Текст книги "Дикая Донна"

Выпьем за твой упокой

Ты надрывно смеешься, словно пытаясь показать всё моё сумасшествие действом. Ты всегда так делаешь, когда тебе что-то не нравится, выкуривая по три сразу, смотря в упор, взглядом не задерживаясь, но проникая сквозь, будто в попытках отыскать глазами сустав, который сломаешь первым. И тебе не нужно касаться, потому что твоё молчание побуждает желание забиться в угол, прятаться за стенами, столами, улыбками, случайными прохожими. Я больше не такая, какой была раньше, поглощая чайными ложками лицемерие и ложь, которые взрастили во мне целый сад отчуждения, ненависти, злобы. Я не ищу взглядами в толпе, мне плевать, сколько ложек кофе ты кинул в чашку, я не стану рассказывать тебе о переизбытке кофеина, Эйнштейне, силе притяжения, – эти теории обошли тебя стороной, даже не соприкоснувшись рукавами пальто. Не нужно рассказывать мне о вечности, верности, – ты с ними на «Вы» и знакомы вы были едва ли, я же пила на брудершафт и провела с десяток бессонных ночей в их объятиях. Я больше не вспоминаю тебя, а если и ловлю на мысли, то с иронией, будто теперь мне многое дозволено. Я бесконечно твердила «l’amore uccide lentamente», пока ты насыщал легкие сигаретным дымом, усмехаясь несколько остервенело и надломлено, пальцами ища мою ладонь, – никогда не находил, привычно склонял голову, мол, значит так надо. Последний променад, мы по разные стороны баррикад и тяжелое «grazie di tutto» калечит.

Смертный грех

Моя душа расцветала, подобно тому, как сакура расцветает каждый год; струилась нежным цветом до того момента, пока я не встретила вас. Готовая вывернуть душу наизнанку, я ломала пальцами хрупкие ветви, и тот мелодичный треск был подобно грешной мелодии из самой преисподней. Цветы осыпались, блекли в ваших жестких руках. Я не хотела вас не ненавидеть за то, что я больше ничего не могла контролировать. Я купалась в ваших словах. Столько [жестких, пугающих] слов, вылетающих изо рта, подобно плевкам, заставляющим дрожать. Знаете, я всё время дрожу, даже в те нелегкие моменты молчания вы давите на меня. Вы ничтожество в облике совершенства, которое изуродовало меня. Потому что вы пустой, холодный, вы из тех, кого за спиной именуют великой бедой. Вся ваша сущность вопит о грехе – черном, неистовом, почти осязаемом грехе.

 
Вы – дьявол, и, уверена,
Что и целуетесь вы, как дьявол.
Оставляя без души.
 
 
Мёртвые звёзды
 

Это просто секс.

Ты сжимаешь волосы и кусаешь мое ухо, поддевая зубами серебряную штангу. Они стучат об нее, создавая неприятный звук, и я стараюсь утопить его в стоне, пока ты терзаешь руками мое тело, будто ненавидишь меня, мешая это удручающее чувство с тоннами отвращения. Руки горячие, прикосновения холодные, безучастные, словно тоска по прежним нам затмевает возбуждение. Глухая тоска, пульсирующая в груди там, где должно быть сердце. Волосы в твоих пальцах собраны в хвост, ты подтягиваешь меня ближе. Я ощущаю твое дыхание и впервые мое сердце в твоих руках кажется тебе чем-то инородным и мешающим. Тебе очень хочется от него избавиться, пока я дышу под тобой чаще. Это ее оргазм, не его приближение. Это не вершина наслаждения, на которую меня, как безумную, подкидывала твоя любовь. И это больше не занятие любовью, которой мы занимались всегда, растворяясь друг в друге. Я не уверена сейчас, любишь ли ты меня вовсе – что-то по-прежнему теплится в груди, будто маленький уголек догорает, оставляя ожоги первой степени, которые легко залечить аптечным пантенолом за сто двадцать рублей. Будто он старается из последних сил, но ты гасишь его своими ладонями, словно защищая от ветра.

Это просто секс.

Мне хочется верить в это, но до дрожи страшно представить, что я просто одна из. Одна из тех, которых ты можешь любить, с которыми можешь быть, спать с ними, не представляя моего лица. И я делаю вид, что все хорошо. Я обязана его делать, потому что обещала своей гордости и тебе – тоже. Обещала больше не говорить, не думать, не чувствовать. Но я делаю все из этого по накатанной, по кругу, подобно пограничнику, причиняющему себе боль тупым углом ножниц. Тех самых, которыми мы вырезали пригласительные на свадьбу, решив, что сделаем ее простой и особенной. Без пафоса и прочей изысканной мишуры. Наверное, я вру самой себе. Ты всегда любил все изысканное, сложное, дерзкое и блядское. От женщин до поздравительных. Поэтому я не всегда была уверена в том, что своей изломанной простотой смогу задержать тебя в своей жизни насовсем. Я ненавидела себя за то, что с тобой вся эта блядская сучья натура сошла на нет, что любовь вытащила из меня совершенно другого человека. Обнаженного и уязвимого.

Это просто секс.

Ты целуешь мои щеки, скулы, я сильнее впиваюсь ногтями в твою обнаженную спину под черной футболкой, стараясь снять ее, но ты не позволяешь, заводя мои руки, сцепленные твоими пальцами, над моей головой. Ты так боишься соприкоснуться со мной кожей, будто эти касания могут оставить на теле свежие порезы. Ты остаешься в одежде. Прячешь свои мысли и чувства под слоем ненужной ткани, скрываешь от меня свои помыслы и желания, когда я обнажена. Наизнанку вывернута твоей любовью, с раскрытыми ребрами, по которым позволяю водить тебе пальцами.

Это просто секс.

Ты входишь в меня, все еще практически сухую, одним точным толчком. Я вспарываю твою кожу ногтями, кусаю за плечо, стараясь не расплакаться под тобой в моменте, вспоминая, как мы однажды встречали рассвет, сидя на Патриарших, и как моя голова касалась твоих колен, пока ты водил по моей щеке указательным пальцем. Я чувствую кровь. На своих губах. Пальцами, которые продолжают терзать твою спину. Я чувствую тебя в себе и мне кажется, что я превращаюсь в нескончаемое кровавое море. Вся я – это наброски на белых стенах твоей квартиры кровью. С твоих губ срывается стон и тонет в моих искусанных губах. Ты двигаешься во мне грубо и резко, как я и просила. И я продолжаю просить быть во мне еще глубже, еще резче, еще болезненнее, будто это способно вытеснить другую боль. Ту, что бурлит кипятком в моей груди, обжигая гортань.

Это просто секс.

Лекарство от боли.

Таблетка, чтобы на время забыться.

Наркотик по типу мета, который отключает разум.

Местная анестезия на час.

Это просто секс, который болью отзывается в каждой мышце. Это больше не твои нежные касания и долгие поцелуи в губы. Это больше не возбуждение от одной мысли обо мне. Ты сорвался с цепи без меня. Ты пошел на дно. Ты практически на дне в своих убеждениях. В своих мыслях о правильности фантазий о других женщинах, об их присутствии, в котором нет меня. Потому что сейчас ты берешь меня, как врага. Берешь так, как я просила, продолжая потерянными движениями двигать бедрами тебе навстречу, чтобы продлить эти моменты действия порошка, которым ты являешься. Потому что я больше не та женщина, которую ты ждал за дверью ванной комнаты, сгребая в охапку, когда я, мокрая и довольная, выходила после душа. Я больше не та женщина, которую ты хотел видеть в своей жизни до конца, единственная, которую хотел, испытывая отвращение к прочим.

Слезы бегут по щекам так невольно, предсказуемо и дико, что я их не чувствую, а ты делаешь вид, что не замечаешь их. И я благодарна за это, когда ты, кончая и оставляя синяки на моем теле, оставляешь меня, прячась за дверью ванной с глухим щелчком.

Я натягиваю одеяло к груди и отворачиваюсь к стене, желая закурить четвертую за это утро.

Я больше не верю, что для меня это просто секс.

Город грустных

Кухня. Наша кухня. Яркие обои. Безвкусные цветы. Помню, как ты возмущался, что это худшая кухня из всех, которые ты когда-либо видел, а затем добавил, будто абсолютно случайно, «напоминает кухню Киры и Сережа» – в груди стало тепло. сейчас мы сидим на этой самой кухне, окруженные яркими цветами, как на арене цирка, среди обломков чувств, что вспарывают кожу острыми осколками. Ты всегда сидел напротив меня, чтобы касаться ногой моего колена под столом, пока я прятала смущение в чашке с горячим кофе, обжигая губы. Сейчас ты стоишь у окна, играя пачкой моих сигарет. Полупустой, как и я сейчас. Пока за окном шумит ночь и влюбленные пары в кромешной темноте исследуют друг друга наощупь. Пока ночь позволяет чувствам обостряться, ты пытаешься вырвать меня из своего сердца, скомкав, как прошлогоднюю записку.

Я не должна показывать, как мне больно. Поэтому прячу запястья с твоим парфюмом на них в длинные рукава свитера, который должен греть в летнюю ночь, но дарит еще большее ощущение пустоты. Я стараюсь не плакать, но рыдание рвется наружу, и мне приходится прикусить щеку, закусить губу, палец, что угодно, только бы не показать тебе, как сильно у меня болит на том месте, где я тебя так бережно хранила. Где храню по сей день, по сей час, не готовая отпустить твое присутствие в этой арке ребер, подобно триумфальной, под которой ты мог меня целовать. Губы жжет солью, которая все же срывается с ресниц. Ты видишь мои слёзы, потому что всегда лучше всех знал, что поедает меня изнутри в этот самый момент, но делаешь вид, что ничего не происходит. «У меня тоже глаза слезятся. Думаю, это аллергия». Отвечаешь ты холодно и улыбка твоя холодная. Ты весь будто становишься ледяным. Но только ко мне.

Руки дрожат. Я ненавижу себя за эту дрожь. И раньше ты всегда перехватывал их своими, крепко сжимал пальцами, согревал ладонями и шепот бил в висок. «Моя милая маленькая девочка, я согрею тебя от самых холодных снегов». Сейчас мои попытки взять тебя за руку оборачиваются переломами, потому что теперь голос шепчет: «чужая». Чужая, но по-прежнему твоя. Каждой клеточкой, мыслью, каждым выплаканным соленым морем твоя. И это бесконечное «твоя» приобретает такой яркий и стойкий оттенок, такую безусловную глубину, что начинает напоминать твои глаза. И, вне зависимости от того, держишь ты мою руку во время панических атак, слез, метаний, боли, я по-прежнему остаюсь твоей.

Я достаю из кармана вязаного свитера небольшой клочок бумаги, вдоль и поперек исписанный словами о любви к тебе. Каждый раз, уходя на работу, я оставляла тебе на нем послание. Раньше он занимал почетное место на холодильнике. Сейчас, скомканный и затертый после неудачной стирки, находится в моих руках. Переносит в то время, когда мы боялись, хотели и боялись друг друга одновременно. Я открываю его затем, чтобы прочесть эту фразу и сохранить в себе память настоящего, непритворного и сильного чувства к тебе. Чувства, которое я больше ни к кому не смогу испытать. Никому в моем случае означает бесспорную пустоту и правду.

Я больше не нужна тебе, мой родной теплый мальчик, но с каждым днем я буду стараться сохранить в своих ребрах настолько, что вытесню все прошлое, оставляя одного тебя. Я свихнусь, вывихнусь, вывернусь, но останусь со своим прошлым. Сохраню чувство, граничащее с вымыслом, потому что так сильно любить невозможно. И когда ты уходишь, изо дня в день я ощущаю постоянное присутствие ножевых ударов по легким. Я клянусь себе, когда ты отталкиваешь меня, и кофе расплескивается по столу, что всегда буду любить тебя.

Ты смотришь в упор из моей головы и говоришь о расставании.

Все так же молчу.

Пытаюсь переключать воспоминания, как назойливые каналы, но на всех ты одинаково холодно уходишь от меня раз за разом.

Нежность скалится внутри, мне впервые за всю жизнь настолько страшно. Тревога окутывает меня покрывалом, липкий страх проникает жесткой рукой в гортань и выдергивает сердце из груди, чтобы отдать его тебе. Навсегда. Мои глаза дикие от боли, воспаленные от слез, пальцы липкие от кофе, сигарет и твоего парфюма. Ты целовал меня за обедом, целовал мои губы утром, ты брал меня на столе, на котором кляксой растекается кофе, а сейчас ты уходишь. Брошенный ребенок во мне рыдает, желая броситься тебе на шею, зарыться в тебя, как зарываются после долгой разлуки. Маленькая девочка плачет, как в тот вечер, когда сначала от нее ушел отец, а затем мать, когда от нее отвернулись все. Маленькая девочка рисует карандашами каждый вечер до глубокой ночи, пишет письма маме, дожидаясь ее с работы, но она не приходит. Ни сегодня, ни завтра. И сердце изувечивается от боли.

Теперь я снова маленькая девочка, которая осталась бездомной. С карандашом в руке и израненным сердцем, любовь которого ты пытаешься отрицать, не желая верить в то, что человек способен на такую большую любовь, верность, преданность, осознанность. Призраки прошлого все еще мешают спать тебе по ночам, твои слова о любви оборачиваются словами ненависти. Я окончательно теряю себя, понимая, что всегда буду ждать тебя также, как ждала ее. С письмами, рисунками, с поцелуями на углах конвертов, с тянущимся к тебе сердцем. Я оседаю на пол и захожусь в неистовом диком рыдании, пока аромат твоего парфюма выжигает мне легкие. Пока скудные остатки тебя и твоей любви все еще остаются со мной, и я стараюсь крепче сжать их пальцами.

Ты проходишь мимо. Собранный, сдержанный. Ты проходишь мимо, переступая через мои ноги, через мое подрагивающее тело. Помнишь, как ты всегда опускался рядом и гладил меня по голове, позволяя слезам обрушиваться на твою грудь? Как сильно ты любил видеть меня слабой, эмоциональной, плаксивой, нуждающейся в тебе. Как не уходил спать, оставляя меня расстроенной. Это было временное помутнение или любовь? Это был мир, который я выдумала или это была твоя реальность, которую ты хотел показать, но я не позволила тебе? Мне больно от мысли, что в твоем уходе виновата лишь я. Что я не смогла справиться. Что вновь не смогла сдержать обещание быть для тебя лучшей во всем, чтобы не возникало сомнений в том, нужна ли я или нет. Чтобы вообще никаких сомнений не возникало.

Ты больше не целуешь в нос.

Не гладишь мои плечи.

Больше не укладываешь рядом.

Больше не просишь уснуть с тобой, потому что без меня сон не идет.

Ты больше не признаешься в любви.

И все это за один вечер.

Я пытаюсь ухватиться за тебя, как подбитая собака, но продолжаю оставаться недвижимой, потому что не могу себе этого позволить. Сердце кричит в груди, изламывается, воет от желания твоей нежности, тепла и любви, а ты смотришь на меня так, будто я стала чужая. Смотришь так, будто мне больше нет места в твоей жизни, а я ловлю себя на мысли, что хочу умереть. Потому что сила ненависти к себе, понимания и осознанности, что я потеряла тебя по своей вине, затмевает рассудок.

Я теряю себя.

Я теряю тебя.

Ты подхватываешь сумку.

И оставляешь на комоде мое сердце.

Письмо пустоте

Однажды ты проснешься с пониманием, что меня больше нет в твоей жизни. На тот момент ты будешь счастлив, как никогда раньше, имея всё то, о чем мечтал изо дня в день и к чему самоотверженно шел. Это будет октябрь и время горчащих вин, которые играют изобилием вкусов виртуознее, чем в любое другое время года. Тогда осень окончательно ворвется в города, не снимая обуви, срывая и затягивая в шумный круговорот оставшиеся на деревьях листья. С каждым упавшим на влажную землю листом, ветром подхваченным, я буду вспоминать о тебе – их невозможно сосчитать, как и те мысли, что кипят в голове обжигающим глинтвейном. Я не знаю, что ты будешь ощущать в тот самый момент, заваривая кофе и бросая в чашку на две ложки положенного, но помни – как бы далеко я не была, я всегда буду думать о тебе.

Я придумал твой образ и сам же в него поверил

Твои слова. Так много слов, улыбок фальшивых. Натянутые до предела нервы. Моя рука в твоей. Как ты жестко впиваешься ногтями в кожу, сжимаешь до побеления костяшек ладонь, которая в моей кажется абсолютно крошечной. Так много лжи, как плевки, изо рта. Надменные, злобные, несколько безумные. Пьяный бред на нашей старой кухне, твой неподдельный смех. Все твердила, что пора делать ремонт, когда ступала по пыльному полу, когда я брал тебя на столе, вдавливая лопатками в зубчики вилки, которые царапали твою бледную кожу через ткань легкого цветастого сарафана, который я так ненавидел. Он закрывал длинные ноги, лаская абсолютно обнаженную тебя. Задыхаясь в экстазе, ты позволяла столовому прибору въезжать в твою плоть так остервенело и первобытно, что я ощущал под подушечками пальцев липкую кровь. Ты, кончая, замечала очередную трещину на потолке, о которой, несомненно, вновь скажешь мне в лоб за обедом, поедая свой черствый хлеб. Мол, так полезнее. Эти воспоминания сейчас напоминают виниловые пластинки, лежащие на моей полке, от которых пора бы избавиться, да не можешь. Потому что руки дрожать, что-то давит в груди, вбивая в пол с каждой секундой сильнее. Если бы можно было упасть еще ниже, я бы так и сделал, несмотря на то, что ниже просто некуда. Ад теперь не под ногами – над головой. Война в подсознании. Твой шрам на лопатке, когда я в последний раз видел тебя обнаженной. Ты обещала, что забьешь его красивой, но лживой надписью «always», сейчас не забудь добавить «not».

Ненавижу в тебе абсолютно все. Хочется сжигать тебя на каждом снимке, топтать ботинками, отчаянно кричать. Твои угловатые плечи, плавный выступ ключиц, черные волосы. Ненавижу брюнеток. Ненавижу карие глаза, мёд, корицу, черный шоколад, поэзию. Тебя. Мечтаю орать тебе это в лицо до хрипоты, потери голоса, смеха надрывного. Мечтаю, чтоб тебя сбила машина, случайная пуля в висок, разрыв очередного снаряда над головой, чтоб ты осталась только во мне. Сгустками крови, лихорадкой, каплями дождя на сбитых костяшках, каждым сломанным слогом, памятью, смертельными ранами, когда сорок ножевых, но ты все еще жив. Желаю тебе исчезнуть, жить счастливо, потеряться, выйти босиком, прямо из окна, под свет фонарей. Пьяной, простуженной, позабытой мной. Я всегда твердил, что ты до смерти красива, так будь же теперь мертва. Твой смех, мятые простыни, вино на моей рубашке, которая на тебе несуразным мешком. Красная клякса, как кровь. Расползается, поглощая белоснежную ткань. Твое «люблю», которое ты любила выводить пальцами на моем плече. Взмахи ресниц и едва различимая россыпь веснушек. Приглушенный голос. Читала мне Бродского, которого ненавидел, постоянно проливала молоко, рассыпала соль, верила в приметы. Твой образ всегда со мной, даже если ты где-то.

Ада девятый круг

Один – ты стряхиваешь пепел на мои обнажённые колени, не задумываясь об этом действе, даже не замечая, как на бледной коже остается серая пыль.

Два – я не смотрю на тебя – любой зрительный контакт причиняет мне зудящую, пожирающую каждую клетку боль – это постфактум.

Три – ты вновь под дозой, поэтому тебя ломает от удушающей нежности, ты боготворишь меня, желая ежесекундно касаться.

Четыре – я больше не верю тебе и никогда не смогу, наблюдая, как тебя из крайности в крайность, разбитыми ладонями о стены, скандалами в коридорах, в подъездах, сломанными каблуками и пролитым вином на платье.

Пять – иногда мне кажется, что я тебя выдумала, попутав миры, вырисовав в воспаленном рассудке собственной же кровью, смешанной с дешёвыми чернилами.

Шесть – ты всегда говорил, что любовь для черни, ненависть же – аристократичное чувство, и ему ты останешься верен, поэтому ты ненавидел меня до каждой родинки, либо ненавидишь сейчас – я не знала правды и никогда не узнаю.

Семь – я всегда просыпалась на пять минут раньше, смотря на твою обнаженную спину и ощущая жгучую потребность отдать тебе что-то взамен – у тебя шрам на шестом позвонке и свои неровности, от понимания этого в груди всегда разливалось тепло.

Восемь – ты забываешь черты моего лица, я почему-то начинаю чувствовать тебя острее, ища в каждой толпе.

Девять – я знаю твое имя на всех языках земли, на каждом кругу ада – своё; я нашла тебя среди сотни чужих, но теперь, как только вспоминаю о тебе, начинаю падать.

Ответь: зачем ты так смотришь?

Я каждую ночь вижу твоё лицо. Однажды мне показалось, что я забыла твои черты, но после мы вновь повстречались во снах. Это каждый раз подталкивает к грани. Не может не подталкивать, когда дело касается тебя. Когда резко распахиваешь глаза и ненавидишь рассветы, что играют лучами посредственного света на обнаженной ноге, скользя к изгибу бедра, с точностью дублируя твои пальцы, твои прикосновения, ласки на уровне чего-то запретного, за что тебя тут же отправят в ад, с поличным, прописав в самом жарком котле.

В аду нет огня – он бурлит в твоих венах, раскаляя холодный организм, сталь не плавится – лишь закаляется под умелым языком пламени, что вылизывает каждый изгиб белых ребер, где черти рогами терзают плоть. Твои черты всегда были идеальны – хотелось повторить каждую линию тебя пальцами, губами, собственным телом, дыша чаще, задыхаясь, умирая и таща тебя за собой на самое дно, надрывая в порыве страсти тонкую кожу на выступе ключиц, чтобы утром пить кофе и ловить твои восхищенные взгляды на себе. Один за другим, соединяя следы на теле созвездьями, стальными нитями, подкожно, с закатами солнца, не позволяя им затянуться до конца. Мешать ярость с любовью, страсть с нежностью и холод с испепеляющим жаром, как в самом искусном коктейле, сбивающем с ног. Выбирать тебя, даже если будут казнить, чтоб в последний раз, закрывая глаза, в своих снах увидеть тебя.