Текст книги "Педагогика угнетенных"

Другой вид ложного восприятия возникает, когда изменения в объективной реальности ставят под угрозу индивидуальные или классовые интересы того, кто ее воспринимает. В первом случае отсутствие критического вмешательства в реальность связано с тем, что эта реальность фальшива, во втором случае – с тем, что такое вмешательство противоречит классовым интересам воспринимающего реальность индивида. В последнем случае этот человек склонен к «невротическому» поведению. Явление существует; но и сам факт его существования и его последствия могут оказаться пагубными для этого индивида. Поэтому возникает необходимость не столько отрицать сам факт его существования, сколько смотреть на него под другим углом. Эта рационализация, будучи защитным механизмом, в итоге перекликается с субъективизмом. Факт, который не отрицается, но суть которого рационализируется, теряет свою объективную основу. Он перестает быть конкретным и превращается в миф, созданный для защиты класса, к которому принадлежит воспринимающий реальность индивид.

Именно тут кроется причина тех запретов и трудностей (о которых более подробно мы будем говорить в главе 4), которые создаются для того, чтобы удержать людей от критического вмешательства в реальность. Угнетатель превосходно понимает, что такое вмешательство противоречит его интересам. Что им не противоречит – это сделать так, чтобы люди оставались погруженными в эту реальность, беспомощные перед лицом существующего угнетения. Здесь уместным будет процитировать предупреждение Лукача, обращенное к революционной партии:

…она должна, говоря словами Маркса, разъяснять массам их собственные действия, чтобы таким путем не только сохранить последовательность революционного опыта пролетариата, но и сознательно и активно способствовать его дальнейшему развитию[82]82
  Лукач Д. Ленин. Исследовательский очерк о взаимосвязи его идей / Пер. с нем. М.: Международные отношения, 1989.


[Закрыть].

Подчеркивая эту необходимость, Лукач, бесспорно, поднимает вопрос о критическом вмешательстве. «Разъяснять массам их собственные действия» означает прояснять и истолковывать эти действия как в отношении их взаимосвязи с объективными фактами, которыми они были вызваны, так и их цели. Чем больше люди приоткрывают завесу над этой бросающей им вызов реальностью, которая должна быть объектом их преобразующих действий, тем более критично они взаимодействуют с этой реальностью. Таким образом, они «сознательно и активно способствуют дальнейшему развитию» своего революционного опыта. Человеческая деятельность не существовала бы, не будь объективной реальности, мира, который воплощает для человека сущность «не-я» и бросает ему вызов; так же как человеческая деятельность не существовала бы, если бы человечество не представляло собой «проект» и если бы человек не был способен выходить за пределы самого себя к преодолению себя, воспринимать реальность и понимать ее для того, чтобы преобразовывать.

В диалектике мир и действие глубоко взаимозависимы. Но деятельность становится человеческой только в том случае, если человек не просто занимается ею, но и заинтересован в ней, то есть если она не отделяется от процесса осмысления. Осмысление как основа деятельности, по Лукачу, является безоговорочным условием для возможности «разъяснять массам их собственные действия», и необходимость осмысления также подразумевается в целях, которые он приписывает этим разъяснениям: «сознательно и активно способствовать дальнейшему развитию [революционного опыта]».

В нашем же случае это требование рассматривается не в отношении разъяснения, а скорее как необходимость вести диалог с людьми об их действиях. Что бы ни происходило, реальность никогда не изменяется сама по себе[83]83
  «Материалистическое учение о том, что люди суть продукты обстоятельств и воспитания, что, следовательно, изменившиеся люди суть продукты иных обстоятельств и измененного воспитания, – это учение забывает, что обстоятельства изменяются именно людьми и что воспитатель сам должен быть воспитан» (Маркс К. Тезисы о Фейербахе // Маркс К., Энгельс Ф. Сочинения. 2-е изд. М.: Изд-во политической литературы, 1955. Т. 3. С. 1–4.


[Закрыть], и долг «разъяснять массам их собственные действия», о котором говорит Лукач, когда обращается к революционной партии, соотносится с нашим утверждением о необходимости критического вмешательства человека в реальность через праксис. Именно на этом строится педагогика угнетенных, то есть педагогика людей, вовлеченных в борьбу за собственное освобождение. И те, кто осознал или начинает осознавать свое угнетенное положение, должны стать разработчиками этой педагогики. Поистине освободительная педагогика не должна дистанцироваться от угнетенных, обращаясь с ними как с несчастными и предоставляя им угнетателей в качестве моделей для подражания. Угнетенные в борьбе за свое освобождение должны служить примером самим себе.

Педагогика угнетенных, оживленная подлинным, гуманистическим (не гуманитарным) великодушием, позиционирует себя как педагогику человечества. Педагогика, в основе которой лежат эгоистические интересы угнетателей (эгоизм, одетый в костюм мнимого патерналистского благородства), и которая превращает угнетенных в объект своей филантропии, сама по себе сохраняет и олицетворяет угнетение. Она является орудием дегуманизации. Именно поэтому, как мы утверждали ранее, педагогика угнетенных не может разрабатываться или практиковаться угнетателями. Если бы угнетатели не только отстаивали, но и реализовывали принципы освободительного образования, возникло бы противоречие.

Но если внедрение освободительной педагогики требует политической власти, которой лишены угнетенные, каким образом возможна реализация педагогики угнетенных до того, как свершится революция? Это самый насущный вопрос, возможный ответ на который, по крайней мере, в общих чертах, изложен в главе 4. Один из аспектов этого решения заключается в различении систематического обучения, которое можно изменить, только обладая политической властью, и образовательными проектами, которые должны проводиться вместе с угнетенными в процессе их организации.

Педагогика угнетенных – как гуманистическая и освободительная педагогика – делится на два четких этапа. На первом этапе угнетенные открывают для себя суть мира угнетения и через праксис берут на себя задачу преобразовать его. На втором этапе, после того как реальность угнетения уже была преобразована, эта педагогика перестает принадлежать угнетенным и становится педагогикой всех людей, которые находятся в процессе стремления к перманентной свободе. На обоих этапах культура господства сталкивается с культурным сопротивлением через всестороннюю деятельность[84]84
  По-видимому, в этом заключается основополагающий принцип «культурной революции» Мао.


[Закрыть]. На первом этапе это противостояние возникает вследствие изменения отношения угнетенных к миру угнетения; на втором этапе – благодаря развенчанию мифов, созданных и культивируемых при старом порядке, которые словно призраки преследуют новую систему, строящуюся в результате революционных преобразований.

На первом этапе педагогика должна решить проблему сознания угнетенных и сознания угнетателей, проблему тех, кто угнетает, и тех, кто страдает от угнетения. Педагогика должна учитывать их поведение, их взгляд на мир и их этические принципы. Особенная проблема заключается в двойственности угнетенных: они противоречивые, раздробленные личности, сформированные и существующие в конкретной ситуации угнетения и насилия.

Любая ситуация, в которой «А» объективно эксплуатирует «Б» или препятствует его стремлению к самоутверждению в качестве ответственной личности представляет собой ситуацию угнетения. Такая ситуация сама по себе является насилием, даже если загримировать ее ложным великодушием, поскольку она препятствует онтологическому и историческому призванию человека быть более человечным. Как только устанавливаются отношения, основанные на угнетении, можно считать, что насилие уже началось. В истории не было ни единого случая, когда насилие инициировалось угнетенными. Как они могут быть его инициаторами, если они сами и есть результат насилия? Как они могут участвовать в создании какого-то явления, если его объективное установление заставило их существовать в качестве угнетенных? Не было бы угнетенных, если бы их существованию не предшествовала ситуация насилия, ставшая основой их подчинения.

Насилие исходит от тех, кто угнетает, кто эксплуатирует, кто не признает в другом личность, а не от тех, кого угнетают, эксплуатируют и кого не признают личностью. Неприязнь культивируют не те, кого не любят, а те, кто не способен любить, потому что любит только себя. Жестокость инициируют не те, кто подвержен ей и бессилен перед ее лицом, а насильники, те, кто с помощью своей власти создает конкретную ситуацию, в которой рождаются «отверженные». Деспотизм исходит не от тех, над кем тиранствуют, а от самих тиранов. Ненависть порождают не презираемые, а те, кто презирает. Человечество отрицают не те, у кого была отнята человечность, а те, кто отнимает ее (тем самым лишая человечности самого себя). Сила используется не теми, кто стал слабым под давлением сильных, а сильными, которые сделали слабыми других.

В глазах угнетателей, однако, недружелюбными, «насильствующими», «дикими» «злыми» или «яростными» всегда предстают угнетенные (которых они, разумеется, называют не угнетенными, а – в зависимости от того, являются ли они гражданами того же государства – «теми людьми», или «слепыми и завистливыми массами», или «дикарями», или «туземцами», или «провокаторами».

И все же – как это ни парадоксально – именно в ответной реакции угнетенных на насилие своих угнетателей можно увидеть жест любви. Осознанно или неосознанно, но акт восстания угнетенных (который всегда или почти всегда по уровню насилия равноценен исходному насилию угнетателей) может инициировать любовь. Тогда как насилие угнетателей не позволяет угнетенным в полной мере ощущать себя людьми, их ответ на это насилие основывается на желании отстоять свое право на человечность. Обесчеловечивая других людей и нарушая их права, угнетатели теряют собственную человечность. Когда же угнетенные в борьбе за право быть человеком забирают у угнетателей власть, с помощью которой те доминируют и подавляют, они возрождают человечность угнетателей, потерянную ими в процессе угнетения.

Только угнетенные, освободив самих себя, способны освободить своих угнетателей. Последние, как угнетающий класс, не могут освободить ни себя, ни других. Именно поэтому крайне важно, чтобы угнетенные вели борьбу за разрешение противоречия, пленниками которого они оказались; и это противоречие будет разрешено только благодаря появлению нового человека – не угнетенного и не угнетателя, а человека, стремящегося к освобождению. Если цель угнетенных – обретение полной человечности, они никогда не достигнут своей цели, всего-навсего меняя местами условия этого противоречия, переставляя полюса.

Это может показаться чрезмерным упрощением, но это не упрощение. В действительности разрешение противоречия между угнетателями и угнетенными подразумевает исчезновение угнетателей как доминирующего класса. Однако ограничения, налагаемые бывшими угнетенными на своих угнетателей, чтобы последние не могли восстановить свое прежнее положение, не являются угнетением. Действие становится актом угнетения только тогда, когда оно не позволяет человеку быть полноценным. Соответственно, эти необходимые ограничения сами по себе не означают, что вчерашние угнетенные стали сегодняшними угнетателями. Действия, препятствующие восстановлению угнетающего режима, не могут сравниться с действиями, с помощью которых он создается и поддерживается, с помощью которых небольшая группа людей отнимает у большинства их право быть человеком.

Однако в тот момент, когда новый режим затвердевает и превращается в «господствующую бюрократию»[85]85
  Подобную закостенелость не стоит отождествлять с ограничениями, налагаемыми на бывших угнетателей для того, чтобы они не могли восстановить старый порядок угнетения. К ней скорее относится попавшая в стагнацию и обернувшаяся против людей революция, использующая старый бюрократический государственный аппарат подавления (который должен быть кардинальным образом ликвидирован, как не раз подчеркивал Маркс).


[Закрыть], гуманистический аспект борьбы теряется и дальнейший разговор об освобождении не представляется возможным. Отсюда и вытекает наше настойчивое утверждение о том, что истинное разрешение противоречия между угнетателями и угнетенными заключается не в том, чтобы попросту поменять его участников местами, не в том, чтобы переставить полюса. Не заключается оно и в замене бывших угнетателей на новых, которые будут продолжать подчинять себе угнетенных, и все это – во имя освобождения.

Но даже если противоречие разрешается по-настоящему, путем установления нового порядка освобожденными трудящимися, вчерашние угнетатели не чувствуют себя освобожденными. Напротив, они искренне считают себя угнетенными. Приобретя опыт угнетения других, они воспринимают любую ситуацию, отличную от их прошлого, как ситуацию угнетения. Раньше они могли есть, наряжаться, носить обувь, получать образование, путешествовать, слушать Бетховена; в то время как у миллионов других людей не было еды, не было ни одежды, ни обуви, ни возможности учиться и путешествовать – что уж говорить о Бетховене. Любое ограничение, которое накладывается на подобный образ жизни во имя прав общества, кажется бывшим угнетателям вопиющим нарушением их личных прав – несмотря на то что у них самих не было никакого уважения к миллионам людей, которые страдали и гибли от голода, боли, горя и отчаяния. В представлении угнетателей звание «человек» касается только их самих; другие люди – это просто «вещи». Для угнетателей существует лишь одно право: их право жить в мире, право, которое противопоставлено праву угнетенных на выживание (право, которое порой даже не признается ими, а лишь допускается). И они идут на эту уступку только потому, что существование угнетенных необходимо для их собственного существования.

Подобное поведение, подобное понимание мира и людей (которое неизбежно вынуждает угнетателей противостоять установлению нового режима) объясняется их опытом существования в рядах господствующего класса. Как только устанавливается ситуация насилия и угнетения, она порождает особый образ жизни и поведения для тех, кто в ней оказался – как для угнетателей, так и для угнетенных. И те и другие погружены в эту ситуацию, на тех и на других лежит печать угнетения. Анализ существующих ситуаций угнетения показывает, что они зарождаются в момент акта насилия – инициированного теми, кто обладает властью. Это насилие как процесс сохраняется поколениями угнетателей, которые становятся его наследниками и растут в этом климате. Этот климат порождает в угнетателе крайне властное сознание – властное по отношению к миру и к людям. В отрыве от прямой, конкретной и материальной власти над миром и людьми сознание угнетателя не может понять себя, и даже вовсе не может существовать. Фромм писал, что подобное сознание, отделенное от власти, «потеряет контакт с миром». Сознание угнетателя склонно превращать все, что его окружает, в объект доминирования. Земля, собственность, продукты производства, творения людей, сами люди, время – все получает статус объектов, находящихся в его распоряжении.

В своем необузданном желании владеть угнетатель убеждает себя, что он может преобразовать все, что угодно, в объект своей власти приобретателя – отсюда их строго материалистичная концепция существования. Деньги – мера всех вещей, а прибыль – главная цель. В глазах угнетателя единственное, что целесообразно, – это стремление получить больше – всегда больше, – даже если при этом угнетенным останется меньше, или они и вовсе лишатся всего. Для них «быть» значит «иметь» и принадлежать к классу тех, кто «имеет».

Поскольку ситуация угнетения выгодна для угнетателей, они не могут осознать, что если обладание является условием существования, то оно одинаково необходимо для всех людей. Именно поэтому их великодушие фальшиво. Человечность – это «вещь», и они имеют исключительное право обладать ею, словно это их наследственная собственность. С точки зрения угнетателя, гуманизация «других», то есть людей, это не борьба за полноценную человечность, а подрывная деятельность.

Угнетатели не воспринимают свою монополию на то, чтобы иметь больше, как привилегию, которая обесчеловечивает других и их самих. Они не способны увидеть, что в эгоистичной погоне за обладанием, в которой они участвуют как представители класса собственников, они задыхаются в собственном имуществе и более не существуют, а лишь имеют. Для них «иметь больше» есть неотъемлемое право – право, которое они приобрели благодаря своим собственным «усилиям», собственному «мужеству идти на риск». Если другие не имеют больше, чем они, то только потому, что те некомпетентны и ленивы, а хуже всего – непростительно неблагодарны по отношению к «великодушным жестам» доминирующего класса. Именно потому, что они «неблагодарны» и «завистливы», угнетенных воспринимают как потенциальных врагов, за которыми необходимо следить.

Иначе и быть не может. Если как подрывная деятельность воспринимается гуманизация угнетенных, то и их свобода – тоже. Отсюда вытекает необходимость постоянного контроля. И чем больше угнетатели контролируют угнетенных, тем быстрее они превращают их в, казалось бы, безжизненные «вещи». Эта склонность сознания угнетателей «обезодушевлять» всех и все, с кем или с чем оно сталкивается, своей жаждой обладать, бесспорно напоминает склонность к садизму.

Радость полного господства над другим человеком (или другой живой тварью), собственно, и есть суть садистского побуждения. Эту мысль можно выразить иначе: цель садизма заключается в том, чтобы сделать человека вещью, превратив живое в нечто неживое, поскольку живое через полное и абсолютное подчинение теряет существенное свойство жизни – свободу[86]86
  Erich Fromm. The Heart of Man. N. Y., 1966. P. 32. (Цит. по: Фромм Э. Душа человека. М.: Республика, 1992 / Пер. с нем. В. А. Закса. С. 26.)


[Закрыть].

Садистская любовь есть любовь извращенная – любовь смерти, а не жизни. Итак, одна из характеристик сознания угнетателя и его некрофилического взгляда на мир – это садизм. Поскольку сознание угнетателя в своем стремлении доминировать пытается подавить потребность в исследовании, любопытство и творческую силу, которые являются отличительными чертами жизни, оно убивает жизнь. Угнетатели все больше и больше используют достижения науки и современные технологии – бесспорно, мощные инструменты – в своих целях: для поддержки порядка угнетения через манипуляции и репрессии[87]87
  Чтобы более подробно ознакомиться с «властными формами социального контроля», см.: Herbert Marcuse. One-Dimensional Man. Boston, 1964; Eros and Civilization. Boston, 1955.


[Закрыть]. Угнетенные как объекты, «вещи» не имеют никаких целей, за исключением тех, что им предписывают угнетатели.

В этом контексте актуален и другой вопрос, важность которого не вызывает сомнений: определенные члены класса угнетателей присоединяются к угнетенным в их борьбе за освобождение и, следовательно, перемещаются с одного полюса противоречия на другой. Они играют основополагающую роль и играли ее на протяжении всей истории этой борьбы. Однако случается, что, переставая быть эксплуататорами или безучастными наблюдателями, или попросту наследниками эксплуататоров и перемещаясь на сторону эксплуатируемых, они практически всегда несут на себе печать своего происхождения: свои предубеждения и искажения, которые включают в себя сомнения в способности других людей мыслить, желать и знать. Соответственно, эти единомышленники народа постоянно рискуют впасть в благотворительность, столь же пагубную, как и та, которой страдают угнетатели. Щедрость угнетателей подпитывается несправедливым порядком, который необходимо поддерживать для того, чтобы оправдать эту щедрость. И в то же время наши новообращенные по-настоящему хотят изменить несправедливый порядок; но из-за своего прошлого опыта убеждены в том, что именно они должны быть исполнителями этой трансформации. Они говорят о людях, но не доверяют им; а ведь доверие к людям – это необходимое условие революционных изменений. Настоящего гуманиста можно быстрее отличить по его доверию к людям, которое вовлекает его в их борьбу, чем по тысячам поступков, совершенных во имя народа, но без доверия к нему.

Тот, кто действительно посвящает себя людям, должен постоянно перепроверять себя. Это настолько радикальный переход, что он не допускает двойственного поведения. Утверждать о подобной приверженности и при этом считать себя хранителем революционной мудрости – которую в дальнейшем надо донести до других людей (или навязать им) – означает остаться верным старому порядку. Человек, который заявляет о своей приверженности борьбе за освобождение, но при этом не готов войти в единую общину с людьми, которых он продолжает воспринимать как совершенно невежественных, занимается плачевным самообманом. Те новообращенные, которые сближаются с людьми, но чувствуют беспокойство каждый раз, когда делают шаг, каждый раз, когда выражают сомнение, каждый раз, когда выдвигают предложение и предпринимают попытки навязать другим свой «статус», испытывают ностальгию по своему происхождению.

Обращение к людям требует полного перерождения. Те, кто решился на этот поступок, должны принять новую форму существования, они больше не могут оставаться такими, как прежде. Только через товарищество с угнетенными новообращенные могут понять особенности их образа жизни и поведения, которые в различные моменты отражают структуру господства. Одна из таких характерных черт – упомянутая ранее экзистенциальная дуальность угнетенного, который является одновременно и самим собой, и угнетателем, чей образ он впитал. Соответственно, до тех пор, пока он не «определил» своего угнетателя конкретно и не включил свое собственное сознание, он практически всегда будет придерживаться фаталистического взгляда на свое положение.

Крестьянин обретает смелость, которая ему нужна для того, чтобы преодолеть свою зависимость, только тогда, когда осознает, что зависим. До тех пор он просто следует за своим хозяином и говорит: «Что же я могу сделать? Я ведь всего лишь крестьянин»[88]88
  Слова, сказанные одним крестьянином во время беседы с автором.


[Закрыть].

Поверхностный анализ часто приводит к такой интерпретации подобного фатализма, как покорность, которая представляет собой особенность национального характера. Фатализм под маской покорности есть порождение исторической и социологической ситуации, а никак не ключевая черта поведения людей. Практически всегда его связывают с происками судьбы, или провидения, или фортуны – неотвратимых сил, – или с искаженным представлением о Боге. Находясь во власти мифов и колдовства, угнетенные (особенно крестьяне, которые тесно связаны с природой)[89]89
  См.: Candido Mendes. Memento dos vivos – A Esquerda católica no Brasil. Rio, 1966.


[Закрыть] воспринимают свои страдания – продукт их эксплуатации – как Божью волю, будто именно Бог создал этот «организованный беспорядок».

Поглощенные реальностью, угнетенные не могут ясно воспринимать «порядок», который служит интересам угнетателей, чей образ они впитали. Ограничения этого порядка только распаляют их, поэтому часто они прибегают к горизонтальному насилию, ни за что ни про что отыгрываясь на своих собственных товарищах.

Колонизированный человек в первую очередь будет направлять ту агрессию, которая в нем накопилась, против своего собственного народа. Это та стадия, на которой чернокожие в Северной Африке начали избивать друг друга, а полицейские и судьи, столкнувшись с невиданной волной преступлений, не знали, за что хвататься и кого защищать. <…> До тех пор, пока у колонистов и у полицейских есть право бесконечно бороться с местными, оскорблять их и заставлять приползать на коленях, местный будет тянуться к ножу при малейшем проявлении враждебности или агрессии к нему со стороны другого местного, ведь последнее, что ему остается, – защищать себя как личность перед лицом своего брата[90]90
  Frantz Fanon. The Wretched of the Earth. N. Y., 1968. P. 52.


[Закрыть].

Возможно, что подобное поведение представляет собой очередное проявление дуальности угнетенных. Поскольку угнетатель существует внутри их угнетенных товарищей, нападая на них, они косвенно атакуют и своего угнетателя.

И вместе с тем в определенный момент своего экзистенциального опыта угнетенные ощущают непреодолимую тягу к угнетателям и к их образу жизни. Они становятся одержимы желанием разделить этот образ жизни. Отчуждение порождает в угнетенных жажду любой ценой уподобиться угнетателям, подражать им, следовать за ними. Этот феномен особенно распространен среди угнетенных среднего класса, которые страстно желают быть похожими на «знатных» мужчин и женщин высшего класса. Альбер Мемми в своей выдающейся аналитической работе, посвященной «менталитету колонизированного», пишет, что испытывал к колонизаторам презрение, смешанное со «страстным» влечением к ним.

Как может колонизатор заботиться о своих работниках, если он периодически расстреливает толпу колонизированных? Как может колонизированный столь жестоко отказываться от себя и при этом предъявлять хозяину такие завышенные требования? Как может он ненавидеть колонизаторов и при этом так страстно ими восхищаться? (Я тоже наперекор себе испытывал это восхищение.)[91]91
  The Colonizer and the Colonized. Boston, 1967. P. x.


[Закрыть]

Самоуничижение – еще одна характерная черта угнетенных, которая вытекает из интернализации мнения их угнетателя о них. Они так часто слышат, что ни на что не годятся, ничего не знают и ни на что не способны – что они больные, ленивые и бесполезные, – что в конце концов сами начинают верить в собственную непригодность.

Крестьянин ощущает себя ущербным по отношению к хозяину, потому что тот производит впечатление единственного человека, который знает, как обстоят дела, и способен ими управлять[92]92
  См. главу 3. – Примеч. перев. с португ.


[Закрыть].

Они называют себя невежественными и говорят, что только «профессор» обладает знаниями и только его они обязаны слушать. Критерии навязываемых им знаний довольно типичны. «Почему бы вам, – спросил один из таких участников круглого стола, – сначала не объяснить, что изображено на картинках? Так мы сэкономим время, и голова не будет болеть»[93]93
  Слова, сказанные одним крестьянином во время беседы с автором.


[Закрыть].

Они почти никогда не осознают, что тоже «знают, как обстоят дела», потому что научились этому, взаимодействуя с миром и с другими людьми. Учитывая обстоятельства, обусловившие дуальность их сознания, нет ничего удивительного в том, что они перестают доверять сами себе.

Нередко крестьяне, участвующие в образовательных проектах, начинают живо обсуждать какую-нибудь продуктивную тему, а потом резко останавливаются и обращаются к преподавателю: «Простите, мы должны вести себя тихо и слушать вас. Вы – тот человек, который знает, а мы ничего не знаем». Они часто настаивают, что ничем не отличаются от животных; а если и признают, что разница все-таки есть, то в пользу животных. «Они свободнее нас».

Однако поразительно наблюдать за тем, как это самоуничижение меняется с началом изменений в ситуации угнетения. Я слышал, как на собрании в одном асентамьенто[94]94
  Словом асентамьенто (asentamiento) обозначается производственно-хозяйственная единица, использовавшаяся в ходе чилийской экспериментальной аграрной реформы. – Примеч. перев. с португ.


[Закрыть] крестьянский лидер произнес: «Они утверждали, что мы бесполезны, потому что мы ленивые пьяницы. Это ложь. Теперь, когда к нам проявили уважение как к людям, мы всем покажем, что мы никогда не ленились и не пили. Нас эксплуатировали!»

Пока угнетенные будут находиться в плену двойственности, они будут отказываться от борьбы и страдать от недостатка уверенности в себе. Они волшебным образом глубоко верят в неуязвимость и мощь угнетателя[95]95
  «Крестьянин испытывает почти инстинктивный страх перед хозяином». Из беседы с крестьянином.


[Закрыть]. Магическая сила власти землевладельцев особенно широко распространена в сельской местности. Один мой друг социолог рассказал мне о группе вооруженных крестьян, которые захватили крупное поместье в одной из стран Латинской Америки. По тактическим соображениям они планировали взять землевладельца в заложники. Но ни один из них не осмелился охранять его; одно только его присутствие было для них устрашающим. Возможно, противостояние хозяину также вызывало в них чувство вины. Но на самом деле хозяин был «внутри» их.

Угнетенные должны своими глазами увидеть доказательства уязвимости угнетателя, чтобы в них начала зарождаться уверенность в том, что он не всесилен. Пока этого не произойдет, они будут продолжать чувствовать себя побитыми, надломленными и запуганными[96]96
  См.: Regis Debray. Revolution in the Revolution? N. Y., 1967.


[Закрыть]. До тех пор, пока угнетенные не осозна́ют истинных причин своего состояния, они будут обреченно «принимать» свое порабощение. Более того, при столкновении с необходимостью бороться за свою свободу и самоутверждение они склонны реагировать пассивно и отчужденно. Тем не менее шаг за шагом они начинают пробовать различные формы бунтарских действий. Постепенно двигаясь к освобождению, человек должен следить за подобной пассивностью и не пропустить момент пробуждения.

Обладая неестественным взглядом на мир и самих себя, угнетенные чувствуют себя «вещами», которыми владеет угнетатель. Для последнего быть значит иметь, практически всегда – за счет тех, у кого нет ничего. Для угнетенных, в определенный момент их экзистенциального опыта, быть означает быть непохожим на угнетателя, но быть под ним, зависеть от него. Соответственно, угнетенные от него эмоционально зависимы.

Крестьянин зависим. Он не может говорить, чего он хочет. Он страдает до тех пор, пока не осознает свою зависимость. Он спускает пар дома, крича на детей, бьет их и впадает в отчаяние. Он жалуется на жену и думает, что все ужасно. Он не выпускает пар при хозяине, потому что считает, что хозяин – существо высшего порядка. Сплошь и рядом рабочий народ топит свое горе в вине[97]97
  Из беседы с крестьянином.


[Закрыть].

Эта абсолютная эмоциональная зависимость может привести к тому, что Фромм называет некрофильным поведением: разрушением жизни – собственной и своих угнетенных товарищей.

Только когда угнетенный обнаружит угнетателя и вольется в организованную борьбу за свое освобождение, он начнет верить в себя. Это открытие не может быть абсолютно интеллектуальным, но должно включать в себя действие. При этом оно не может быть сведено к одним только действиям, оно требует серьезного осознания: только тогда оно перейдет в праксис.

На любой стадии борьбы за освобождение угнетенных необходимо вести с ними критический и освобождающий диалог, который предполагает активное действие[98]98
  Разумеется, не открыто: это лишь спровоцировало бы гнев угнетателя и привело бы к еще большему угнетению.


[Закрыть]. Содержание этого диалога может и должно варьироваться в зависимости от исторических условий и того уровня, на котором угнетенный воспринимает реальность. Но заменить монологи, слоганы и коммюнике на диалог означает попытаться дать угнетенному свободу при помощи инструментов подчинения. Пытаясь освободить угнетенных, не принимая их право на осознанное участие в акте освобождения, мы относимся к ним как к неким объектам, которые мы должны спасти из горящего здания; мы заманиваем их в популистскую ловушку и превращаем в массы, которыми можно манипулировать.

На всех уровнях своего освобождения угнетенный должен осознавать себя мужчиной или женщиной, чье онтологическое и историческое призвание заключается в том, чтобы стать полноценным человеком. Осмысление и действие становятся непреложным требованием, когда мы не совершаем ошибочной попытки отделить суть человечности от ее исторических форм.

Настаивая на том, что угнетенные должны размышлять над конкретной ситуацией, в которой они оказались, я не призываю к диванной революции. Напротив, размышления – настоящие размышления – приводят к действию. И вместе с тем, когда ситуация требует действий, это действие станет настоящим праксисом, только если его последствия станут объектом критического осмысления. В этом смысле праксис становится для угнетенных новым смыслом жизни; и революция, которая ознаменовывает собой исторический момент, отражающий этот смысл, бесполезна без их сопутствующего осознанного участия. Иначе действие останется пустым активизмом.