей жизни, чтобы она была счастлива. Я закурила вторую, вишневую и приторную, пропитывая губы сладостью фильтра, и в следующее мгновение могла уже поспорить о том, что тебя тоже кто-то бросил, но счастливее ты от этого не стал. Я бесцеремонная, порой несказанно грубая и резкая, как сидр, которого много не выпьешь, у меня душа тридцатипятилетней женщины, но тогда я ещё не догадывалась, что ради тебя даже брошу курить, обретя более смертельную привычку.

Между нами около пяти столов, но душа одна на двоих. Звук моих каблуков, остротой которых я протыкала чужие сердца, однажды напоровшись на них своим же, когда встретила тебя, заглушает шелест листов бумаги.

– Подарите мне бессмертие?

Мой голос звучит приглушенно и практически теряется в пространстве, подхваченный чужими разговорами. Ты поднимаешь на меня свой взгляд и смотришь, вынуждая меня чувствовать себя обнаженной под ним. Твоих губ касается несколько надменная усмешка, карандаш совершает несколько бесцельных поворотов в твоих пальцах – так делают люди, которые нервничают, либо же практически не заинтересованы.

– Довести вас до оргазма?

– Показать, где находится остановка «счастье», изображая каждый мой обнаженный изгиб.

22:09

Твоё имя во время моих оргазмов звучало практически возвышенно. Ты иногда шутил, что так горожане воспевают бога в Соборе Парижской Богоматери, я же сгорала от твоих прикосновений, подобно ему, охваченная огнём, пока твои руки блуждали по моему телу, а пальцы в безумном ритме двигались внутри. Практически жадно, словно стараясь добраться таким образом до моей души и выдрать ее с мясом, забирая себе.

Ты никогда не позволял мне сдерживать стоны. Даже в общественных местах, когда я чаще тянулась за поцелуями, чтобы заглушить эти грязные и безумные звуки. За этими попытками всегда следовало наказание, после которого я ещё долго не могла сидеть, ловя на себе твои насмешливые взгляды.

Безумие, любовь на уровне высокоскоростной магистрали, ночь и карандаш, который вырисовывает линии моей груди, скользя правее, когда я расположилась напротив, абсолютно обнаженная, готовая обрести безумие от одного твоего сосредоточенного взгляда. Потому что я знаю, о чем ты думаешь, когда рука начинает подрагивать, вспоминая, каким горячим и отзывчивым может быть полотно моего тела в твоих руках.

– Кажется, у тебя дрожат руки. Интересно, почему? – моя ирония в голосе.

– Если ты сейчас же не замолчишь и не перестанешь издеваться, то я сам заткну тебя, не самым мягким образом, муза, – твой предупреждающий взгляд.

– Музу нельзя лишать голоса. Ты же любишь, когда я кричу.

Тогда ты срываешься с места, набрасываясь на меня, подобно изголодавшемуся зверью. Твои пальцы, испачканные в акварели, цепкой хваткой в моих волосах, нежно поглаживаешь большим пальцем мою скулу и губы, и эти действия практически несовместимы.

15:11

Однажды я пролила вино на твою незаконченную работу, которая могла бы подарить приличную сумму. На ней была изображена я. Всегда бесстыдная и практически голая. Ты писал мое тело, оставляя загадку для других, борясь с желанием ревностно запереть каждое полотно, на котором с недавних пор был запечатлён всего один женский образ. Тогда было шумно и эмоционально. Наши отношения часто маневрировали между штилем и минным полем, в которое порой превращалась совместная квартира, разделенная на двоих.

Со временем я поняла, что любви в тебе больше, чем в любом другом человеке. Ты умеешь не просто любить, а утопать в этом, ничего не требуя взамен. Ты часто просил меня отключиться от всего мира и довериться тебе, давая свою руку и позволяя вести себя, какой бы тяжелой не была дорога через ад. И ты всегда оправдывал каждое свое слово и обещание. В этом и была разница между другими людьми и тобой. Я любила тебя – это единственное, что я знала точно; единственное, ради чего я жила всё это время.

Потом ты разрушил меня. Стоит ли писать об этом, amore mio?

Уничтожение

Твои руки напоминали сочные майские травы, не успевшие познать уничтожающий жар июньского солнца, ревнующего к кристальной утреней росе, по которой ступаешь босиком, чувствуя ее ласкающие обнаженную кожу прикосновения. То, как среди постороннего скопища людей, липкие от крови пальцы касались моих, мягко скользя по запястью и сплетаясь с моими пальцами в прочный капкан из крови, чувственности и отчаяния. Тривиально, но вспарывая сердце. Раньше подобным обедом клялись в верности, преданности, становились частью крови друг друга, сцепляясь израненными ладонями. История о том, как при завоевании Вейнсберга в 1140 году, король Германии Конрад III позволил покинуть разрушенный город женщинам и унести самое ценное, что они пожелают. Женщины вынесли на плечах своих раненных мужей. Я бы сделала также, отвоёвывая тебя в беспамятстве у самого короля.

– Ты слишком потеряна в своём пессимизме. Не кажется, что ещё немного и твои легкие разорвутся от удушья?

– Это не пессимизм, а капелька здорового реализма. Когда тебя ведут на эшафот, ведь не думаешь ли ты, что вместо виселицы тебе подарят свободу? Это всегда постфактум. Реалистам не так обидно, когда веревка затягивается на шее.

– А если вместо верёвки будут мои пальцы?

– Значит, я обрету бессмертие.

Кровь горячая, пульсирующая, чистый металл с солью, багровая глубина, подобно помаде на моих губах, которую ты любил размазывать пальцами, рисуя цветы с острыми шипами, пронизывающими трепещущую плоть, на моих щеках. Ты смотришь остро, чувственно, первобытно, пока твои скулы напрягаются и желваки начинают оживляться. Я знаю этот взгляд, в котором черти разжигают пожары, вынуждая все вокруг пылать адским пламенем. Так Данте смотрел на Беатриче, возводя ее к лику святых и делая бессмертной. Твой взгляд преображается, когда я расхаживаю абсолютно голой, умножая свою наготу твоим желанием вдвое. Ты любишь наблюдать за мной, лёжа не кровати и щурясь от солнечных лучей раннего утра, когда я перекидываю одну ногу через твои и устраиваюсь на бёдрах, склоняясь. Мои темные волосы мешают целоваться, твои руки повсюду, в моем взгляде необычайное безумие, пока в твоём бушует капитуляция, ибо ты самовольно сдаёшься в мой плен.

– Как думаешь, почему судьба свела нас?

– Чтобы я подточил твои острые грани. Ты слишком глубоко вспарываешь кожу. Как недостаточно огранённый бриллиант, доставшийся от неумелого мастера.

– Значит, ты пожертвовал своим сердцем?

– У меня его не было. Ты отдала своё.

Тебе не нравилась моя привычка курить. И, как и полагается честному воину, ты боролся со мной. Пальцы путались в моих волосах на затылке, сжимая их, пока пепел вишнёвых сигарет падал на мои колени, а ты кусал мои ключицы, накрывал языком бьющуюся жилку на моей шее и впивался в губы. Въедался поцелуем, впитывая своими лёгкие остатками дыма. Поцелуй со вкусом элитного табака, ярости и жажды моего повиновения. Каждым выверенным ударом трепещущего сердца и кровью на искусанных губах. И если ты был дьяволом, то я была создана из части тебя. Твоим подобием, что нерушимой скалой возвышалось над всеми привычными устоями, превосходя самого создателя.

– Ты злая, жестокая, холодная и ядовитая.

– Я тоже тебя люблю.

– До смерти?

– Твоей. Ведь я убью тебя, возжелай ты уйти.

«Оргазм – это маленькая смерть». Говорил ты мне. Твой шёпот, мои плечи, оставаясь на коже стигмами и личными крестами, которые ты вырезал клинками на моем теле. Когда ангел и черт сталкиваются – это слияние двух полюсов и противоположностей, когда два дьявола встречаются – это всегда война. Цепи на моих запястьях, сдавливающие кости, вынуждающие сухожилия с треском рваться. Ты – мой открытый перелом, пуля навылет, затронувшая сердце, и чёрная чума, мой личный холокост и горький деготь. Ты игрался со мной, как волки играют с жертвой, пока я хранила под резинкой чулок кинжал для тебя.

Помнишь, то высказывание, в котором говорится, что в тебе нет ничего моего, кроме одиночества? Твердишь, что так не бывает, пока я смотрю в твои глаза и вижу в них все то, с чем однажды тебе доведётся столкнуться.

Кармен

Она была моей Кармен. Я называл ее так и видел в ней дьявола. В ней не было безупречности, но вместе с тем женщины завистливо смотрели на неё, а мужские сердца самовольно нанизывались на острие ее тонких шпилек. Она никому не принадлежала – только себе, но умела одним взмахом своих ресниц вселить веру в то, во что ты сам желал поверить. Копна иссиня-чёрных волос – цвет вороньего крыла и ее платьев, обтягивающих манящий силуэт. Глаза, доставшиеся от Банши, сочные губы, что красной розой распускаются в насмешливой полуулыбке, гладкая кожа, разящая медью и поцелуи со вкусом rum. Не верьте, когда вам говорят, что дьявол не может быть женщиной – не позволяйте себя убедить в этом, потому что такие женщины, как она, созданы не из ребра Адама, а из части души сатаны. Ради таких женщин идут против воли божьей, любовь к таким распаляет войны, холокост, геноциды, омывает парижские улицы горячей кровью, следуя доводам своего обезумевшего сердца.

Она любит курить ванильные сигареты. Для неё целая стихия и обряд извлекать аккуратный серебряный мундштук из футляра, ювелирными движениями помещать сигарету в изысканный плен и делать первую затяжку. Подарок от ее прошлой любви – она хранит каждый, словно трофеи и вырванные сердца из груди, которые бережно складывает в шкатулку, упиваясь новыми открытиями и покорениями. Для неё любовь – игра в покер, в котором она не имеет даже самого скудного права на проигрыш. Такие женщины не матеря, не жены и не любовницы – они музы. Рядом с ними невозможно проиграть.

Филигранная женственность и мягкость наравне с металлически-пронзительным и холодным взглядом ее чёрных глаз, выразительно подведённых туманной дымкой – она никогда не позволяет себе подкуривать самой, считая эту часть своего ритуала воистину мужской, следуя инстинктам предков, когда мужчина был силой и кровом. «Да будет тебе, душа моя. Женщине нельзя касаться огня, потому что и сама она огонь. Мужчина должен уметь покорять его. Приручать и направлять в правильно русло. А иначе вспыхнет это чудное место, а следом – все городища». И это пленяло больше ее обнаженных плеч. Она была непреклонным воином по жизни и женщиной, не знающей грубого слова, с мужчиной. Но кусала отменно ровно до тех пор, пока не начинала тонуть в любви, а сердце ее растопить было сложно. Практически невозможно. Слишком тонкая наука – мне пришлось стать не только любовником, но ещё и химиком, священником, подчинить каждую стихию, живущую в ней.

Она хохотала, обнажая ряд белоснежных зубов, что были белее очищенного плода благородного миндаля. Ровные, аккуратные, ничуть не изменившиеся под влиянием никотина. Я не помню ее имени, но все ещё могу сказать, что танцевала она, как цыганка, в ней кипела итальянская страсть и английская хладнокровность, но манеры ее были чисто французские. Утончённость вкуса, приглушённые звуки ее слов и губы со вкусом лучших красных вин – такие на вкус яблоки в райском саду.

Она была «black pearl» – самой манящей орхидеей в мире, источающей аромат корицы, мяты и имбиря. Я зарывался в ее локонах и, как мантру, твердил ей слова любви. Я был безумен рядом с ней, я становился зверем, млея от ревности и злости, когда она смеялась в поцелуях, полушёпотом твердя: «Глупый. Ведь я с тобой. Разве нужен мне другой?». Эта женщина всегда лгала. Она туманила рассудок лучше кубинских папирос, от дыма которых легкие словно пропускают через мясорубку. Моей первой женщиной была шлюха, но полюбил я Святую Марию, образ которой был воистину дьявольским, лишенный любой святости, но, наперекор всему, я отрёкся от своей веры, и эта женщина стала моим перерождением, моим новым адом и раем. Единственными, в существование которых я уверовал.

Ее поцелуи жалили, словно сотни ядовитых змей, но вместе с тем залечивали каждую гноящуюся рану на моей душе. Если все женщины были востоком, она была севером, в котором растут финики и инжир. Из него делают мёд и приторные вина. «Обещай убить меня, но никому не отдавать. Ведь жизнь без тебя хуже гибели. Зацеловать до смерти и удушья. Забрать мою душу и отвоевать ее у правосудия небес». И я обещал ей, целуя ее губы и путаясь в пряно-пахнущем водопаде волос.

Я сдержал своё слово, когда понял, что ее сердце не способно на любовь. До сих пор не знаю, что меня подтолкнуло: голос израненного сердца, задетое мужское самолюбие или же умение сдерживать каждое данное обещание. Но в один прекрасный день мои пальцы, во время поцелуя, сомкнулись на ее шее, сначала частично перекрывая воздух, словно играясь, а после – полностью. Плотнее прижимаясь губами к ее, словно в попытках высосать ее обнищавшую душу. Забрать себе, как ценный трофей охотника, всю жизнь охотившегося на золотую лань и все же, назло другим, поймавшего ее.

Она задыхалась, кусалась, что-то несвязно мычала, пока я подушечками пальцев ощущал, как удары пульса постепенно начинают затихать, крепче держа ее в своих руках. Горечь переполняла мои вены, но единственный мужчина, которому я отдал ее, был бог. Ведь мы любить умеем только мертвых.

И вино, как отрава, жжет?

Думаешь, что ты нечто, но ты попросту ничто. Как то пустое место на стене, оставшееся после никчемной подделки Giotto di Bondone, купленной на улице бродяг и мечтателей в Италии – тебе нравилось. Сидел в своем старом кресле и пялился на жалкий холст, по которому дешевыми красками водил потерянный художник, совершая провальную попытку воссоздать подобие подлинного искусства. Смотрел на выцветшее изображение так долго и упоительно, словно оно дарило тепло, будто жалкая неодушевленная вещь, клочок ткани в двадцать пять сантиметров был способен подарить больше тепла, чем вся моя сущность вместе взятая. Я ревновала, и это превращалось в какую-то страшную фобию, это стало паранойей или раздвоением души. У тебя слюни текли, как у бешеной собаки, на подобную жалость, а я, спотыкаясь взглядом о ненавистный предмет интерьера, ощущала лишь одну дикую потребность: сдирать ногтями потрескавшуюся по углам рамки краску, загонять под, позволяя принять им все цвета радуги. Красный. Желтый. Зеленый. Красный – а тебе нравилось. Курил – смотрел, смотрел – курил. И вот ты снова затягиваешься, так глубоко и жадно, словно изголодавшийся шакал, подбитый собственным «хочу», будто в больном желании пронзить легкие едким дымом, подобно тому, как загнанное животное пронизывают стрелой. Твои скулы становятся острее – яркая выраженность превосходства. Мне непременно хочется повторить каждую линию пальцами. Ты насыщаешься никотином, я – тобой. Касаться. Касаться. Касаться. Выражение лица становится еще более изученным, серые глаза на фоне бледной кожи теряют лик. Из тебя жизнь выпила краски еще при рождении, знаешь? Таким лишь бросают безразлично: «Здорово тебя жизнь потрепала, парень», а им остается плевать в спину и просить благословения.

Нас всех потрепала.

Чудовищно далеки

У тебя шрам на пересечении безымянного и мизинца, который остался после неудачной стычки кухонного ножа и твоей руки, держащей стакан с «Chivas Regal Royalsalute» – пятилетний виски, покупая который ты в большей степени платил за утонченную бутылку из чистейшего хрусталя, что осколками разлетался по тёмному паркету при первой удобной возможности – помутнение рассудка, когда пальцы путаются в влажных темных локонах после, вывешивая белый флаг и объявляя перемирие. Обширные войны и утонченные блицкриги, мой изысканный холокост и горечь искусанных губ, словно очередная казнь в Дахау под «Quartet For Piano and Strings in a minor» – с тобой ходить по минному полю, не зная, когда раздастся финальный грохот, становящийся последним аккордом, точкой, что кляксой в конце предложения растекается, превращаясь в главное увечье пергамента.

Твой взгляд – пуля навылет и перец со скотчем, окровавленная от разбитых костяшек рука осторожно, незаметно касающаяся тыльной стороной ладони моей руки, мягко и липко. Пальцы будто живут своей жизнью, умело сцепляясь с моими, по телу проходит ток. Рука в крови – приходится аккуратно вытирать её о ткань подклада, настолько неуловимо проводя материалом, будто боясь стереть тактильное воспоминание – Стокгольмский синдром в очередной раз давится сигаретным дымом, уничтожая любой намек на здравомыслие, mon amour, вселяя острое понимание, что у тебя от меня ничего не останется, кроме следа красной Chanel на выглаженном воротнике рубашки, парочки неосторожных шрамов под Rose d’Anjou и обещаний, ставших пустотой.

Прости меня.

Прощай, солдат

Ты пахнешь землей. Свежей почвой, пробудившейся от зимнего сна. Мне хочется зарыться в тебя, в твою самобытность, необъятность, раствориться в твоей животворящей влаге, потому что в тебе слишком много талой воды, заполняющей организм.

Уснуть в постели человека, пальцы которого в любой момент могут сомкнуться на шее, закрепляя столь двусмысленное действо стойкой и уверенной хваткой – акт высшего безумия, если это можно именовать столь посредственным существительным. Как начало хорошей книги или сериала, который спустя несколько дней своего существования может стать взрывающим мир многих сенсацией.

В моей жизни были отчаянные юристы, меланхоличные студенты, поглощённые упадническими мыслями даже во время секса, писатели, которых творить вынуждали разве что наркотики, и, конечно же, обычные мужчины, которые стремились обзавестись поскорее семьей и умереть со своей второй половиной (всегда смешила столь провокационная игра слов) в один день. После жизнь решила, что пора закончить неуместные игры и столкнуть меня с самым настоящим дьяволом, который умело нащупывал каждый мой порок, вынуждая совершать новые. Ты был солдатом вражеских войск, я же – женщиной, которая преклонялась другой стороне.

Я знала, кем ты был, а это ещё больше разогревало больной интерес, когда в мыслях восставали чужие пальцы, находящие мою обнаженную шею – самое чувственное убийство, если сравнивать с удушением галстуком или верёвкой, которой некогда были сдавлены запястья. Не бояться смерти – не значит получить бессмертие. И именно эта грань вынуждает кровь быстрее бежать по венам.

– Какого черта ты творишь?

Когда тебя практически за волосы выдергивают из объятий сна, организм решает действовать решительно, вынуждая без малости сразу же принять сидячее положение, пока мозг пытается разобрать суть сказанных слов и параллельно с тем попытаться понять, как так вышло, что его обладательница встретила утро не в своей кровати.

Севший после сна голос, в котором витали привычные дерзкие ноты, выверенные легким налетом вызова – я вполне себе могла сойти за тех, о которых говорят, что они хорошие лишь тогда, когда «спят зубами до стенки». В этом было что-то правдивое. Головокружение от слишком резкой смены положения – не самый милый бонус. Что дальше? Я все ещё оставалась в кровати и пока что была жива.

– Твоё пожелание доброго утра? Кажется, тебе все ещё нужно поучиться. Потому что в данном случае это звучит не очень ободряюще, – поговорив мягко, но с привычной игривой певучестью, растягивать каждое слово, словно пробуя его на вкус и оставаясь довольной, мне пришлось прямо взглянуть на тебя, ведя четкую линию от костяшек твоих руки до самого лица, спокойно выжидая хоть какой-то реакции.

Любовь и боль – одно целое. Горечь чёрного перца и сладость верескового мёда на языке. Жёсткость оков палача и поцелуи в изувеченные запястья, слизывая соленую кровь, как священный нектар преданности, который тут же будет запит крепким.

Ты любил говорить, что не любишь меня, но я чувствовала, как руки твои крепче прижимали к себе. Ты был политиком и воином в одном флаконе, а значит – тоже торговал какой-то частью себя. «Весь мир – притон, Аннабель, а политики – главные шлюхи». Шептал ты мне в висок, опасно надвигаясь, подобно сгущающимся тучам.

– Сегодняшнее утро не доброе. И не будет таким, пока ваши скоты продвигаются все дальше, – прошипел ты, чем вызвал на моих губах не совсем здоровую улыбку, остервенело сжимая мои пряно пахнущие локоны.

– Тебя это забавляет?

От тебя веяло порохом, горем, разложением и оставшимися нотами парфюма, которым ты пользовался раньше. Так пахла опасность и смерть, когда подкрадывалась слишком близко.

– Нет, только тот факт, что ты трахаешь и любишь представительницу этого, как ты выразился, скота. Не знаю, из-за чего вы вздорите, но это глупо. Убери руку, солдат. Мне больно. Шутки закончились.

Мы были связаны одной цепью, ненавидя и взаимно разрушаясь. Ты не знал, что я была шпионкой, я же знала каждый твой шаг. И даже то, что ты темными ночами имел власть над моим телом, впиваясь в мою кожу и оставляя на ней разводы осенней грязи, никак не меняло ситуацию. Мы были врагами, разбросанными по разные стороны баррикад, мы упорно отрицали, старались забыться, отвлечься, оттянуть момент истины, но наличие этого внушительного изъяна сути не меняло. Я знала все о тебе, когда ты обо мне – лишь то, что я позволяла узнать, искажая факты и меняя имена. Я знала, как усмирить твою ярость, к черте которой сама же и подводила. Ты любил ирландский виски, выстоянный и насыщенный, добавлял в стакан гвоздику и зверел от моего взгляда напротив. Твои глаза были цвета печали, черты лица – острыми льдами, я резала пальцы и заливала твои глаза кровью. Эти самобытные углы твоего существа вспарывали меня лучше любого скальпеля, пытаясь добраться до сердца.

– Разница между нами в том, Аннабель, что ты любишь, а я – трахаю. Ты ещё слишком глупа, чтобы понимать некоторые законы этого мира. Я старше тебя на десять лет, посему жизнь видал больше твоего.

Ты выпустил мои волосы, позволив пальцам, якобы невзначай, соскользнуть на шею, а после утонуть в углублениях ключиц, сорвавшись без страховки вниз.

– Тебя трахает война, солдат. Только разница между нами в том, что я получаю оргазмы, а что получаешь ты, кроме новых шрамов и увечий? Победа над миром стоит того, чтобы быть обезглавленным собой же?

Если ад все же существует, то ты оттуда. И ни один бог не сможет загнать тебя обратно. Ты притянул меня ближе, за шею, пока мой пульс бился в твои пальцы, ведомое мышцей, которая была началом и концом всего. Губы накрыли мои, чтобы спустя нескольких движений языка, въесться укусом в мою нижнюю, надрывая мягкую плоть и размазывая кровь по моему подбородку.

– Война оставляет следы. И я буду твоей. Поиграем?

– Не боишься проиграть?

Люди умирают ежесекундно. Я же уже была мертва, продолжая скитаться по этой земле, обескровленной и безликой. Мало что теперь могло причинить мне боль – я практически не чувствовала ее толком. Иногда это тебя забавляло, ты твердил, что я смогла бы быть хорошим солдатом, пока уголки моих губ растягивались в снисходительной улыбке, всем своим видом показывая, что я никогда не решусь оклеймить себя подобным образом. Я видела, как часто тебе снились сны, от которых ты терялся в пространстве, боясь отпустить мои горячие руки. Я была немым наблюдателем, твоим мостом от пункта здравомыслия до пункта безумия, разделяющим, куполом защиты, пристанищем и покоем. Я не хотела однажды стать такой же, потому что знала – мне не хватит сил справиться.

В твоих глазах я видела своё отражение и ту ночь в июне, когда мне было пятнадцать, а тяжёлые тучи, нависшие над спящим городом, омывали его своими слезами. Я боялась грозы, а сейчас она целовала меня, и впервые мы были на равных.

– Помнишь, тот день. Ты пролила кофе на мой ковёр. Я хотел пристрелить тебя. Это был подарок матери.

– Так почему же не пристрелил?

– Я не знаю, кто ты, но ты видела во мне защиту. И продолжаешь видеть ее по сей день. Я не могу убивать пленных, которые смотрят на меня так, словно я Христос, снизошедший к ним.

– Я не твоя пленница, солдат. Я по собственному желанию. А значит – сама себе пленница. Нельзя стать заключённой в разных местах одновременно. Я считала, что твоё сердце способно биться лишь тогда, когда вражеские взлетают вверх, а после с треском летят вниз, в объятия сырой земли, пропитанной кровью.

– Я тоже человек. Чего ты хочешь?

– Чтобы ты уничтожил за меня весь мир. Я хочу, чтобы ты повлиял на решение президента, будучи приближённым советникам.

Ты убрал руку, поражено и затравлено. Отступил в моей голове на шаг, пока я продвигалась вперёд, порабощая земли. Закурил крепкую элитную сигарету, от которой у меня плавились легкие, когда я крала несколько штук из твоей пачки. Мое тело было Дахау, а душа – евреем сорок пятого года, именно поэтому, перехватив твою руку, я забрала никотиновую бомбу, делая глубокую затяжку и ощущая, как внутри начинает жечь – это печи крематория во мне раскалялись, готовые принимать в своё жерло сотни невинных душ, пока мою пленницу остригали и выбивали зубы прикладом.

– Ты безумная. Мы воюем за мир, а не за войну.

– Ложь. Вы создаёте геноцид.

– И ты просишь удвоить его, Аннабель?

– Лишь доказать свою любовь, солдат. У тебя есть время подумать. В среду мы увидимся у Триумфальной арки. Или нет. Если ты слишком бесхребетен для этого решения – не приходи. А если все с точностью наворот – я буду ждать.

Дым сигареты заполонял пространство. Сизый и плотный. Глаза слезились, я часто хлопала ресницами, пока очередная затяжка сотрясала организм. Если рак пожалует раньше, то не придётся волноваться о том, что миссия провалена.

– Триумфальная арка быстрее упадёт к твоим ногам, нежели я отступлюсь.

Ты умираешь в среду. Ровно в 14:59. От пулевого ранения в левое подреберье. Пуля проходит с немыслимой точностью, разрывая плоть, пропуская рёбра через мясорубку и достигая цели. Моя рука не дрожит, пока сердце вопит от боли и любви. Общая смерть. У неё глаза такие же тёмные. Ты валишься на гладкий камень. Ты у моих ног, я смотрю в твои глаза, пока кровь заливает плиты, достигая каблуков моих туфель. Острых, как стрелы, пронизывающие мне сердце, когда твоё, подобно сломанному механизму, который забыли смазать маслом, останавливается, истошно скрипя. Любовь не спасает, не защищает твою жалкую мышцу непробиваемой броней. Я тону в кровавом озере, стоя, подобно завороженной, твои конвульсии прекращаются. Переступаю через твоё тело, разнося кровавые следы. Во рту горько. На самом деле меня зовут Анна. Я работаю на страну Советов. Я любила тебя, но выбрала мир. Ты никогда об этом не узнаешь.

Прощай, солдат.